Отчего болит сердце
Но в том природы истинное диво,
Что без тебя никто бы жить не мог -
Так ты всесильно, так жизнелюбиво.
Ты - целый мир, невидимый в тиши,
Сосуд, что тоньше всех и филиграней.
В тебе - слиянье тела и души,
Бесценный сплав желаний и деяний
Самед Вургун
Ему опять снился тот же сон. Будто бежит он по родной слободке. Зеленая трава вперемежку с неброскими полевыми цветами влажным мягким ковром стелется под его босыми ногами. Горчичные холмы, покрытые изумрудным паласом, отражаются в капельках росы на кустах ежевики.
Все вокруг такое, каким он помнит его с довоенного детства. Он боится, что ему попадет от мамы, и потому бежит изо всех сил. Сердце бешено стучит, словно пленник, колотящий по всем стенам опостылевшей темницы. Ему не хватает воздуха, он зовет на помощь мать с отцом, которые вдруг, будто из-под земли, оказываются прямо перед ним. Но они молча смотрят на него и не приближаются. Ему больно, ему страшно, он кричит, а из набухших уст раздается только стон. Он протягивает руки к родителям, но они также молча качают головой...
Он проснулся от сильной боли в груди, будто кто-то невидимой раскаленной шпагой проткнул его старое больное сердце. Опять сердечный приступ! Превозмогая боль, он, стараясь никого не разбудить, взял с тумбочки еле видный в слабом свете ночника спасительный кружочек, снял со стакана с водой перевернутое блюдце и запил таблетку.
Тяжело дыша, словно обежал родную слободку из сна, он опустился на высокую подушку. Боль нехотя отступала.
Все-таки надо соглашаться на операцию. Половина его знакомых стариков из парка уже делали шунтирование на сердце и ничего - не только продолжают жить и играть в шахматы и домино, но и с удовольствием обсуждают полуодетых женщин и, желая похудеть, бегают трусцой по парковым дорожкам. Сегодня же надо пойти к врачу... Он даже не заметил, когда уснул.
- Эй, женщина, где моя шляпа? - Натан просунул недовольную физиономию в проем салонной двери.
Его жена - маленькая кругленькая Малка - гладила белье в салоне перед включенным телевизором. По доносившимся из него противным прокуренным голосам безошибочно узнавались наскоро озвученные бразильские сериалы.
- В прихожей, - крикнула она, не отрывая взгляда от телевизора.
Белоснежные, еще советские, простыни с прошитыми по краям на израильский манер резинками, словно белые паруса были натянуты на огромный стол, по которому Малка водила тяжелым старым утюгом.
- А, может, оторвешься от этой шампуни и проводишь мужа, как полагается жене?
- Не шампунь, а мыло, - Малка с недовольно поджатыми губами проскользнула в прихожую и протянула мужу лежащую на верхней полке гардероба шляпу.
- Мыло? - Натан, не торопясь, приладил асфальтового цвета фетровую шляпу на свою почти гладкую, с вьющимся лишь на висках серебристым каракулем, голову.
- Нет, мыло - это русские сериалы, а твои бразильские - самый дешевый синтетический шампунь, - он бросил взгляд на свое отражение в зеркале, провел маленькой расческой по густым седым усам, отделяющим крупный прямой, с небольшой горбинкой нос, от его четко очерченных красивых губ. - А где мой посох?
- Не посох, а трость, - Малка протянула ему деревянную, украшенную гравировкой красивую трость - подарок друга.
- Тебе лишь бы перечить. Черт с тобой, пусть будет трость, только мой отец называл ее посохом. Тебе что-нибудь на базаре надо?
- Ну куда тебе доковылять до базара со своей ногой? - жена укоризненно покачала головой. - Ты же до поликлиники будешь идти - от лавочки до лавочки - целый час!
- Молчи, женщина! Кто тебя спрашивает: как? Я спросил: надо?
- Ну, зелень нужна, - она пожала плечами. - Я собиралась в маколете под домом взять. Там хоть пучки и маленькие, и дорогие, но не погоню же я уставших после работы детей за одной только зеленью на базар.
Он присел на лавочке возле акации, вытянул вперед правую ногу. Сильная боль, отдающая из колена к стопе, на мгновение притупилась, а затем перешла в ноющую. Когда-то, когда он был еще подростком, они с товарищами дразнили соседского хромого мальчика. У Натана лучше всех получалось копировать его скачущую походку. Он тогда еще сочинил стих, где в шутливой форме описывал, как ленго (хромой) Исроил - сын кечала (лысого) Евдо - в лес за ягодами ходил. Все слободские ребята, даже те, кто был старше его, смеялись.
Однажды старушка-соседка услышала их дразнилку, покачала головой и сказала:
- Грех смеяться, дети. У каждого из нас только одна душа и одно тело. Тот, Кто видит все, - она показала на небо, - ничего не забывает. Все, над чем смеешься в молодости, - к тебе вернется в старости.
Как в воду глядела, ведьма старая. Может, потому он сейчас и лысый, и хромой.
Натан с трудом встал и, не торопясь, продолжил путь.
Сейчас ему предстоит серьезный разговор с доктором.
Она конечно очень хороший врач. Натан вспомнил, когда по приезде в Израиль он впервые пришел к ней на прием. Невестка специально записала его к русскоговорящему доктору, чтобы было легче объясняться. Он усмехнулся.
Молодая красивая женщина внимательно слушала его обстоятельный рассказ о характере головных болей, о слабости в течение всего дня. Ее серые, подведенные карандашом глаза сквозь тонкие очки выражали крайнюю серьезность и заинтересованность, а голова в каштановых кудряшках ободряюще кивала. Давно молодые женщины так пристально не смотрели на него... Когда же он закончил свой длинный, почти художественный рассказ, врачиха приоткрыла свои изящные губки и произнесла всего одну фразу:
- Вы пьете?
Ну он ей тогда и выдал....
Натан снова усмехнулся. Его до сих пор мучил стыд.
Что, как она смеет назвать его пьяницей! Что он пьет только по праздникам и - только в кругу семьи. И что у нас на Кавказе алкоголиков почти нет, не то что у вас в России. И что его дети старше ее, а она его так оскорбляет. И что он пойдет жаловаться к главврачу и, если понадобится, дойдет до комиссии по правам человека! Пусть не думает, что мы - дикие кавказцы, с гор спустились и нас можно с грязью смешивать. У него все дети с высшим образованием, между прочим...
Он остановился, потому что прочитал в серых, ставших почти круглыми, глазах недоумение и сострадание.
Она встала, вышла в коридор и вернулась со стаканом воды.
- Выпейте, - она протянула ему пластиковый стаканчик и снова села напротив.
- В Израиле надо обязательно пить, - сказала докторша назидательно. И он вдруг услышал, что она говорит по-русски с сильным израильским акцентом, - летом надо в день выпивать не меньше двух литров, - продолжала она. - К тому же мне кажется, что у вас повышенный сахар. Я обязательно пошлю вас на полное обследование, - и она принялась стучать по клавиатуре компьютера.
- Что пить, доктор? - спросил он растерянно.
- Вам - только минеральную, даже не содовую то есть, - она на секунду задумалась, подбирая нужное слово, - не газированную. И уж, конечно, не колу.
Он понял. Привезенная в Израиль ребенком, молодая докторша училась на иврите, а русский знала только на бытовом уровне. И потому понятия не имела, что по-русски “пить” без уточнения означает “пить спиртное”.
Потом он уже не удивлялся, когда на курсах иврита для пенсионеров а-мора (учительница) Шифра постоянно повторяла: “В Израиле надо больше пить!” и не понимала, почему пожилые ученики начинают похлопывать себя по рукам, словно спасаясь от холода, притоптывать и повторять скороговоркой: “Надо больше пить. Пить надо больше”. А-мора Шифра тоже приехала в страну ребенком и “Иронию судьбы” никогда не видела. Вот уж точно - пробел в образовании!
Он уже почти доковылял до поликлиники, как услышал за спиной насмешливый голос:
- Всё болячки лечим, уважаемый товарищ?
Он обернулся. Перед ним стоял полный старичок с коляской для покупок, которую вез за собой. Раскрасневшееся круглое лицо освещала открытая улыбка, солнечные зайчики искрились на золотых зубах. Это был Сема - один из парковых приятелей.
- Да нет, - махнул рукой Натан, - просто иду поговорить с молодой, красивой и к тому же умной женщиной о своих болячках. Что поделаешь? Больше никто не соглашается слушать о них. А тебя что, опять старуха погнала на базар?
- Не, - Семен вытер платком лысину. - Совершая утреннюю пробежку, решил совместить полезное с приятным.
- Меня тоже моя хозяйка просила пару пучков зелени на базаре купить. После визита к докторше и пойду.
- Куда уж тебе - рубль двадцать, полтора, - до рынка доплестись! Скажи, какой зелени, и я на обратном пути тебе занесу - тебе ж в очереди не меньше часа торчать.
- Да пошел ты... - Натан незло выругался и вяло погрозил в воздухе тростью. Вот уже несколько лет как болит нога, а он никак не привыкнет к этим шуткам о хромоте. Хотя нет, раньше бы он точно огрел обидчика тростью. А сейчас отреагировал просто по привычке.
- А я сам знаю, - Сема, не убирая улыбку, начал медленно отходить в сторону. - Небось, укроп и эта - кинза вонючая, как вы ее едите, не знаю.
Натан презрительно усмехнулся и пробормотал что-то на азербайджанском.
- Что ты там бормочешь? - Сема уже отошел на несколько метров.
- Народная мудрость гласит: ишаку не дано понять вкус шафрана!
- И это говорит человек, который никогда в жизни не ел сала! - засмеялся Сема и, повернувшись к Натану спиной, сравнительно легко для своей грузной фигуры пошел вперед, весело гремя пустой коляской по брусчатке.
Что-то вспомнив, он, замедлив шаг, крикнул:
- Не забудь, сегодня в клубе пенсионеров при ВИЦО выступает актриса вашей Русской Драмы.
- Как же, помню, - сказал Натан тихо - почему-то не было сил говорить громко, - красавица наша - Дина Тумаркина. Мы даже с Малкой придем.
Скорее поняв знак согласия, чем услышав ответ, Сема кивнул и продолжил свой путь.
Натан медленно поднялся по ступеням, ведущим к поликлинике. Сема. Ведь неплохой, в сущности, парень. А как было вначале тяжело найти общий язык со всей пенсионерской парковой группой.
Он сразу выделил шумную группу пожилых мужчин, оживленно обсуждающих что-то в выкрашенной в синий цвет деревянной беседке в конце парка, и неторопливой походкой направился к ним.
- Ты мне будешь говорить? - верещал молодцеватым тенорком худенький старичок с густой взлохмаченной шевелюрой, - он умер в семьдесят пятом, я помню хорошо - я тогда в больнице лежал. Помню еще: жена пришла меня проведать. Так нет, чтобы спросить о моем здоровье, она прямо с порога: “Веня, ты знаешь, что вчера по телевизору объявили? Ты не поверишь, кто умер!” Я таки думал, что Брежнев. Оказалось, нет. Я хорошо помню, что я ей тогда сказал: “На что мне их китайский цурес на мой еврейский тухес? Ты лучше скажи: за повышение цен ничего не говорили?”
- О ком речь? - негромко спросил Натан полного лысого старичка, сидящего рядом.
Но Веня презрительно, оглядев новенького с ног до головы, опередил толстяка:
- Мы тут Мао Цзэдуна обсуждаем. Вы, дорогой товарищ, вообще знаете, кто это? Или вы только в ценах на помидоры и гвоздики разбираетесь?
Еле сдерживая гнев, Натан в полный голос ответил:
- Ну, если разговор идет не о вашем соседе по психбольнице, а о “великом кормчем” Китая, то мы, специалисты по помидорам, даже знаем точную дату его смерти - девятого сентября 1976 года.
Натан встал.
- А если вас заинтересуют даты смерти Наполеона или Авраама Линкольна, например, можете свободно обращаться ко мне, меня зовут Натан, я живу вон в том доме, - он махнул рукой в сторону дома и поднял ногу, чтобы опустить ее уже за пределами беседки.
- Натан, ты из Баку? - остановил его высокий старик с седыми усами.
Натан вскинул на него удивленное лицо и кивнул.
- Меня зовут Соломон. Я - с Чадровой, - мужчина, искренне улыбаясь, протянул ему сразу две руки для приветствия.
Спасибо Соломону, не то бы Натан никогда не сделал еще одной попытки подружиться с этими людьми.
А было бы жаль. Сколько потом ими было сыграно партий в шахматы, нарды и домино. А сколько политических споров разворачивалось между горячими седыми старичками под синей резной крышей. А какие травили анекдоты! Тут уж Веня из Одессы был непревзойденный мастер.
И еще. Он рассказывал им о великих восточных поэтах и мыслителях, Насими, Низами, Физули, о которых, кроме Соломона, никто и не знал. Натану это было очень важно.
Для этого он, не ленясь, выписывал переводы на русский известных ему с юности стихов и декламировал перед этой, к слову сказать, очень благодарной аудиторией. В эти дни их беседка была полна и мужчинами, и женщинами.
В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
Я - суть, я не имею места, и в бытие я не вмещусь.
Все то, что было, есть и будет, - все воплощается во мне.
Не спрашивай. Иди за мною. Я в объясненья не вмещусь.
Звучали в душном израильском воздухе мысли-бунтари великого Насими, и никто уже не замечал его, Натана, акцент.
Натан присел на скамейке возле лифта и в который раз вытянул вперед больную ногу.
Он родился в небольшом поселении в Кубинском районе Азербайджана, которое до революции называлось “Еврейской слободкой”. Коммунисты назвали его “Красной Слободой”, но, по сути, оно оставалось еврейским поселком, потому что почти все его жители были горскими евреями.
Натан учился на “отлично”. Науки давались ему легко, и он смеялся над друзьями-односельчанами, которые едва научились читать и писали до конца жизни с ошибками.
В слободской школе учили до восьмого класса, а преподавание вели переученные в наскоро набранных курсах дети раввинов и просто мало-мальски грамотные односельчане. Азербайджанский язык, на котором велось преподавание, они не знали в совершенстве, но никому это не мешало.
Последние два класса он с несколькими товарищами, как и он, желающими учиться дальше, вынуждены были продолжить в районном центре - городе Кубе.
И тут он впервые понял, что нужно доказывать свое первенство в учебе не только запоминая формулы и даты или решая трудные задачки. Их азербайджанский отличался от местного, и часто не только ученики, но и учителя посмеивались над акцентом.
И никто не знал, сколько часов он проводил у речки Кудиал-чай, под шум ее быстрого течения повторяя сложные слова и пытаясь произносить их правильно. Что он тогда знал о разной фонетике языков? Он просто пытался вытравить еврейский акцент, но тот, как приложение к его семитскому имени и внешности, так и остался у него до конца жизни.
В техникуме в Баку он был единственным евреем в группе азербайджанского сектора. Однажды, в самом начале учебы, один из учителей хотел вызвать его к доске, но забыл фамилию. Нагнувшись к одному из учеников, он спросил:
- Как фамилия этого джууда?
Как Натан орал! Даже завуч сначала позвала директора, потом вместе с ним зашла в класс разбираться.
- Я - ехуди (еврей - азерб.) и не потерплю оскорбления в свой адрес, - кричал он. - Мы живем в стране Советов, а не в гитлеровской Германии!
После этого случая его имя сразу же запомнили все учителя и старались не связываться.
Тут выработаешь боксерскую стойку!
Натан в техникуме всех заставил уважать свой великий народ! Он спорил с учителями гуманитарных предметов и указывал на ошибки в выкладках на доске учителей точных.
Натан усмехнулся. Знайте наших! Но иногда боксерская стойка выстреливала понапрасну.
Как-то к нему в общежитие пришел незнакомый парень.
- Ты - еврей? - спросил он, с детской непосредственностью разглядывая его с ног до головы, словно пытаясь найти какое-то отличие от обыкновенного человека. Натан сначала врезал ему так, что юноша, отлетев на пару метров, впечатался в зеленые стены общаги - изобретение коменданта, пытавшегося замазать художества предыдущего выпуска, - а потом крикнул:
- Да! И что?
В конце концов выяснилось, что парень приехал из какого-то высокогорного села одного из отдаленных районов Азербайджана. Евреев он никогда не видел, но много читал о них. И ему всегда было интересно узнать: за что Гитлер уничтожал их? (Святая простота! Человечество, несмотря на кучу версий, до сих пор не нашло убедительного объяснения, а он пытался найти его в простом сравнении). А тут ему в общежитии сказали, что у них на втором этаже живет настоящий еврей. Вот он и пришел посмотреть на него.
Потом они подружились.
Натан медленно вышел из лифта и сел на скамейке возле кабинета врача. Ждать действительно предстоит долго. Молодая израильтянка рядом с ним, не смущаясь окружающих, низким прокуренным голосом громко выясняла с кем-то отношения по мобильнику. Приторно-сладкое облако ее духов - по полфлакона они на себя выливают, что ли? - неприятно кружило ему голову и вызывало легкую тошноту. Что-то опять ноет сердце. Надо попытаться отвлечься. На чем он остановился? Да, боксерская стойка. А что оставалось делать? За пределами родной республики ему приходилось вдвойне трудно. Ведь он был похож и на тех, кто “Понаехали тут!”, и на тех, кто “Продали Россию!”.
Лицо кавказской национальности с еврейским именем, с кавказским ранимым самолюбием и мудрым еврейским сердцем. Всю свою жизнь ему приходилось доказывать окружающим, что он - не хуже многих и имеет право на то, что другим достается просто так, без всякой борьбы.
Однажды, когда Натан работал в одном полувоенном производственном объединении, его с одним из толковых инженеров - Вагидом - послали в командировку на смежное предприятие в Ленинград.
Они сидели в приемной начальника производства и тихонечко разговаривали между собой на азербайджанском.
- Вот, прислали нам смежники, - прошептал сидящий напротив них русоволосый мужчина рыжему, - чурок чернож**ых, как будто они что-нибудь в производстве понимают?
- А что, уважаемый, - угрожающе тихо начал Натан, - знание русского языка приравнивается к знанию производства или уровню интеллекта, - голос его крепчал, - и какой-нибудь пьяница дядя Вася умнее нашего академика только потому, что он по-русски без акцента говорит?
В приемной наступила тишина.
Натан уже хотел было высказаться по поводу великорусского шовинизма, но вовремя спохватился и, внезапно улыбнувшись, сказал:
- А вот вы, уважаемый, “Евгения Онегина” Пушкина хорошо знаете?
- Я знаю наизусть весь роман, - откликнулся рыжий.
- Я тоже знаю, но - в переводе Самеда Вургуна, ведь я учился на азербайджанском языке, - и, заметив пренебрежение на лицах собеседников, добавил: - вы, к примеру, Шекспира тоже не на английском проходили, верно? Так вот, пока мы с вами ожидаем товарища Тихомирова, я предлагаю соревнование. Вы - он указал на рыжего - начинаете первую строфу, я продолжаю следующую на азербайджанском. Проиграет тот, кто забудет свои слова.
Когда через двадцать минут замдиректора вышел из кабинета, он с удивлением обнаружил, что его заместитель декламирует Пушкина на пару со смуглым незнакомцем, который читал великого поэта на каком-то другом языке, но, судя по музыке стиха, это тоже был Пушкин...
Через пару недель, заедая селедочкой иваси, объединявшей наравне с великим поэтом весь советский народ, прозрачную жидкость из всем известной бутылки с этикеткой “Столичная”, они обмывали принятый досрочно проект и вспоминали эту встречу.
А на прощание рыжий, нагнувшись к нему, прошептал:
Да уж... Он сейчас недалеко от Африки. Только здесь он понял, что лица еврейской национальности могут так отличаться друг от друга. Старые прожженные кадровики, легко определяющие эти лица независимо от записанного в пятой графе анкеты, потеряли бы здесь свою квалификацию.
Белая дверь кабинета открылась, и на пороге оказалась маленькая ухоженная старушка в соломенной шляпке. Она продолжала что-то быстро говорить провожающей ее до дверей докторше. Молодая женщина рядом с Натаном вскочила и подбежала к двери кабинета, явно намереваясь зайти.
- Простите, гверет Хамами, - высокий голос врача прозвучал немного неожиданно.
Очередь с интересом посмотрела на нее.
Отстукивая по больничным плиткам уверенную дробь, ее каблучки остановились напротив него.
- Здравствуйте, Натан, - она внимательно сквозь очки посмотрела на него. - Пройдите в мой кабинет, - она махнула тонкой ручкой в сторону двери.
Он приподнял ставшую свинцовой голову:
- Здрасьте, доктор, вы хороши как никогда, - Натан с трудом растянул свои красивые губы в улыбку. - Но, простите, моя очередь только через два человека.
Она помогла ему встать:
- Я здесь врач, и мне лучше знать, кому из пациентов нужна моя помощь раньше.
Не глядя на начавшую было возмущаться молодую женщину, докторша бросила фразу на иврите и закрыла перед ее носом дверь.
- Вот, доктор, пришел сдаваться, - стараясь не показывать боль, попытался пошутить Натан.
Она быстро надела ему на руку черный рукав тонометра и вставила в уши серебряные шнуры стетоскопа.
- Шутки кончились, Натан Яковлевич, - серые глаза блеснули сталью сквозь стекла очков. - Я звоню вашему сыну и вызываю “Маген Давид адом”.
Он упорно не хотел ложиться на каталку.
- Ногами вперед меня только на кладбище отнесут, - упрямо шептал он непонимающему санитару.
Врачиха что-то сказала на иврите, и спинку носилок установили на позиции полулежа.
Перепуганный Сема заглянул внутрь кареты “скорой”:
- Натан, а я тебе зелени купил.
- Отнеси Малке, она тебе заплатит, - прошептал тот.
- Да черт с ней, с зеленью! Ты это... Держись, друг. Не бойся, джигит, наша с тобой еврейская медицина очень сильная. И вообще у нас тобой еще матч-реванш не сыгран в шахматы, а с Соломоном - в нарды.
- Джигиты не боятся ничего, - одними губами произнес он.
Дверь “амбуланса” закрылась, Врач подключил его к каким-то приборам, санитар несколькими мягкими движениями опустил спинку носилок.
Мирьям ХЕЙЛИ
