С песней по жизни

Иннокентий Анненский

У нас в семье никто не пел. Родина для меня начиналась не “с той песни, что пела мне мать”, а с той, что распевала черная хрипучая тарелка в длиннющем коридоре коммунальной квартиры. “Внимание, говорит Москва!”, - и:

Широка страна моя родная,
Но говней лесов, полей и рек...

Это американский империалист Поль Робсон клеветал на нашу советскую действительность. Однако трудовой народ под мудрым руководством был занят перевыполнением грандиозных планов. Никто не замечал подвоха. “От Москвы до самых до окраин”, - звучали знакомые позывные. Иначе и быть не могло в стране, где верховный руководитель государства рабочих и крестьян учил академиков-лингвистов языкознанию, а академики-технократы сочиняли песни. Одна из них - незабываемая “Варшавянка” Кржижановского:

Нам ненавистны тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим.

Академик оговорился? Возможно ли такое - чтить и воспевать цепи? Факт, что - да. Как ближайший друг и соратник Владимира Ильича Глеб Максимилианович не мог себе представить, что людьми можно руководить без помощи цепей. Не случайно ведь полстраны заковали. А передовой народ то и делал, что подпевал. Тексты и мелодии были незамысловаты и легко запоминались:

Каку вижу, каку слышу...

А волны и стонут, и плачут,
И плещут аборт корабля...

Словом, “кака” и запрещенные в те годы “аборты” прочно обосновались в популярных песнях.

Я рос хилым и болезненным ребенком. Романтика воинских подвигов меня отпугивала, и уж вовсе не привлекала такая вот героическая перспектива:

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов,
И как один умрем
В борьбе за это.

“За это так им и надо!”, - в сердцах сказал много лет спустя мой первый босс Максим Максимович Варфоломеев. И песня приобрела для меня иной, может быть, свой истинный смысл: “за это” зазвучало как возмездие, как наказание за содеянное зло, как расплата за бесчеловечную борьбу.
Испытывая повышенный интерес к слову, я далеко не всегда постигал суть некоторых песен моего школьного детства:

Вновь богачи разжигают пожар,
Миру готовят смертельный удар,
Но против них миллионы людей -
Армия мира всех сильней!

То, что богачи не люди, а злодеи, которые только тем и занимаются, что пьют кровь трудового народа, нам вдалбливали в школе с первого класса. Я это хорошо усвоил и воспринимал как должное то, что миллионы людей ополчились на богачей. Необъяснимо было другое: зачем богачи разжигают пожар. Неужели они до того глупы, что не понимают: в огне может сгореть все их богатство, тогда как миллионы людей ничего не потеряют в пламени. “Где здесь логика?” - спросил я у нашего учителя литературы Алексея Федоровича Потапова. Никаких крамольных целей я не преследовал. Просто хотел показать, что стихи слабые. Вместо ответа разгневанный педагог выставил меня за дверь и при первой возможности строго предупредил моих родителей, что за такие вопросы их по головке не погладят.
А вот еще песня, которую исполняли по радио изо дня в день:

Зацветает степь лесами,
А в лесах поля цветут.
Это сделали мы сами...

Зачем сделали? Про защитные лесонасаждения нам кое-что рассказывали. А вот про поля, которые цветут в лесах, никто толком объяснить не мог. Даже юные мичуринцы не могли.
Ходил у нас по школе пикантный анекдот: “Что такое голубой вальс?” Ответ:

Обнявши, как будто подругу,
С матросом танцует матрос”.

И всем было смешно.
Наш школьный хор исполнял “Песню про фуражку” из кинофильма “Весенние голоса”:

Стыдно бегать нараспашку
просто так, без всяких дел.
Ведь рабочую фуражку
не для этого надел.

Не беда, что автор приведенного шлягера поэт-юдофоб Сергей Васильев не читал книги Гарта Гилмора “Бегом от инфаркта”. Из текста песни трудно понять, что именно у бегущего нараспашку: душа, пальто, рубаха, а может быть, фуражка? Ясно только, что не брюки - так бы он не смог бежать.
Однако не следует отвлекаться, лучше

Возьмите за руки
Друзей, подруг
И вдоль Москва-реки
Держите круг.

И поперек держите. И пойте себе на здоровье:

До заката путь далек,
Шел я вдоль и поперек...

Пьяный, что ли, был, коль так нелепо шел?

То пойдет на поля, за ворота,
То обратно вернется опять.

* * *
Оказалось, что еврейские авторы русских песен тоже бывали под хмельком:

Он шел на Одессу, а вышел к Херсону.

А может, не с перепоя заблудился лапотный матрос-партизан, а просто не совладал со штабной картой, где намечен маршрут? Некогда ему было учить географию и прочие барские науки. Воевать спешил. Написал этот хрестоматийный текст Михаил Семенович Эпштейн, придворный комсомольский поэт, который всю жизнь скрывался под псевдонимом Михаил Голодный. Прозорливый юноша выбрал этот псевдоним в эпоху раскулачивания и надвигающейся коллективизации. Помните песню М.Голодного о Щорсе? Легендарный герой гражданской войны шел под красным знаменем впереди полка, истекая кровью. И не нашлось в прославленном Богунском полку ни одного солдата и командира, который бы догадался уложить раненого полководца на носилки и отправить в госпиталь.

Мы не дрогнем в бою
За отчизну свою, -

распевали черные тарелки, а с вертящихся пластинок простужено звучал хрипловатый тенорок Утесова, который пел про своего земляка-одессита Мишку. Хороший был солдат, хоть и еврей. Не зря же

Командир обнЯл его рукой.

Слава Богу, что не ногой пнул, защищая могучий и правдивый язык от местечковых ударений. Впрочем, Леонид Осипович не виноват. Он пел то, что ему рекомендовали реперткомовские искусствоведы. А что касается автора слов этой известной военной песни поэта Владимира Дыховичного, то к нему - дабы не допускал фонетических и прочих языковых ляпсусов - прикрепили шефа. И получился довольно-таки популярный в свое время еврейско-эстрадный дуэт: Дыховичный и Слободской. Вдвоем они не стали писать лучше, но, что правда, с грамматикой жили в ладах.
Я в музыке ни “до” ни “ре”. Моя слабость - поэты. Не просто поэты, а (по сугубо личным причинам) русские поэты с клеймом пятого пункта. Первым из них обратился к жанру массовой песни несгибаемый оптимист Александр Ильич Безыменский, автор небезызвестной “Молодой гвардии”:

Мы юности не знали
В тенетах рабских пут.

Не только юности не знали. По русский язык не знали лучше за отстающего школьника... И прокладывали себе путь в литературу штыками и картечью. Или же пулеметной дробью, как М.Рудерман в песне о тачанке:

И врагу поныне снится
Дождь свинцовый и густой,
Боевая колесница,
Пулеметчик молодой.

По-русски надо было сказать “снятся”, во множественном числе. Но ради хорошей песни можно и пренебречь правилами грамматики! Да и пулеметчик-то, видимо, был не особо меткий, оплошал, промахнулся, не уничтожил супостата. После его пальбы врагу все еще сны грезятся. Выходит, оклеветал товарищ Рудерман доблестную Красную армию.
А еще был прожужжавший уши марш “Все выше”, продукт коллективного творчества П.Германа и Ю.Хайта:

Бросая вверх свой аппарат послушный...

“Не у всех послушный”, - любила повторять под хмельком моя дальняя родственница Доня, с укором косясь на своего неказистого мужа Яшку-цидрейтера.
Несколько популярных песенных текстов написал лауреат Ленинской премии Михаил Аркадьевич Светлов. Его вдохновляли воспоминания о гражданской войне и о девушке, с которой поэт познакомился в прифронтовой Каховке:

Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза.

Поэтический образ не удался - слишком бледны краски. Вместо ностальгической картинки - поклеп на советских женщин. Боевая подруга одновременно двоим строит глазки, которые в дыму почему-то не слезятся, а улыбаются. То ли дым не шибко густой, то ли эти голубые глаза никогда дыма настоящего не видели. И гроза не страшит, не душит, а всего лишь обнимает, как легкомысленная барышня в преддверии более приятных взаимодействий. Вообще-то, когда Михаил Аркадьевич был еще просто Миша и вступал в комсомол, его фамилия была Шейнкман. Нейтральные имя-отчество вполне могли сойти и вашим и нашим, а вот фамилия Шейнкман явно не вписывалась в печатные полосы. Не поэтическая фамилия. Так Шейнкман стал Светловым и в награду за доверие написал знаменитую песню-балладу “Гренада”, где

Хату покинул,
Пошел воевать,

чтобы в дальней незнакомой стране насильно провести аграрную реформу.

* * *
Прошло десять лет с той памятной для меня встречи с Матусовским. В двадцатых числах марта 1968 года я приехал в Институт хирургии имени Вишневского, куда приняли к защите мою кандидатскую диссертацию. Здесь мне сказали, что умер Карл Львович Сельвинский. Он еще в молодости невзлюбил своего основополагающего тезку и сменил имя Карл на Илья. Сельвинскому в жизни повезло. Его хвалил Бухарин. Его пьесы ставил Мейерхольд. Во взглядах на поэзию он разошелся с Маяковским. И при всем при том он “умер в своей постели”. На Новодевичьем кладбище был траурный митинг. Из выступавших я запомнил Николая Голубенцева и Константина Симонова с его подозрительным “р”. Когда на закуску заиграли “Союз нерушимый”, измученная женщина, хлопотавшая над свежей, еще без памятника могилой композитора Аркадия Островского, злобно выругалась. Поскользнувшись, я удержал равновесие, но при этом топнул ногой так, что хлопья грязного подтаявшего снега заляпали пальто стоявшего рядом важного товарища. “Осторожней, молодой человек”, - недовольно пробурчал он. После неловкого извинения я поднял глаза и узнал в забрызганном Евгения Ароновича Долматовского.
Песни Долматовского я помнил с детского сада. Особенно мне нравилась песня о Днепре. Ее всегда пели по радио двадцать третьего февраля и девятого мая:

Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой...

Все верно. Если пить воду из стремнин Днепра, немудрено захлебнуться. Сподручнее пить из заводей. Подобные неуместные стремнины в песнях Долматовского встречаются сплошь и рядом:

И радости встреч, и горечь разлук
Мы все испытали, товарищ и друг.

С антонимами разнобой: радости-горечи, а не “горечь”. Но в песне главное не слова и даже не музыка. Главное - кому подпеваешь.

Ничего нет на свете красивей,
Ничего нету в мире светлей
Нашей матери, гордой России,
И не счесть у нее сыновей.

С точки зрения техники стихосложения, три “и” подряд “России и” - явный перебор. Не песня - конское ржание. Вся строфа на том же уровне. Заключительная строка не является логическим продолжением сказанного, а по внутренней логике напоминает украинскую пословицу “В огороде бузина, а в Киеве дядька”.
За созидательный творческий труд Евгений Аронович был награжден Сталинской премией, правда, всего лишь третьей степени. Как видно, члены жюри все-таки понимали толк в антонимах и прочих тонкостях поэтического мастерства.
Долматовскому я обязан одним из первых своих стихотворных опытов. В годы, когда по улицам запуганных городов сновали черные воронки, у меня вдруг прорезался голос, и я пропел:

Вчера говорила - навек полюбила,
А нынче не вышла - назначили срок.

Мои партийные родители пришли в ужас.
Через пятнадцать лет после нашего короткого диалога на Новодевичьем кладбище Евгений Аронович в стихотворении “Восторги” изложил свое самобытное поэтическое кредо:

Хочется мне быть на всех похожим.

На правах старого знакомого я ответил эпиграммой, как мне советовал Матусовский:

Суть не в том, что Вы на всех похожи,
И читатель мается от скуки.
Вас опознаёт любой прохожий,
Потому что нос не прячут в брюки.

* * *
В 1985 году один из старейшин песенно-поэтического цеха Соломон Борисович Фогельсон опубликовал песню-балладу, посвященную Лидии Руслановой. Ни слова о трагической судьбе певицы. Соломона Борисовича продолжала воодушевлять другая тема:

Ведь песня была о России,
Ведь за душу песня брала.

Я написал тогда эпиграмму-комментарий:

Под чужой гитары перезвон
Слышится угодливое пение.
На фальшивой ноте Соломон
Ищет соломоново решение.

Эти четыре строчки я включил в свою книгу пародий и эпиграмм “Треп от забот иудейских” (издательство Москва-Иерусалим, 1989). Летом 1990 года в Ленинграде (вновь Санкт-Петербургом город станет чуть позже) я подарил свой “Треп” Соломону Борисовичу, не предупредив, что в книжке упомянуто его имя.
В Ленинград я приехал “по обмену научным опытом”, как было объявлено во въездной визе, хотя никаким опытом ни с кем я обмениваться не собирался. Мне предстояло прочитать ленинградским врачам несколько лекций об израильской медицине и ответить на волновавший всех вопрос, что брать с собой - льняные простыни или пуховые подушки. Организатором этих лекций был ленинградский врач Леня Басиков. Сейчас он живет в Хайфе, а в то лето он возил меня на стареньком Запорожце и знакомил с городом, куда я приехал впервые: из Киева в Ленинград через Израиль. Мы с Леней быстро нашли общий язык. Оказалось, что свободное от медицины время он посвящает литературе. Напечатал повесть. Леня затащил меня на интеллектуальную беседу в редакцию журнала “Звезда”.
Отведав пищи духовной, мы отправились на набережную Кутузова в столовую областного отделения ССП. В вестибюле здания справа от входа я обратил внимание на мемориальную доску с именами писателей, погибших на фронтах и в блокадном Ленинграде. Бросилось в глаза обилие еврейских фамилий.
Мы заняли столик у окна с видом на Неву и на корпуса Медико-хирургической академии. Между академией и нами, бессмысленно покачиваясь, словно после пьянки, распласталась по воде влипшая в историю “Аврора”. К нам, от скуки что ли, подсел маленький щупленький старикашка. Узнав, что я приехал из Израиля, он многозначительно сообщил, что его фамилия Фогельсон. А когда я, демонстрируя эрудицию, сказал, что мол как же, помню-помню его тексты: “Ой, вы ночи, матросские ночи”, “Никого ты не уймешь, если едет молодежь”, он оживился и решительно продолжил перечень. Он постукивал палочками пальцев по столу, словно по барабану:

Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно,
Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино...

- Такие песни, - с улыбкой произнес Леня Басиков, - на руку тем, кто обвиняет евреев в спаивании русского народа.
- Не согласен, - оживленно поддержал шутку Соломон Борисович. - Я всегда был за умеренное потребление алкогольных напитков:

Мы выпьем раз и выпьем два
За наши славные У-два,
Но так, чтоб завтра не болела голова.

О чем в той ситуации могли говорить, собравшись вместе, три едва знакомых еврея? Конечно, об Израиле. Нет, ехать Соломон Борисович не собирается, годы не те. А живется ему несладко. В писательских кругах антисемитизм процветает. Бедному Фогельсону никак не удается опубликовать мемуары. Кому интересна судьба местечкового еврейского юноши, ставшего известным поэтом-песенником? Журнал “Советская музыка” напечатал из мемуаров главу о Соловьеве-Седом. И ту обкорнали. Между прочим, Василий Павлович очень уважал Фогельсона. Они были большими друзьями. Я вызвался отвезти рукопись в Израиль и там передать своему доброму товарищу Георгу Морделю, редактору популярного русскоязычного журнала “Круг” (выходил до 1993 года - прим. “Секрета”). Уверен: если написано на уровне, Мордель напечатает. Соломон Борисович слышал о таком журнале. Более того, ему посчастливилось почитать несколько номеров, Бог весть как попавших в Россию. Журнал произвел на него самое благоприятное впечатление. Печататься в “Круге” - честь для автора, но...
- Если опубликуют в зарубежном издании, это повредит моему сыну.
- Бросьте нервничать на манер девчат, - ответил я Фогельсону строчками его песни.
Он был на седьмом небе от счастья, что его цитируют. Но передать в Израиль рукопись отказался. “Это может повредить моему сыну”, - упрямо повторял Соломон Борисович. Лето девяностого года. Разгар перестройки и гласности. А Фогельсон боится. Казенный термин “зарубежное издание” настолько прочно въелся в его душу, что даже в застольной беседе он употребил этот набивший оскомину штамп. Он принадлежит к тому несчастному поколению оболваненных людей, которых в тридцатые годы стукнули по голове, и они так и не излечились от сотрясения мозга. Соломон Борисович взял мою визитную карточку. Обещал написать если что.
Нежданно-негаданно, когда казалось, что все лучшее далеко позади, к Фогельсону пришел успех. Второе рождение переживает его давнишняя песня из кинофильма “Небесный тихоход”. Без этой песни в последние годы не обходится в России ни одна еврейская вечеринка:

Пора в путь-дорогу,
В дорогу дальнюю, дальнюю...

* * *
В заключение хочется вернуться к наболевшей теме: в чем истоки несомненного еврейского засилья в русско-советской песне? Известно, что в стране, которой, слава Богу, уже нет, всем и всеми руководили партийные чиновники. И песня не была исключением. Какая музыка нужна народу, какие тексты, какие исполнители - решали государственные планы становления и развития советской песни. Составляли эти планы специально отобранные функционеры с безупречными анкетными данными и без родственников за границей. Первым официальным директором советской массовой песни был назначен Василий Иванович Лебедев-Кумач. Коммунист, делегат, депутат, он свои верноподданнические речи в Кремле неизменно произносил в стихах. Был бы голос - пел бы. За эти речи ему, первому из поэтов-песенников, лично товарищ Сталин велел вручить высшую из наград - Сталинскую премию.

Внимательно изучая тексты, вышедшие из-под бойкого пера Василия Ивановича, я пришел к выводу, что он сознательно издевался над своим народом, а на самом деле был скрытым врагом. Хуже того - сионистом. По поводу лесов полей и рек уже было сказано. А теперь прочтите внимательно:

Мы с железным конем
Все поля обойдем,
Уберем и засеем, и вспашем.

В жизни все делается как раз наоборот. Сначала пашут, потом сеют и, наконец, убирают урожай. Случайна ли эта путаница в песне? Нет, не случайна. Порядок действий в приведенных строках представлен справа налево, словно это написано на иврите. Соответствующие органы и цензура потеряли бдительность. Не мешало бы глубже покопаться в родословной Василия Ивановича. С какой целью и где он изучал непотребный язык? Для полноты картины следует привести еще один кумачевский текст:

Эй, вратарь, готовься к бою,
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.

Пограничная полоса находится за спиной у вратаря-часового: “за тобою”. Получается, что пограничник следит не за возможными лазутчиками, а совсем наоборот, за врагами внутренними, чтоб, не дай Бог, не сбежали на другую сторону. Часовой готов к бою. Граница на замке.

Наследником Кумача на песенном престоле стал Михаил Васильевич Исаковский. Не следует забывать, что в те далекие годы во избежание нездоровых влияний Советская страна была отделена от остального мира железным занавесом. За рубеж могли выехать только номенклатурные чины по особому разрешению высших партийных инстанций. Исаковский, чтобы вызвать зависть и брожение в народе, открыто бахвалился тем, что многократно бывал за границей:

Немало я стран перевидел, -

заливался он в ритме мелкобуржуазного фокстрота и, продолжая начатую тему, выдавал себя с головой:

Шагая с винтовкой в руке...

На марше винтовку держат за плечом, в бою - обеими руками. А наш герой шагал с “винтовкой в руке”, словно на охоту собрался. Враждебные замашки поэта-двурушника объяснить просто. Достаточно обратить внимание на фамилию. Много ли есть русских людей с именем Исаак? “А как же Исаакиевский собор”? - спросите вы. Отвечу: Исаакиевский собор не что иное, как замаскированная синагога. Но подробнее об этом в другой раз. Чтобы отвести от себя тень подозрений, товарищ Исаковский на всех собраниях ругал почем свет своего любимого врага Соломона Фогельсона. У того, подумать только, в пору листопада, когда “родная сторона осенним золотом полна”, без всякой видимой причины “хлеба стоят высокие”. Почему хлеба не убраны? Голодом хотите заморить русский народ? Не выйдет, господа Фогельсоны!

Марк ТВЕРСКОЙ