КОЛЫМСКАЯ ФАНТАСМАГОРИЯ

Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
Штабс-капитан русской царской армии георгиевский кавалер Василий Батюта, уроженец города Сумы, 1891 года рождения, стал эсэсовским палачом, начальником карательных отрядов СС, жестоко уничтожал партизан, за что удостоился высших наград рейха.
Попав в колымские лагеря, Батюта два раза уходил в побег. Сами по себе побеги на Колыме – невероятны. А здесь – два. Еще более невероятно, что после второго побега интернациональный отряд Батюты из пяти человек – украинец, русский, венгр, гуцул и казах – не скрылся, а долгое время вел самые настоящие боевые действия на Колыме. Нападали на лагпункты, убивали охрану, захватывали продукты и боеприпасы, выпускали зеков, сеяли окрест панику. Уничтожили спецгруппу из Москвы, посланную для их истребления.
Дошло до того, что Батюта прислал начальнику прииска “Днепровский” записку, в которой отдельно говорилось об оперуполномоченном Гаврилове: “Решили покинуть ваши гостеприимные края... Благодарим за хлеб-соль... Точно неизвестно, когда уедем... Если г. Гаврилов будет продолжать издеваться над пленными, передайте ему, что мы вернемся на “Днепровский” и вздернем его на линейке, не побрезгуем предварительно кастрировать...”
И подпись: “В.Батюта, оберштурмбаннфюрер СС, кавалер орденов святого Георгия Победоносца, Железного креста первой и второй степеней и Рыцарского креста к Железному кресту”.
Так они исчезли и стали колымской легендой.
Один из заключенных, их солагерник, впоследствии написал: “Пусть некоторые из них были убийцами и сволочами. Я на воле, наверно, и руки бы им не подал, но это были наши братья, не по деяниям, а по мукам. И я твердо убежден, что старый штабс-капитан вывел их за мрачные пределы царства собак, наручников и унижений!”
Этим заключенным был Петер Демант, писавший под псевдонимом Вернон Кресс. В советском миру – Петр Зигмундович Демант.
Впервые я узнал о нем летом 1989 года из статьи Лидии Графовой в “Литературной России”. О нем и о его рукописи под названием “Зекамерон XX века”, которая никем не востребована.
Тотчас позвонил Графовой – и через некоторое время к нам в издательство “Современник” пришел сам Вернон Кресс. Он сразу поразил меня внешним сходством с Варламом Шаламовым - такой же высоченный, мощный, сухопарый, с лицом римского патриция. 
Ради достоверности приведу издательский документ того времени. Он сохранился в архиве Вернона Кресса, мне показала его вдова писателя – журналистка Ирина Петровна Вечная.
“Редакторское заключение
на книгу Вернона Кресса (Петр Демант) “Зекамерон XX века”
В названии ясно читается и горький сарказм, и боль, и растерянность, и недоумение перед Историей, перед культурой человечества, которая в эпоху Ренессанса дала нам “Декамерон”, а в наше время обернулась “Зекамероном”.
Более того, есть какая-то перекличка именно в тоне, в тональности. Лукавство, находчивость, умение радоваться жизни, мелким ее обретениям – как это ни прозвучит кощунственно по отношению к лагерной теме, к лагерной жизни. В какой бы ад ни были заключены люди, а жизнь берет свое... И в этом – отличие рассказов Вернона Кресса от, допустим, рассказов Варлама Тихоновича Шаламова. У Шаламова – о том, как люди погибают, в какой ад они попали, а здесь – как люди выживают, даже – выкручиваются, даже – исхитряются...
Другое отличие – в новом материале. Мы привыкли к тому, что Колыма тех лет достаточно однородна. У Кресса она – совсем другая. Вернее, несколько другая. Ведь он рассказывает о военной и послевоенной Колыме, куда были сосланы люди со всей Европы. Венгры, австрийцы, чехи, словаки, немцы, румыны... Такое ощущение, будто вот она – вся Европа в забоях колымских.
И отсюда – третье отличие от родственных повествований. Ведь в основном воспоминания и художественные произведения лагерной темы рассказывают нам о безвинных жертвах. И это вполне объяснимо. Но... у Вернона Кресса взгляд более объемный. Колыма была не только местом заключения уголовников, но и – многочисленных карателей, полицаев, эсэсовцев, то есть людей, чьи руки обагрены кровью. И тем трагичней страницы летописи той страшной жизни, что рядом, в одном бараке, на соседних нарах оказывались награжденный Рыцарским крестом оберкаратель СС, оберштурмбаннфюрер СС, и еще живой, но уже доживающий жизнь большевик из ленинской гвардии. И получалось, что у них теперь – общая судьба...
Я горячо рекомендую книгу Вернона Кресса “Зекамерон XX века” в перспективные планы издательства в объеме 31 авторский лист.
Старший редактор издательства
 “Современник” – С. Баймухаметов
01.09.1989.”

Помимо истории Батюты приведу как пример колымской фантасмагории и историю фантастического проходимца - серба Николая Матейча, инженера районного отдела земледелия из Румынии.
Он выдавал себя за ученого, знаменитого изобретателя, рассказывал, что его принимали Черчилль и Рузвельт. Обещал что-то и здесь изобрести и внедрить.
И директор гулаговского завода, друг начальника Дальстроя - заместителя главы НКВД СССР, каждое утро посылал за ним в барак свой персональный автомобиль. Так зек Матейч приезжал на работу...
“Зекамерон XX века” должен был выйти в начале 1991 года. Но уже в 90-м на нас обрушилась новая экономическая реальность. Все планы пошли под нож.
К счастью, Петр Зигмундович параллельно вел переговоры с издательством “Художественная литература”, и директор “Худлита” Георгий Анджапаридзе (как он говорил: “себе в убыток”) малым тиражом выпустил книгу в 1992 году. Но к тому времени страна была в шоке от пережитого: путч, свержение компартии, распад СССР, прыжок в капитализм, обнищание – и на новые рассказы о Колыме, равно как и на старые, мало кто обращал внимание.
Нам же, знавшим Петра Зигмундовича, горько еще оттого, что у книги могла быть другая судьба. Рукопись два года пролежала без движения в одном из новых московских издательств. Два года! Попади она ко мне в 1987-м, “Зекамерон...” вышел бы в 1990-м, а то и в 1989-м. И резонанс был бы совсем другой.
Прошло много лет. Петр Зигмундович умер в 2006 году. В Москве, куда переехал 30 лет назад. В 2009 году его вдова Ирина Петровна Вечная выпустила “Зекамерон ХХ века” в издательстве “Бизнес-пресс” тиражом 1,5 тысячи экземпляров. По последней воле автора восстановлены имена, которые он ранее прятал под псевдонимами.
Петер Демант родился в Инсбруке, Австрия, в 1918 году, в дворянской офицерской семье. Получил высшее образование в Брно и Аахене, жил в Бухаресте. В 1940 из прогитлеровской Румынии бежал на Буковину, занятую советскими войсками, работал в Черновицком краеведческом музее. Перед началом войны в новых западных областях СССР провели массовую депортацию “неблагонадежного элемента” - и 23-летнего Петера, как и многих других, без суда и следствия, вагонзаками отправили в Сибирь, в Нарымский край.
Русский язык осваивал в бараках. Через несколько лет бежал, скитался в тайге. Поймали уже в Кургане. Томский военный трибунал, приговор, этап на Колыму. Вышел из лагерей после смерти Сталина, в 1953-м. Затем 25 лет жил в поселке Ягодный – 500 километров на северо-запад от Магадана. Работал грузчиком в торговой конторе, стал одним из основоположников горного туризма и альпинизма на Колыме, его именем назван перевал на хребте Черского.
Получив паспорт, путешествовал по Союзу, собрал огромную библиотеку. Город Черновцы он считал родным - и подарил городской библиотеке четыре тысячи томов из своего собрания.
И последнее. Мое редакторское заключение было первым официальным отзывом на “Зекамерон XX века”. Мысль о том, что в рассказах Шаламова описано, как люди погибают, пропадают, а в рассказах Кресса – как они выживают, стала повторяться потом в самых разных критических откликах. Говорилось про авантюризм, житейскую хитрость, жизнелюбие и даже чувство юмора.
Все так. Но, чтобы не создалось несколько искаженного представления, приведу образчик колымского юмора - крошечный рассказ, который открывает книгу.

Это было на прииске “Новый пионер”, куда собирали на лето ненужных в Магадане работников – конечно, заключенных. Мы находились под контролем самого начальника Дальстроя Никишова (начальник Дальстроя являлся заместителем главы НКВД СССР – С.Б.), который приезжал сюда довольно часто с проверкой. Поэтому в лагере было чисто, между палатками клумбы с цветами, за которыми ухаживали больные. Но для тех, кто не считался дистрофиком - а в отряд этих счастливчиков можно было попасть после долгих мук и избиений - существовал железный закон: каждый должен выходить на развод.
Июльское теплое утро. Звонкий удар в рельс, зовущий на развод, меня мало беспокоит – я работаю титанщиком и только что вернулся со своего рабочего места, где готовил кипяток для дневной смены. Я активирован и жду отправки в магаданскую инвалидку – в двадцать девять лет при немалом росте вешу меньше пятидесяти килограммов. Лежу на своем привилегированном нижнем месте в переднем углу, а при ужасном звуке только сладко зеваю и собираюсь подремать до тех пор, пока не нужно будет греть воду для обеда. В соседней палатке слышны рев, окрики, глухие звуки ударов и вопли избиваемых. Теперь очередь за нашей палаткой – влетают староста, нарядчик, еще несколько человек с весьма туманными должностями, отличающихся от рядовых зеков тем, что в руках и у них непременный атрибут власти – дрын, или, в переводе с колымского на русский, здоровенная дубинка.
Раздается клич: “Выруливай без последнего!” Эти же слова тысячекратно повторяются во многих сотнях лагерей; вслед за кличем поднимается дрын, и сотни тысяч зеков ежатся под страшными ударами...
Блюстители трудовой дисциплины гурьбой кидаются по длинному проходу между нарами. Среди них то тут, то там шмыгают опоздавшие на развод, волоча за собой ватник, ботинок или портянку, стараясь поскорее выскочить из опасного места. Одного огреют дубинкой по спине, другой получит пинок в пах – какая честь, от самого нарядчика! – и тащится со стоном, сгибаясь в три погибели, к выходу, опасливо озираясь назад. Но опасаться нечего: вся банда занята. Собралась у нар, на которых отдыхает человек. Он лежит наверху под одеялом, и даже самый дикий окрик не выводит его из олимпийского спокойствия.
- Ну, подлюга, ты у меня попляшешь! – орет староста и, подняв дубинку, дает знак к наступлению. На лежащего сыплются удары.
“Дрын ходил по нем”, - говорят в таких случаях колымские барды. Бьют, отталкивая друг друга, ругаясь истошно и безобразно. Потом вопль – кто-то в пылу боя ударил нарядчика по плечу. Одна дубинка разлетается на куски. Жертву стягивают с нар, бросают на пол, топчут каблуками, тычут концом дрына в пах, в лицо... Избиение идет теперь тихо, сосредоточенно, слышны только удары и треск ломающихся ребер.
- Зря вы так стараетесь, - раздается вдруг голос дневального Федорова, вернувшегося из столовой.
Он ставит на сколоченный из ящиков стол котелок с чаем, а на клочок газеты кладет ломоть хлеба и две большие селедки. Истязатели оторвались от своей жертвы и повернулись к Федорову.
- Он еще ночью отдал концы, только лепилу (лекпом, помощник лекаря, фельдшер – C.Б.) позвали в общежитие к вольному, не успел подать список для морга. Напрасно мучили покойного, хлопцы.
Нарядчик вертит в руке свой незаменимый инструмент – алюминиевую трость с набалдашником, которая бьет не хуже дубины, и смотрит с недоумением на Федорова, старого рецидивиста, опору лагерной дисциплины и многолетнего, заслуженного дневального, потом на труп, который лежит на песке с раскинутыми руками и разбитой головой на неестественно вытянутой и повернутой набок шее, и наконец на своих помощников, которые стараются, подражая предводителю, держать по возможности изящно свои увесистые дубины. Вдруг староста разражается зычным, раскатистым смехом. Вслед за ним хохочут и остальные. Нарядчик хлопает себя тростью по сапогам и от смеха краснеет, как рак. Они смеются до упаду, с надрывом, смеется теперь и Федоров, положив руки на тощий живот, смеется, издавая странные булькающие звуки, однорукий китаец, его помощник. Слыханное ли дело: Сухомлинов, опытный нарядчик, о котором знает любой колымчанин, хотел заставить мертвеца идти на развод! Над этим завтра будет смеяться вся Тенька (лагеря на золотых приисках реки Тенька – С.Б.). Первый же этап разнесет эту весть по всей Колыме, и через месяц о ней будут рассказывать под общий хохот на Чукотке, на Яне. Смех и грех – первый раз избиение никому не причинило боли, пострадал лишь нарядчик от своих же...
Колымский юмор – палка о двух концах! Но я и теперь смеюсь – имею на это право. Ведь я все же остался жив!
1989 г. Москва