ЕГО ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ... • По дороге из ада в рай
История далекая и близкая
Когда мне дали адрес старика, которого я должна была обслуживать, подумала, что зря согласилась. Ну, как я, молодая женщина, смогу ему помочь? Он, наверное, тяжёлый, возможно его нужно будет купать... Просто беда. Они всегда так поступают в этой конторе, на новеньких пытаются свалить самых тяжёлых стариков. Ну, что делать, думала я, попробую. Не получится, откажусь...
Старик оказался вполне живым и здоровым, но выходить он не мог. Ему нужна была помощь совсем другого рода. В первую очередь он попросил меня написать по-русски несколько фраз, которые он мне продиктует. Я решила ничему не удивляться. Села за стол, стала писать.
“На улице светит солнце, поют птицы, цветут деревья, бегают дети, а вдали синеет море. Наверное, это рай, - диктовал он. - Но нет поблизости друзей, нет жены, нет детей, все - где-то, я остался один... Но я не сдамся, пока не закончу мой труд”.
Потом он попросил меня показать ему написанное. Я протянула ему листочек. Он прочитал и, по-моему, остался доволен.
- Как вас зовут? Ирина? Прекрасно. Вы грамотно и чётко пишете, - сказал он мне, - а это в наше время большая редкость, тем более что мы не живём в России, слышим плохой русский язык. Выходит, что в раю язык или речь ничего не значат... - он задумчиво покачал головой. - Вы согласитесь писать под мою диктовку? Мне кажется, это не будет для вас трудно, если устанете, сделаем перерыв, попьём чаю. Идёт?
- Конечно, - обрадовалась я. - Что за вопрос.
- Давайте начнём сегодня?
Он диктовал мне полчаса, потом пошёл на кухню, а я сидела и думала: “Какую жизнь прожил этот старик и почему для него так важно всё записать”. Потом он пригласил меня в кухню, там стоял красивый золотистый заварной чайничек, такие же чашечки, печенье.
“Вот так работа!” - подумала я и спросила:
- А дети у вас есть?
- Есть, конечно, у меня взрослые дети, есть три внука, два мальчика и маленькая девочка... не стесняйтесь, Ирина, пейте чай, ешьте печенье. Я так рад, что, наконец, нашёл вас. Просто мне не везло. Приходят, говорят, что могут принести продукты, сварить обед, а писать никто не может или не хочет, а мне нужно именно это. Продукты мне приносит женщина, которой я сам плачу, она же готовит для меня, убирает. Когда мы будем писать дальше, вы увидите, как это важно для меня и для моих детей и внуков... только бы захотели читать по-русски. А, может быть, благодаря этому и станут учить этот язык... Мне пришлось выучить его принудительно.
Потом он снова диктовал мне. Я писала и живо представляла себе тот городок, где он жил давно, до большой войны. Там было много фруктов, белый хлеб, всё стоило баснословно дёшево. Из отборного винограда дедушка моего старика, тогда совсем мальчика, давил вино, которое таяло во рту, даже румыны, которые не любили евреев, вино дедушкино хвалили...
Я писала, а он диктовал... как ушли румыны после того, как его родина отошла к Советскому Союзу, как его соплеменники встречали Красную Армию, какое было ликование, когда сбросили с фасада школы ненавистный портрет диктатора и... какое разочарование, когда офицер сказал, чтобы не выбрасывали рамки от портретов “бывших вождей”.
“Для кого же эти рамки? - подумал я тогда. - Мне было 17 лет, - писала я под диктовку, - а потом в эти рамки вставили портрет усатого человека, сказали, что это - вождь, отец всех народов...”
Я закончила, ушла домой, мы договорились, что встретимся не через день, как мне было положено, а на следующий день, он сам оплатит мне сверхурочные часы. Конечно, я согласилась. На следующий день полил сильный дождь, в наших жарких краях это такая редкость. Я взяла зонтик, надела кроссовки на ноги. Он обрадовался мне, сказал, что думал, вдруг я дождя испугаюсь и не приду.
- Что вы, - сказала я, - дождь - такая красота!
Да, забыла сказать, как его звали. Он просил называть его просто Давид.
Итак, мы продолжили работу.
Румыны знали о том, как тепло евреи городка встретили советских. Они запомнили это. Вскоре, когда началась война, румыны возвратились и вместе с немцами рассчитались со всеми теми, кто остался в городе. Это были старики, женщины, детишки малые. Дедушка и бабушка Давида остались, а вот семью отца Давида вместе с мамой и младшим братом советские власти ещё до прихода румын и немцев отправили в ссылку в Сибирь.
Долго, очень долго ехали в вагоне для скота семьи “ссыльно-переселенцев”. На окнах были решётки, в вагонах конвой, а на крышах вагонов - пулемётчики.
- В чём наше преступление, мы не знали. Просто местность, где мы жили, оказалась пограничной, оттуда всех решено было убрать, - продолжал Давид. - Дедушка и бабушка погибли по пути в организованное фашистами гетто. Больную бабушку пристрелили и сбросили сапогом в овраг. Об этом я узнал спустя многие годы. Мои дедушка и бабушка были добрыми отзывчивыми людьми, их все любили и уважали в городе... - Давид тяжело дышал, и я сама предложила сделать перерыв.
Потом он рассказал мне, как в вагоне было тесно, какой там стоял смрад, в отделённом углу люди оправлялись прямо в дыру, мужчины, женщины и дети... Всё это происходило под наблюдением конвойных. И как же поразились люди, эти ссыльные, арестанты, когда увидели, что мимо их окон с решётками на остановках бегут дети, оборванные и голодные, они кричали “хлеб”, и арестанты бросали им благословенный белый хлеб нашей родины, а дети иногда вырывали куски друг у друга, мы бросали ещё.
В вагоне были переселенцы из Польши, из Прибалтики, они бросали детям... даже шоколад.
- Если бы мы знали тогда, какой хлеб будем есть в ссылке, как его, мокрого, тяжёлого, с примесями, нам будет не хватать! - глаза у Давида блестели...
Мы прервались, я видела, как тяжело ему диктовать и переживать всё заново...
На следующий день Давид попросил меня придти позже, он плохо чувствует себя.
“Ещё бы, он же всё пережитое чувствует повторно”, - думала я.
Когда я пришла, Давид предложил мне возвратиться немного назад.
- Ведь мы живём в Израиле, а я ничего не сказал о том, как я относился в молодости к сионизму, как я учился сначала в еврейской школе, потом в старших классах румынской. Тогда в нашем городке мы соблюдали еврейские традиции, у меня была настоящая бар-мицва (вы знаете, что это праздник превращения ребёнка в юношу), но вместо подарков мне в тот счастливый день давали деньги. Этими деньгами я не пользовался, всю сумму отправили в Палестину, мы мечтали о создании настоящей родины для евреев. Многие подростки так поступали во всём мире. Ведь арабы продавали бросовую землю по 2-3 раза, каждый раз доказывая, что продал землю не хозяин, а аферист.
Через два года я получил красивую грамоту с изображением Стены Плача в Иерусалиме и с благодарностью за моё пожертвование... Я гордился этим.
Потом, как известно, переселенцы завозили пароходами землю, и бросовый каменистый пустырь раскорчёвывали, выворачивали валуны и вскоре возникал цветущий сад.
А потом он рассказывал мне, а я писала, как ехала в их вагоне девушка с матерью. Давиду было 17 лет, а девушке, которую звали Марысей, - 16. Как-то смогли немного пообщаться на смеси румынского и польского языков.
- Она была совсем другой, мы из Бессарабии, в основном все чёрные, глаза тёмные, а она была светленькой с голубыми ясными глазами и такой худенькой и бледной, что душа замирала. Самое печальное то, что мать её, видимо, болела. Она совсем не могла вставать. Я старался чем-то помочь Марысе. Она с матерью, как оказалось, была из Польши. На восьмые сутки пути мама Марыси умерла. Мы сказали об этом конвою, но от нас отмахнулись, а поезд всё шёл и шёл.
Потом на остановке принесли носилки, погрузили на них умершую женщину, а Марыся вцепилась в поручень, потом выпрыгнула, ухватилась за носилки и ни за что не хотела отпускать их. Поезд стоял, конвойные ругались, я тогда плохо понимал по-русски. Потом один из охранников выстрелил девушке в спину, она упала на насыпь, а поезд очень быстро стал набирать скорость, и застучал колёсами дальше. В вагоне все замерли...
Я уже тогда понял, что нас всех ожидает...
Один охранник сказал другому: “Пиши: при попытке к бегству”. Это мне отец перевёл, он знал русский язык...
- Мы ехали дальше, даже дети, которые были в вагоне, перестали плакать, все сжались и старались занимать как можно меньше места. Потом наш Шмулик заболел. Это мой младший братик, которому было почти семь лет. Он так хотел пойти в школу, что упросил нашу маму взять с собой в дорогу новенькие учебники... а тут война началась. Как-то быстро лето превратилось в осень, мы видели в окно жухлую траву, деревянные хибары вместо нормального жилья, леса, безлюдье. Мой отец всё время держал Шмулика на руках. Пока было чем кормить его, мы буквально заставляли его проглотить кусочек хлеба. Он не мог есть...
Я увидела слёзы на глазах Давида, тронула его за рукав и сказала, что ему нужно отдохнуть.
- Да, вы правы, - Давид попросил меня придти через три дня, он должен был прочитать написанное...
Я в эти три дня была не такой, как всегда. Что-то угнетало меня. Почему я не знала об этом? Почему мы все в школах учили одну историю, а, как оказалось, она была совсем другой. Я приехала в Израиль с молодым мужем, он устроился на работу не по специальности, но даже такая работа была благом. Мой муж был архитектором.
“А что тут строить, кроме башен, вилл или низких строений синагог, которых великое множество почти в каждом дворе. Глазу не на чем остановиться!” - говорил он.
А я теперь думала:
“Нет, не следует роптать, не знаем мы, что такое настоящее горе. Об этом знают наши родители, а, может быть, и они не знают всей правды”.
Как-то вечером позвонила я домой, в свой прежний дом, мама сказала мне, что уже соскучилась, беспокоится, как мы там устроились. Честно говоря, она была сначала против того, что я уезжаю... “Нашлась декабристка!” Меня многие упрекали, но я проявила твёрдость и не жалею об этом. Эта страна на самом деле рай, как говорил Давид. Какой мудрый человек...
Мы встретились с Давидом, как и договорились, через три дня. Долго рассказывал он мне о том, как пересаживали людей на баржу, как на палубе свистел ветер, а злые волны захлёстывали борта. Мне было страшно даже слушать. А Давид, набравшись сил и твёрдости, поведал о том, как скончался его братик в самом конце пути, отец всё не спускал его с рук, пока не прибыли на место, где стояли голые холодные бараки. Отец Давида пошёл к коменданту и попросил определить их на постой в какой-нибудь дом, так как ребёнок болеет, а в бараке холодно. Комендант, взглянув на отца, согласился, хотя была уже ночь.
- Нас привели в дом, где в единственной комнате разместилось несколько человек. Все спали вповалку на полу. Хозяин зажёг свечу, он только взглянул на Шмулика, как сразу понял, что ребёнок умер. Он позвал за собой отца и сказал ему, что копать нужно теперь, ночью, поблизости, так как утром заставят везти ребёнка на кладбище, а там плохое болотистое место. Каждый год река заливает, подтопляет кладбище. Я тоже помогал копать могилу братику. Мы объяснили доброму хозяину, что по еврейской традиции нам не нужен гроб, только саван. Мама дала простыню, и мы похоронили Шмулика, а отец долго ещё стоял один, там, возле могилки, и при свече читал поминальную молитву. А я всю ночь зажимал себе рот, чтобы не слышно было, как я плачу...
Потом Давид рассказал, как помогал им хозяин дома, это был человек, сосланный в сибирскую глушь ещё в тридцатые годы, когда началось “раскулачивание”. Он многому научил своих постояльцев. Ведь очень скоро наступили холода, выпал густой снег, замерзали ноги, хозяйка сплела Давиду и отцу лапти из грубых верёвок, Давид говорил, что обматывал ноги газетами, тряпками, по снегу в верёвочных лаптях можно было ходить, а вот когда снег таял в начале весны, лапти промокали. Он тогда обморозил ноги, комендант разрешил отцу отвезти сына на саночках в больницу. Одну ногу хотели ампутировать, но тут спасла положение добрая женщина, она приносила Давиду поесть, то картошку, то свеклу или брюкву, а однажды принесла ему яичко. На всю жизнь запомнил он это яичко... а ведь у той женщины было трое детей!
И врач сделал всё, что возможно, чтобы продержать Давида в больнице подольше. Так ногу удалось спасти.
Давид работал на лесоповале, тяжело было поднимать брёвна на специальные помосты для погрузки на баржу, в обед давали суп-баланду, где в мутной водичке плавал иногда лист мёрзлой капусты, выдавали и хлеб, мокрый и тяжёлый, чёрный как дёготь. Но, если ты не выполнял норму, пайку хлеба уменьшали. Мама дома варила какие-то супы из трав, меняла привезённые вещи на муку, пекла блинчики из муки с примесями трав... И всё равно отец умер от холода и голода, а мама слегла. Отца пришлось похоронить на том самом кладбище, где торчали одинокие деревянные кресты, а в распутицу стояла вода...
- Спасло маму то, что отец умер в начале месяца, его хлебная карточка оставалась на руках у мамы до конца месяца, и она могла есть двойную порцию хлеба. Так она поднялась и стала спасать меня...
Давид рассказывал, а я писала. Вечером, дома, как-то муж спросил, что со мной, я стала другой, не похожей на себя. Я попыталась рассказать ему, какая у меня работа, но потом поняла, что не могу толком ничего объяснить. Муж настаивал на том, чтобы я оставила работу, так как я жду ребёнка и мне вредно волноваться, но я не согласилась...
- Такую работу нужно довести до конца, понимаешь. Некому помочь этому человеку. Его дети живут далеко от него. А ведь это его единственная жизнь, он никогда никому не рассказывал обо всём этом... У меня есть ещё как минимум три месяца, я надеюсь успеть всё закончить.
Так, в конце концов, и получилось. Уже видно было, что я ожидаю наследника. Давид старался делать перерывы как можно чаще, уже не из-за себя, а для меня...
Мы закончили работу, когда Давид поведал о том, как спустя много лет, пройдя все круги ада, он со своей семьёй прибыл в Израиль, как дети устраивались, как рождались внуки, как он навсегда запомнил то, что пришлось пережить...
Любовь РОЗЕНФЕЛЬД
Старик оказался вполне живым и здоровым, но выходить он не мог. Ему нужна была помощь совсем другого рода. В первую очередь он попросил меня написать по-русски несколько фраз, которые он мне продиктует. Я решила ничему не удивляться. Села за стол, стала писать.
“На улице светит солнце, поют птицы, цветут деревья, бегают дети, а вдали синеет море. Наверное, это рай, - диктовал он. - Но нет поблизости друзей, нет жены, нет детей, все - где-то, я остался один... Но я не сдамся, пока не закончу мой труд”.
Потом он попросил меня показать ему написанное. Я протянула ему листочек. Он прочитал и, по-моему, остался доволен.
- Как вас зовут? Ирина? Прекрасно. Вы грамотно и чётко пишете, - сказал он мне, - а это в наше время большая редкость, тем более что мы не живём в России, слышим плохой русский язык. Выходит, что в раю язык или речь ничего не значат... - он задумчиво покачал головой. - Вы согласитесь писать под мою диктовку? Мне кажется, это не будет для вас трудно, если устанете, сделаем перерыв, попьём чаю. Идёт?
- Конечно, - обрадовалась я. - Что за вопрос.
- Давайте начнём сегодня?
Он диктовал мне полчаса, потом пошёл на кухню, а я сидела и думала: “Какую жизнь прожил этот старик и почему для него так важно всё записать”. Потом он пригласил меня в кухню, там стоял красивый золотистый заварной чайничек, такие же чашечки, печенье.
“Вот так работа!” - подумала я и спросила:
- А дети у вас есть?
- Есть, конечно, у меня взрослые дети, есть три внука, два мальчика и маленькая девочка... не стесняйтесь, Ирина, пейте чай, ешьте печенье. Я так рад, что, наконец, нашёл вас. Просто мне не везло. Приходят, говорят, что могут принести продукты, сварить обед, а писать никто не может или не хочет, а мне нужно именно это. Продукты мне приносит женщина, которой я сам плачу, она же готовит для меня, убирает. Когда мы будем писать дальше, вы увидите, как это важно для меня и для моих детей и внуков... только бы захотели читать по-русски. А, может быть, благодаря этому и станут учить этот язык... Мне пришлось выучить его принудительно.
Потом он снова диктовал мне. Я писала и живо представляла себе тот городок, где он жил давно, до большой войны. Там было много фруктов, белый хлеб, всё стоило баснословно дёшево. Из отборного винограда дедушка моего старика, тогда совсем мальчика, давил вино, которое таяло во рту, даже румыны, которые не любили евреев, вино дедушкино хвалили...
Я писала, а он диктовал... как ушли румыны после того, как его родина отошла к Советскому Союзу, как его соплеменники встречали Красную Армию, какое было ликование, когда сбросили с фасада школы ненавистный портрет диктатора и... какое разочарование, когда офицер сказал, чтобы не выбрасывали рамки от портретов “бывших вождей”.
“Для кого же эти рамки? - подумал я тогда. - Мне было 17 лет, - писала я под диктовку, - а потом в эти рамки вставили портрет усатого человека, сказали, что это - вождь, отец всех народов...”
Я закончила, ушла домой, мы договорились, что встретимся не через день, как мне было положено, а на следующий день, он сам оплатит мне сверхурочные часы. Конечно, я согласилась. На следующий день полил сильный дождь, в наших жарких краях это такая редкость. Я взяла зонтик, надела кроссовки на ноги. Он обрадовался мне, сказал, что думал, вдруг я дождя испугаюсь и не приду.
- Что вы, - сказала я, - дождь - такая красота!
Да, забыла сказать, как его звали. Он просил называть его просто Давид.
Итак, мы продолжили работу.
Румыны знали о том, как тепло евреи городка встретили советских. Они запомнили это. Вскоре, когда началась война, румыны возвратились и вместе с немцами рассчитались со всеми теми, кто остался в городе. Это были старики, женщины, детишки малые. Дедушка и бабушка Давида остались, а вот семью отца Давида вместе с мамой и младшим братом советские власти ещё до прихода румын и немцев отправили в ссылку в Сибирь.
Долго, очень долго ехали в вагоне для скота семьи “ссыльно-переселенцев”. На окнах были решётки, в вагонах конвой, а на крышах вагонов - пулемётчики.
- В чём наше преступление, мы не знали. Просто местность, где мы жили, оказалась пограничной, оттуда всех решено было убрать, - продолжал Давид. - Дедушка и бабушка погибли по пути в организованное фашистами гетто. Больную бабушку пристрелили и сбросили сапогом в овраг. Об этом я узнал спустя многие годы. Мои дедушка и бабушка были добрыми отзывчивыми людьми, их все любили и уважали в городе... - Давид тяжело дышал, и я сама предложила сделать перерыв.
Потом он рассказал мне, как в вагоне было тесно, какой там стоял смрад, в отделённом углу люди оправлялись прямо в дыру, мужчины, женщины и дети... Всё это происходило под наблюдением конвойных. И как же поразились люди, эти ссыльные, арестанты, когда увидели, что мимо их окон с решётками на остановках бегут дети, оборванные и голодные, они кричали “хлеб”, и арестанты бросали им благословенный белый хлеб нашей родины, а дети иногда вырывали куски друг у друга, мы бросали ещё.
В вагоне были переселенцы из Польши, из Прибалтики, они бросали детям... даже шоколад.
- Если бы мы знали тогда, какой хлеб будем есть в ссылке, как его, мокрого, тяжёлого, с примесями, нам будет не хватать! - глаза у Давида блестели...
Мы прервались, я видела, как тяжело ему диктовать и переживать всё заново...
На следующий день Давид попросил меня придти позже, он плохо чувствует себя.
“Ещё бы, он же всё пережитое чувствует повторно”, - думала я.
Когда я пришла, Давид предложил мне возвратиться немного назад.
- Ведь мы живём в Израиле, а я ничего не сказал о том, как я относился в молодости к сионизму, как я учился сначала в еврейской школе, потом в старших классах румынской. Тогда в нашем городке мы соблюдали еврейские традиции, у меня была настоящая бар-мицва (вы знаете, что это праздник превращения ребёнка в юношу), но вместо подарков мне в тот счастливый день давали деньги. Этими деньгами я не пользовался, всю сумму отправили в Палестину, мы мечтали о создании настоящей родины для евреев. Многие подростки так поступали во всём мире. Ведь арабы продавали бросовую землю по 2-3 раза, каждый раз доказывая, что продал землю не хозяин, а аферист.
Через два года я получил красивую грамоту с изображением Стены Плача в Иерусалиме и с благодарностью за моё пожертвование... Я гордился этим.
Потом, как известно, переселенцы завозили пароходами землю, и бросовый каменистый пустырь раскорчёвывали, выворачивали валуны и вскоре возникал цветущий сад.
А потом он рассказывал мне, а я писала, как ехала в их вагоне девушка с матерью. Давиду было 17 лет, а девушке, которую звали Марысей, - 16. Как-то смогли немного пообщаться на смеси румынского и польского языков.
- Она была совсем другой, мы из Бессарабии, в основном все чёрные, глаза тёмные, а она была светленькой с голубыми ясными глазами и такой худенькой и бледной, что душа замирала. Самое печальное то, что мать её, видимо, болела. Она совсем не могла вставать. Я старался чем-то помочь Марысе. Она с матерью, как оказалось, была из Польши. На восьмые сутки пути мама Марыси умерла. Мы сказали об этом конвою, но от нас отмахнулись, а поезд всё шёл и шёл.
Потом на остановке принесли носилки, погрузили на них умершую женщину, а Марыся вцепилась в поручень, потом выпрыгнула, ухватилась за носилки и ни за что не хотела отпускать их. Поезд стоял, конвойные ругались, я тогда плохо понимал по-русски. Потом один из охранников выстрелил девушке в спину, она упала на насыпь, а поезд очень быстро стал набирать скорость, и застучал колёсами дальше. В вагоне все замерли...
Я уже тогда понял, что нас всех ожидает...
Один охранник сказал другому: “Пиши: при попытке к бегству”. Это мне отец перевёл, он знал русский язык...
- Мы ехали дальше, даже дети, которые были в вагоне, перестали плакать, все сжались и старались занимать как можно меньше места. Потом наш Шмулик заболел. Это мой младший братик, которому было почти семь лет. Он так хотел пойти в школу, что упросил нашу маму взять с собой в дорогу новенькие учебники... а тут война началась. Как-то быстро лето превратилось в осень, мы видели в окно жухлую траву, деревянные хибары вместо нормального жилья, леса, безлюдье. Мой отец всё время держал Шмулика на руках. Пока было чем кормить его, мы буквально заставляли его проглотить кусочек хлеба. Он не мог есть...
Я увидела слёзы на глазах Давида, тронула его за рукав и сказала, что ему нужно отдохнуть.
- Да, вы правы, - Давид попросил меня придти через три дня, он должен был прочитать написанное...
Я в эти три дня была не такой, как всегда. Что-то угнетало меня. Почему я не знала об этом? Почему мы все в школах учили одну историю, а, как оказалось, она была совсем другой. Я приехала в Израиль с молодым мужем, он устроился на работу не по специальности, но даже такая работа была благом. Мой муж был архитектором.
“А что тут строить, кроме башен, вилл или низких строений синагог, которых великое множество почти в каждом дворе. Глазу не на чем остановиться!” - говорил он.
А я теперь думала:
“Нет, не следует роптать, не знаем мы, что такое настоящее горе. Об этом знают наши родители, а, может быть, и они не знают всей правды”.
Как-то вечером позвонила я домой, в свой прежний дом, мама сказала мне, что уже соскучилась, беспокоится, как мы там устроились. Честно говоря, она была сначала против того, что я уезжаю... “Нашлась декабристка!” Меня многие упрекали, но я проявила твёрдость и не жалею об этом. Эта страна на самом деле рай, как говорил Давид. Какой мудрый человек...
Мы встретились с Давидом, как и договорились, через три дня. Долго рассказывал он мне о том, как пересаживали людей на баржу, как на палубе свистел ветер, а злые волны захлёстывали борта. Мне было страшно даже слушать. А Давид, набравшись сил и твёрдости, поведал о том, как скончался его братик в самом конце пути, отец всё не спускал его с рук, пока не прибыли на место, где стояли голые холодные бараки. Отец Давида пошёл к коменданту и попросил определить их на постой в какой-нибудь дом, так как ребёнок болеет, а в бараке холодно. Комендант, взглянув на отца, согласился, хотя была уже ночь.
- Нас привели в дом, где в единственной комнате разместилось несколько человек. Все спали вповалку на полу. Хозяин зажёг свечу, он только взглянул на Шмулика, как сразу понял, что ребёнок умер. Он позвал за собой отца и сказал ему, что копать нужно теперь, ночью, поблизости, так как утром заставят везти ребёнка на кладбище, а там плохое болотистое место. Каждый год река заливает, подтопляет кладбище. Я тоже помогал копать могилу братику. Мы объяснили доброму хозяину, что по еврейской традиции нам не нужен гроб, только саван. Мама дала простыню, и мы похоронили Шмулика, а отец долго ещё стоял один, там, возле могилки, и при свече читал поминальную молитву. А я всю ночь зажимал себе рот, чтобы не слышно было, как я плачу...
Потом Давид рассказал, как помогал им хозяин дома, это был человек, сосланный в сибирскую глушь ещё в тридцатые годы, когда началось “раскулачивание”. Он многому научил своих постояльцев. Ведь очень скоро наступили холода, выпал густой снег, замерзали ноги, хозяйка сплела Давиду и отцу лапти из грубых верёвок, Давид говорил, что обматывал ноги газетами, тряпками, по снегу в верёвочных лаптях можно было ходить, а вот когда снег таял в начале весны, лапти промокали. Он тогда обморозил ноги, комендант разрешил отцу отвезти сына на саночках в больницу. Одну ногу хотели ампутировать, но тут спасла положение добрая женщина, она приносила Давиду поесть, то картошку, то свеклу или брюкву, а однажды принесла ему яичко. На всю жизнь запомнил он это яичко... а ведь у той женщины было трое детей!
И врач сделал всё, что возможно, чтобы продержать Давида в больнице подольше. Так ногу удалось спасти.
Давид работал на лесоповале, тяжело было поднимать брёвна на специальные помосты для погрузки на баржу, в обед давали суп-баланду, где в мутной водичке плавал иногда лист мёрзлой капусты, выдавали и хлеб, мокрый и тяжёлый, чёрный как дёготь. Но, если ты не выполнял норму, пайку хлеба уменьшали. Мама дома варила какие-то супы из трав, меняла привезённые вещи на муку, пекла блинчики из муки с примесями трав... И всё равно отец умер от холода и голода, а мама слегла. Отца пришлось похоронить на том самом кладбище, где торчали одинокие деревянные кресты, а в распутицу стояла вода...
- Спасло маму то, что отец умер в начале месяца, его хлебная карточка оставалась на руках у мамы до конца месяца, и она могла есть двойную порцию хлеба. Так она поднялась и стала спасать меня...
Давид рассказывал, а я писала. Вечером, дома, как-то муж спросил, что со мной, я стала другой, не похожей на себя. Я попыталась рассказать ему, какая у меня работа, но потом поняла, что не могу толком ничего объяснить. Муж настаивал на том, чтобы я оставила работу, так как я жду ребёнка и мне вредно волноваться, но я не согласилась...
- Такую работу нужно довести до конца, понимаешь. Некому помочь этому человеку. Его дети живут далеко от него. А ведь это его единственная жизнь, он никогда никому не рассказывал обо всём этом... У меня есть ещё как минимум три месяца, я надеюсь успеть всё закончить.
Так, в конце концов, и получилось. Уже видно было, что я ожидаю наследника. Давид старался делать перерывы как можно чаще, уже не из-за себя, а для меня...
Мы закончили работу, когда Давид поведал о том, как спустя много лет, пройдя все круги ада, он со своей семьёй прибыл в Израиль, как дети устраивались, как рождались внуки, как он навсегда запомнил то, что пришлось пережить...
Любовь РОЗЕНФЕЛЬД
