КТО ЭТИ ЛЮДИ?

История далекая и близкая

Завтра - 150 лет со дня рождения Чехова, а в России как будто никто о том не знает. Конечно, в музейно-литературных кругах проходят вечера, но не более. А такого, чтоб с каждого экрана в течение месяцев вещали, как в юбилеи иных, которых использовали для воспитания патриотизма и прославления величия России, - нет. Вообще тихо.
Чехова трудно использовать. Он органично никому не угоден. Ни правым, ни левым, ни верхним, ни нижним, ни толстым и ни тонким.
Хотя, конечно, в советские времена и Чехова пытались приспособить к революционной идеологии. Часто не без успеха. Например, внушая школьникам, что Петя Трофимов из “Вишневого сада” - провозвестник новой эпохи, революционный интеллигент. И правда, в пору мятежного отрочества, когда так силен дух отрицания, многие из нас шептали про себя его монолог, находя в нем все, что так притягательно для неопытных душ. “Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти... Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью... и я в первых рядах!”
И еще много слов о социальной справедливости, об искуплении вины перед народом непрерывным трудом, страданиями.
Но прошло некоторое время, и возникли вопросы. Например, если он “силен и горд”, может “обходиться без вас”, то почему ест и пьет задарма у Раневских, пользуется услугами лакея Фирса и Вареньки, а не идет, допустим, разгружать баржи, чтобы иметь моральное право на обличение праздности паразитирующих классов?
Но помимо Пети Трофимова... сколько же в рассказах и повестях Чехова людей, говорящих высокие слова! Кто они? Почему Чехов вкладывает эти слова в их уста?
Вот сын соборного протоиерея Андрей Андреевич из рассказа “Невеста”, болтающий со своей избранницей о том, что они поедут в деревню: “Дорогая, будем там работать... наблюдать жизнь... О, как это будет хорошо!”. Разумеется, никуда он не едет и не поедет.
Жертвенность русской интеллигенции 60-х годов, ее “хождение в народ” закончились трагедией: и народ не понял и не принял их, и сами народники разочаровались и выродились в террористов-народовольцев. А теперь бездельник Андрей Андреевич праздно разглагольствует.
Эмансипированная Полина Рассудина из романа “Три года” - бывшая подруга богатого промышленника Алексея Лаптева. Узнав о его женитьбе на молодой, красивой Юлии, она закатывает истерику. Но не банальную, а с привлечением идейности: “У рабочего класса, к которому я принадлежу, есть одна привилегия: осознание своей неподкупности... Нет-с, меня не купите! Я не Юлечка!”
Адвокат Костя Кочевой из того же романа “Три года” - сын чиновника, сгоревшего от водки. Кстати, Костя был воспитан в семье Лаптевых, и сейчас Лаптев снимает для него двухэтажный флигель во дворе. Адвокат пишет романы, их не печатают, что он объясняет цензурой.
“Художественное произведение лишь тогда значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь общественную задачу, - рассуждает Кочевой. - Рабочий гнет спину и пухнет с голоду. Не ждать нужно, а бороться”.
Разговоры о необходимости борьбы и другие подобные разглагольствования Чехов перемежает убийственными ремарками: “Позвали ужинать... Петр подал рябчиков, но никто не стал есть их... Решили ехать за город и послали Киша к купеческому клубу за тройками”.
Перечень персонажей, иногда неудачников, а чаще сытых и благополучных, в перерывах между шампанским и кофе призывающих к революционному исправлению существующих порядков, можно длить и длить. Складывается ощущение, что Чехов издевался над передовыми идеями своего времени, нарочно вкладывая их в уста не самых симпатичных лиц.
В чем дело? Полагаю, в буржуа. Есть определенные закономерности в его социальном, бытовом поведении. Одна из них - постоянное стремление быть “на уровне”. Кажется, все есть, но что-то гложет буржуа, не дает покоя, в чем-то он чувствует себя обделенным. Наконец проясняется: оказывается, нам почтенного или даже “благородного” происхождения хочется! Например, брат Алексея Лаптева, Федор, сын крепостного, уже называет себя представителем “именитого купеческого рода”. Дети его непременно голубую кровь в себе обнаружат.
Но вот и мифические дедушка-купец и прабабушка-дворянка в семейные легенды вписаны, а покоя нет. На очередном этапе своего развития буржуа обнаруживает, что есть нечто неподвластное его деньгам и влиянию, есть сфера, в которой он никто. А именно - интеллектуальная жизнь общества, жизнь интеллигенции. То есть не хватает этакой, знаете ли, “духовности”. И она немедленно приобретается: начинается погоня за картинами, театральными премьерами, книгами (в том есть и благой момент: глядишь, внуки будут те книги читать). Тот же Алексей Лаптев, “робкий вообще в жизни... был чрезвычайно смел и самоуверен на картинных выставках. Отчего?” И сам же со стыдом понимал: “Оттого, что он может все эти картины купить...” Конечно, не только в деньгах суть.
Наконец, после “приобретения духовности” остается еще одна область, без доступа в которую, без разговоров о которой нельзя в наступившие времена прослыть человеком “передовых взглядов и широкого кругозора”.
Это - область политических, общественных идей.
Учтем, что персонажи Чехова болтают о “борьбе” в тяжелые годы для общественного сознания России. Закончилось хождение в народ. Но осталась благородная и благодарная память о нем. А Чехов вон что пишет... И потому многие современники его не понимали, осуждали. Чехов был близок с Алексеем Николаевичем Плещеевым, называл его “крестным батькой”. Плещеев некогда был вхож в кружок петрашевцев, именно он привел туда Достоевского, стихотворение Плещеева стало гимном петрашевцев. Прочитав чеховский рассказ “Именины”, в котором авторской речью дана язвительная характеристика персонажу, называющему себя “человеком шестидесятых годов”, Алексей Николаевич решил, что Чехов действительно издевается над людьми, над идеями шестидесятых годов, и попросил снять этот абзац.
Чехов отказался. Но потом... все же убрал. Осталось его письмо Плещееву.
“Я... имел в виду тех глубокомысленных идиотов, ...которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего нацепляют на свой лоб ярлыки... Это полинявшая, деятельная бездарность, узурпирующая 60-е годы; в V классе гимназии она поймала 5-6 чужих мыслей, застыла на них и будет упорно бормотать их до самой смерти... Он глуп, глух, бессердечен. Вы бы послушали, как он во имя 60-х годов, которых не понимает, брюзжит на настоящее, которого не видит; он клевещет на студентов, на гимназисток, на женщин, на писателей и на все современное и в этом видит главную суть человека 60-х годов. Он скучен, как яма, и вреден для тех, кто верит ему, как суслик. Шестидесятые годы - это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его - значит опошлять его”.
Последнее слово - одно из ключевых в характеристике чеховских персонажей. Чехов первым увидел и описал эту массу, этих людей, желающих во что бы то ни стало выглядеть “передовыми”, эту саранчу, которая бросается на любую новую мысль, идею, подхватывает их и опошляет. Горький отмечал: “В его отношении к людям было чувство какой-то безнадежности, близкое к холодному, тихому отчаянию”.
Неюбилейный он писатель, Чехов. Из него и цитату, соответствующую случаю, трудно выбрать - настолько Антон Павлович несовместим с начетничеством, с ходульными призывами. Знаменитое “В человеке все должно быть прекрасно...” произносит почти опустившийся, спивающийся доктор Астров в “Дяде Ване”. Потому и отдается состраданием в каждой душе, как потом крик горьковских босяков со дна жизни: “Человек! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека!”
Да, повсеместно цитируется, приписывается Чехову: “Скверно вы живете, господа!” Но этой фразой его фигурально наделил Горький в воспоминаниях: “Мимо всей этой скучной, серой толпы бессильных людей прошел большой, умный, ко всему внимательный человек, посмотрел он на этих скучных жителей своей родины и с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека... сказал:
- Скверно вы живете, господа!”
Москва