МАЧЕХА
Предлагаем вашему вниманию короткую повесть одного из самых известных писателей современности
Воссоздать в подробностях, как жизнь завершилась, никому не дано. А воссоздать то, как она начиналась, можно и порой даже очень хочется.
* * *
Меня отец назвал Леной, потому что так звали маму. Не Еленой, а именно Леной: на берегах реки Лены прошло мамино детство. О котором она мне уже рассказать не могла... А на мамином памятнике отцовским почерком начертано: “Единственной моей Лене”.
Да, никто, по авторитетному врачебному заключению, не был виновен. Однако все, хоть в малейшей степени причастные к предродовому и родовому периодам, ощущали себя виноватыми. Все, кроме меня, которая к причине маминого ухода всё же отношение имела...
Портреты мамины в праздничных, а не в траурных рамах жизнерадостно взирали на нас в гостиной и в отцовском кабинете. Они принадлежали кисти художника, которого отец, хирург-кардиолог, как уверяли, “вернул с того света обратно на этот”. Вернуть к жизни маму медицине не удалось.
Каждый из приходивших к нам в дом, увидев те портреты, восторженно восклицал: “Какая красавица!”. Жизнерадостные портреты не возражали...
Считалось, что я выглядела маминой копией. И это было для отца, чудилось мне, главным моим достоинством. Почти - всё же “почти” - обладала, как ни поразительно, маминой внешностью и дальняя родственница Катя. Но копии для отца отнюдь не возмещали оригинала. Говорили даже, что мы с мамой похожи “как две капли воды”. Но оказалось, что и капли не буквально повторяют друг друга.
Всё это я узнала, разумеется, расставшись с младенческим возрастом.
Ни меня, ни Катю в красавицы не зачисляли. Что-то в мамином очаровании было неповторимым.
Ежегодно, отмечая дома день маминого рождения, а на кладбище тягостный день её кончины, отец настоятельно повторял, что “воистину, по-настоящему любить можно раз в жизни”. Фраза могла показаться банальной, но не в устах отца. Его вторая жена Катя оказывалась при этом любимой не “по-настоящему”, а, верней, вообще по-мужски нелюбимой. В ином же, дружеском, смысле он ею дорожил и при маме...
Но Катя, обычно одна из всех присутствующих, открыто и полностью соглашалась с отцом. Похоже, кроме него, однолюбов не наблюдалось.
“Неделикатным” отец перед Катей не выглядел, а был неизменно искренним и прямым. Она это подчеркивала, дабы никто не был к нему несправедлив.
С годами я всё яснее осознавала, что других закадычных подруг у мамы быть не могло.
Как всякий безумно влюбленный, отец был ревнив. Под его влиянием мама стала педиатром, а проще говоря, детским врачом. Дети в поликлиниках и детских садах были от неё в шумном восторге. “Вот и пусть восторгаются не взрослые пациенты, а юные”, - вероятно, думал отец.
Узнав, что доктора Лены больше не будет, дети так рыдали, что Катя, сама почерневшая от горя, их утешала.
- Ты сама-то от воспоминаний не плачь, - позже просила я Катю. - Сколько уж времени минуло!
- Сколько бы ни минуло... - задыхалась она.
Нечто заранее предвидя, отец, когда я повзрослела, пояснил мне: “Мама, как и любимая жена, может быть лишь одна. И никого, кроме нее, единственной, называть мамой не следует”. И добавил также, что есть такие “звания” как мачеха и падчерица. “Звания” эти мне сразу не легли на душу, резко от меня оттолкнулись.
- Катю буду продолжать называть Катей.
- Я и сам её так называю... - непривычно для него растерялся отец.
- А она будет называть меня просто Леной.
- И с этим согласен...
Вернусь немного назад... Когда отец, выполняя слово, данное маме, на Кате женился, мне исполнилось три с половиной года. Однако я помню то вечернее застолье во всех деталях.
Сперва главными деталями для меня выглядели яства, которыми виртуозно готовившая Катя весь стол искусно уставила. Я тыкала пальчиком то в одно, то в другое блюдо и требовала: “Я это хочу!”, “Вон то дайте!”.
Отец строгим жестом остановил меня. Затем поднялся и доложил маминому портрету, что её завещание выполнено. Мама своей жизнерадостной улыбкой это одобрила. После чего Катя, угадав желание отца, осторожно приняла вечер в свои руки.
Она наполнила отцовский и свой бокалы красным вином, а мой - апельсиновым соком. И провозгласила тост за маму, “прекрасней которой она никого на свете не повстречала”. Я потянулась к ним, чтобы чокнуться, так как видала, что, провозгласив тост, взрослые так делают. Но отец с той же строгостью остановил меня. И я узнала, что за ушедших из жизни пьют, не чокаясь.
В тот вечер я вообще узнала для себя бездну нового: Катя стала негромко, иногда срывающимся голосом, рассказывать о маме, с которой я, к несчастью, никогда, даже на минуту единую, не увиделась.
Правда, Катя все три с половиной года помогала отцу: возвращаясь с работы, опекала меня, была трогательно заботливой няней. Когда я начинала капризничать, она неизменно ставила мне в пример маму. Если ли же я, как ни старалась во что-нибудь вникнуть, никак не вникала, Катя, с учетом моего возраста, всё терпеливо растолковывала. Но столь подробные и многочисленные истории из маминого бытия, как в тот вечер я, конечно, слыхала впервые. И чем менее понимала, тем солиднее в присутствии отца делала вид, что мне всё ясно.
Отец впервые при мне то и дело прикладывал к глазам салфетку. А если салфетка не помогала, скрывался на короткое время в своём кабинете.
Катя же не переставала мамою восхищаться. И не потому, что отцу и да и мне, в мои три с половиной года, требовалось это услышать, а потому, что мама заслуживала восхищения. И еще отец с Катей просили у мамы прощения. “За то, что отпустили её...”, - так сказала мне Катя. Одна я не просила. А ведь если б не я...
Ни разу, повторюсь, не посчастливилось мне пообщаться с мамой, - и я в Катины воспоминанья впивалась.
Тогда же отец впервые при мне Катю поцеловал. Он всё нежнее к ней относился. Но то была нежность благодарности, а не любви. Что дошло до меня, естественно, позже...
Отцовский поцелуй призван был завершить свадебный вечер. Но стол всё еще был уставлен яствами, - и я покидать его не собиралась. А продолжала тыкать пальчиком: “Хочу это!”, “Хочу вон то!..”. Мои требования, как и в начале вечера, Катей незамедлительно удовлетворялись.
* * *
“Продолжительность жизни ощущается количеством событий, впечатленией. Поэтому детство, отрочество и юность - это дорога длинная, и увлекательная... Когда же открытий и неожиданных впечатлений становится всё меньше, дни и годы мелькают незаметней и незаметней”, - предсказывала мне Катя, желая, чтобы я ценила младую пору.
С Катей поделился этим опытом её отец, которого она называла папой. Профессия музыканта-аккомпаниатора не требовала такой твердости, смелой неколебимости, как профессия хирурга-кардиолога, державшего на ладонях людские сердца. Мягкое “папа” тут, вероятно, не подходило.
О матери своей Катя не поминала. Мать ушла... но не из жизни, а к другому мужчине. Катя, в те дни подросток, восприняла её уход как предательство. И осталась с папой... Который искренне убеждал её, что остаться с ним, нелюбимым, было бы оскорблением именно для него. Может быть, папа, то и дело хворавший, не надеясь на здоровье своё, подсказывал Кате необходимость неразрывности с покинувшей их мамой. Она с этим папиным мнением не соглашалась, чутко прислушиваясь к нему во всём остальном. Он ненавязчиво учил дочь не поддаваться только собственным мнениям и уменью прощать. Он приобщал её к искусству терпимости, доброты, которым она овладела навсегда.
Папу вместе с ней почитала и её закадычная подруга Лена. Можно сказать, что Катин папа-гуманист в значительной степени воспитал и мою маму. Против чего не протестовали её вечно занятые родители - таинственные, намертво засекреченные учёные.
* * *
- Хочешь, я расскажу, как мы познакомились с твоим отцом?
- Вы одновременно, обе сразу... с ним познакомились?
- Так получилось, что на выпускном вечере моего курса в Институте культуры, среди песен и танцев, ко мне подошла секретарша ректора и с грустью сказала: “Сейчас звонили... Ты не волнуйся, но у твоего папы во время концерта, где он аккомпанировал, прямо на сцене... случился сердечный приступ”.
- Представь, я сейчас слово в слово восстановила, как она, перекрывая музыку и веселье, меня известила. Папу надолго уложили в больницу. Врачи разводили руками: дескать, сердце слишком изношено, - и они не видят путей к излечению. Папой я с детства гордилась. Он слыл первоклассным аккомпаниатором... Помню, когда он, еще не из-за грозной болезни, а просто из-за простуды, но с высокой температурой, был прикован к постели, прославленный актер отменил свой концерт, перенес его до папиного выздоровления. Впрочем, не в этом дело... Он просто был самым родным и авторитетным для меня человеком. Когда с ним случился сердечный приступ, твоя мама, прослышав, что есть уникальный, хотя и молодой, хирург-кардиолог, свершающий чудеса, делающий на сердце фантастические операции, пробилась вместе со мной к тому хирургу... Он сделал редкостную для тех времен операцию, - и сердце папино заработало, будто недавно родившись. Я не сомневаюсь, что это и Лена продлила жизнь моему папе. А сердце Волшебника, несмотря на тяжкую усталость, сразу и навсегда покорилось твоей маме...
- Ну, а дальше... если не трудно?
- Твоя мама воскликнула, обратившись к будущему супругу: “Вы - волшебник!” Та хвала неотвратимо к нему прижилась. И не звучала чрезмерностью: он, в самом деле, явился нам и остался Волшебником. Не показным, а безупречно смелым и честным. Если гарантирует, что избавление от беды наступит, можно считать что оно уже наступило. А если за операцию не берется, стало быть, браться за нее бессмысленно. Но умеет при этом не лишать веры в спасение... Расхожую фразу, гласящую, что “надежда должна умирать последней”, Волшебник заменил убеждением, что надежда вообще не должна умирать. Он, не терпящий бахвальства и излишних превозношений, прозвища как бы не замечал, не стал от него скромно отмахиваться: любящие, а еще сильней - обожающие! - хотят, чтобы любимые ими гордились. Он принял не кем-то мимоходом адресованную ему гордость, а персональную гордость Лены. Отец, как тебе известно, не тяготеет к сентиментальности. Для профессии хирурга необходимы твердость и даже отвага! Готовность подчиняться мягкости одолевала его в отношениях с мамой. И больше ни с кем...
- Ну, а потом? - не уставала допытываться я.
- Моего папу спасли тогда твои будущие родители. Но уберечь от другого, давно притаившегося почечного заболевания, оказался не в силах никто. Даже твой отец: то была, к несчастью, не его сфера. Через два года и пять с половиной месяцев папа погиб. С чем до нынешних дней не могу смириться...
* * *
Годы, месяцы, дни... Когда мне стукнуло пятнадцать с хвостиком, наружу с трудом пробился вопрос, который давно уж напрашивался.
- Только не обижайся...
- На близких обижаются, как правило, глупые люди. Папа часто повторял: “Если говорит умный, надо прислушиться, а если дурак... что на него обижаться?”.
Я осмелела.
- Почему ты, такая красивая, до маминого ухода... не выходила замуж? Ведь, наверно, и тобой покорялись?
- Меня это не интересовало.
- Почему?
Застыло долгое молчание. Я отвечала на него своим осторожным, но и любопытным молчанием.
Наконец, она, напрягшись, ответила:
- Потому что очень, но безответно любила.
Снова повисла тишина. Взаимная... Преодолев её, я опять отважилась:
- А кого?
- Ты разве не догадалась? Любила отца.
- Своего?
- Своего я звала папой.
- Тогда, может... моего?
- Твоего.
Я давно это подозревала. И всё же, услышав непосредственно от нее, обомлела.
- И мама знала?
- Конечно. У нас не было друг от друга секретов.
- И как же она реагировала?
- Очень меня жалела. А себя неизвестно в чем упрекала... Я её успокаивала. Она меня, а я её... Так и должно быть между подругами закадычными. А между обыкновенными всяко бывает: сегодня одно, завтра - противоположное.
- И не ревновала?
- В отца твоего влюблялись и влюбляются, я думаю, все пациентки. И все его коллеги женского пола. Так мне представляется... Но маме ничего не грозило! Когда собирались гости, она усаживала отца между собой и мною: меня - справа, а сама устраивалась слева, поскольку слева билось отцовское сердце. Трудно во всё это поверить: надо было наблюдать наше с нею былое братство. Нет, не былое, - оно продолжается.
- Чтобы сохранилась семья? - Вслед за мамой я жалела Катю. - Но сейчас, когда мамы нет, отец мой...
- Так же, как и тогда, верен ей, - перебила она. - Перед этим следует преклоняться! Я на подобные его чувства не претендую. Вижу каждый день, забочусь о вас как могу... Для меня и достаточно.
- Но вы же с ним... - выдавила я из себя. - У вас могут быть дети.
- Ребёнок у нас... одна ты. Мамино продолжение...
Для Кати не свойственны были такие однозначные, прямолинейные ответы. Но иначе невозможно было реагировать на мои прямолинейные, вторгавшиеся в её сложную личную жизнь вопросы.
- Прости, что я...
- Это логично, Леночка.
- Меня донимает еще один вопрос, - осмелилась не остановиться я.
- Мой долг от сомнений тебя избавлять... Что тебе еще не даёт покоя?
- Когда мама, как вспоминает отец, завещала ему на тебе жениться, чтобы быть спокойной, она имела в виду исключительно наше с отцом благополучие и спокойствие... или и твои тоже?
- Не подозревай маму в эгоизме. Она знала, что вдали от отца твоего я не буду счастлива. Стало быть, заботилась и о моём благополучии. Не волнуйся.
- Значит, она заботилась не о нас с отцом двоих, а о нас троих?
- О троих! Упокойся... Как и я бы, умирая, заботилась о счастье её и её семьи. Прости за это сравнение! И ещё... Пусть не прозвучит высокопарно, но мы с ней стали неразрывно одним целым. Мне кажется иногда, что мы не случайно и полюбили одного и того же человека. Странно звучит? Но он-то полюбил одну из нас. Значит, всё нормально.
- Ты и сейчас так думаешь?
- Можно любить и ценить, а можно только ценить... Поверь, что и это немало.
- Я бы, на месте отца, тебя и любила.
- То, что ты говоришь, мне очень дорого. Но не вздумай это сказать отцу! Такие чувства нельзя подсказать или внушить.
Я верила, что чувства, которые к ней испытывала я, Кате были дороги, но мужские отцовские чувства были бы несравненно дороже.
- А как же отец-Волшебник, будучи рядом с мамой во время родов, её не спас? - изменила я тему.
- Он - кардиолог, а причина трагедии таилась не в сердце... Да и кто мог предвидеть?!
- Знаю, что ты всегда верна истине.
- И памяти твоей мамы. Так будет верней. И скромнее...
* * *
Катя, окончив с отличием Институт культуры, преподавала в престижном музыкальном училище “Теорию музыки”.
- Бесспорно увлекательней слушать и исполнять саму музыку, чем о ней рассуждать. Папа грезил, чтобы я стала пианисткой или, как он, аккомпаниатором. В женском роде, то есть аккомпаниаторшей, он почему-то меня обозначать не желал. Но для того, о чем он мечтал, требовался талант. А у меня и со слухом-то дело обстояло неважно. И мне оставалось только других устно увлекать музыкой. - Катя оставалась верна правде и себя не щадила.
- Ты увлекла ею, я не сомневаюсь, многих.
- Надо быть честной... - К себе она с подобным требованием могла бы и не обращаться: даже в мелочах была придирчиво достоверной. - Так вот, сознаюсь, что один из студентов мои лекции откровенно игнорировал. Я не жаловалась по этому поводу дирекции: насильно к себе не притянешь. И представь, именно этот студент стал весьма знаменитым певцом, завоевал первые места на престижных фестивалях и конкурсах. Вместо выслушивания моих бесед об искусстве, он занимался самим искусством, не зная отдыха, совершенствовал свой голос. Результат превзошел мои ожидания... И сегодня я приглашаю тебя на его концерт. Пригласила и отца, но он с утра опять держал на ладонях чье-то сердце, - и до вечера, впрочем, не исключено, что и ночью намерен следить не за результатом певческим, за коим будем следить мы с тобой, а за тем, от которого зависит жизнь человеческая.
Профессию отца Катя почитала самой важной из всех существующих...
И я во время ужинов, как бы ненароком, вглядывалась в отцовские ладони, казавшиеся и мне волшебными. А как-то ночью мне приснилось, что я держу на своей правой руке чьё-то сердце. Отец же в это время настоятельно советует мне стать педиатром, лечить, как и мама, детей. Я соглашаюсь - и перекладываю сердце на его ладонь. За что пациент, находящийся под наркозом, меня громко благодарит... “Под наркозом нельзя кричать!” - возмущается отец. И я от его грозного возмущения проснулась.
- Закон не требует от Волшебника так себя изнурять, но по закону совести... - Катя с преклонением, но и разочарованно вздохнула: ей мечталось пойти на концерт, как она в таких случаях говорила, “всей семьей”. - Кого-то осчастливим билетом. Ни одного пустого места в просторном зале быть не должно: певец болезненно самолюбив.
* * *
Певец, еще ничего не успевший спеть, авансом сопровождаемый пылкими аплодисментами, появился на сцене.
Особенно бесновались девицы, сидевшие в последних рядах. Билеты у них были самые дешевые, но кумир обходился им очень дорого, если учесть, что они не пропускали ни одного его концерта и осыпали его цветами.
Кумир был высок, строен и неостановимо улыбчив: можно было подумать, что все до единого из сидевших в зале ему давно и лично знакомы. Улыбка была не приторна, а продуманно обаятельна и знала себе цену. Я сразу попалась на эту удочку.
- Он очарователен... - прошептала я Кате. Она пожала плечами.
Мы сидели в третьем ряду - и было заметно, что знаменитость обратила на меня внимание. Раскланиваясь, он мне подмигнул...
- Ты так раскраснелась! - с тревогой отметила Катя. - Не вздумай подмигивать ему в ответ!
- Знаешь, - продолжала я дышать Кате в ухо, - однажды я нашла у тебя давнюю-предавнюю фотографию Карузо... Он на него похож!
- Если очень пожелаешь себе это представить! - шёпотом же ответила она. - Можно даже вообразить, что он и поёт как Карузо.
Аплодисменты затягивались, - и у нас было время перешёптываться.
- Карузо был скромен, даже застенчив, а этот - профессиональный сердцеед. - Катя оберегала меня от сердцееда. “Уж не жалеет ли она, что мы пришли на концерт?” - сама себе задала я вопрос, не имевший ответа.
В конце концов, концерт начался. Кумир своим завораживающим баритоном исполнял арии из опер Моцарта, Чайковского, Верди, а на бис - популярнейшие романсы.
По реакции публики я поняла, что Моцарту далеко до романсов, что он просто до них не дорос. Тем усерднее Катя аплодировала классикам, мобилизуя и меня на преклонение перед ними.
Моцарта и Верди певец исполнял на их родных языках. Глаза сердцееда явно требовали, чтобы я оценила и его владение иностранными языками.
- А он не тебе подмаргивает? Узнал и... - спросила я Катю.
- Исключается: он меня всегда игнорировал.
Я успокоилась.
- Согласись, что у него удивительной красоты голос! Словно создан по чьему-то властному художественному заказу... - отметила я Кате в ухо.
- Если б и душа его была такой же красоты, - ответила она. Плохо говорить о людях Катя воздерживалась. Но во имя моего “спасения” позволила себе исключение. Тем паче, что подмигиванием он давал понять: и душераздирающие романсы преподносит прежде всего мне.
- В следующий раз он преподнесет их какой-нибудь другой своей жертве. Но ты жертвой не станешь!
Такой наступательности предупреждений я от Кати еще не слыхала и не видала. В антракте она мне сообщила:
- Перед его выступлениями в фойе вывешивается - ты его не заметила - отполированный ящик с прорезью, а на нем такое предложение: “Все отзывы представлять в письменном виде с указанием имени, возраста и номера телефона. Желательно приложить фотографию. Чтобы можно было откликнуться...” Я, как видишь, выучила текст наизусть: чтобы “откликнуться” своим изумлением. Написать, что столь откровенных “заманиваний” под видом внимательности к зрителям еще не встречала... В давние времена несравненно большим триумфом пользовались блистательные теноры Иван Козловский и Сергей Лемешев. Поклонницы фанатично их осаждали. Но подобных “ящиков” для них не вывешивали, - от психопаток, наоборот, скрывались, прятались.
Антракт завершился. Закончилось и второе отделение. Подмигивания знаменитости продолжались до его последнего выхода на поклоны. В ответ на восторги зала... Я впервые ощущала себя женщиной.
Когда мы с Катей оказались на улице, я возбужденно спросила:
- У тебя есть бумага и ручка? Фотография у меня самой есть: приготовила её для приёмной комиссии медицинского института. - Отец задумал, чтобы я, как в своём сне, продолжила профессию мамы. Но я в тот вечер думала не о детях.
- После всего, что я тебе высказала по поводу ящика с прорезью, ты замыслила что-то в него опустить? Или, точней, до него опуститься?
Катя ни единого раза таким тоном со мной не общалась.
- Я влюбилась, Катюша. И напишу ему...
- Там, возле ящика, уже выстроились психопатки. В ту очередь я тебя не пущу!
- Он тебя игнорировал... А ты в ответ его достоинства игнорируешь? Что я болтаю! Совсем обалдела? Извини меня...
Катя сделала вид, что ничего не услышала. Тогда я продолжила:
- Такой талант не может соседствовать с плохим человеком.
- Бывало, увы, что великие служители искусству служили иногда и грехам. К примеру, “зелёному змию”... Не забывай, что я преподаю “теорию музыки” - и изучила биографии всех гигантов. Хотя слушателей своих теми негативными фактами не разочаровываю.
Катя вообще разочарованиям предпочитала очарования. И лишь в тот вечер - во имя спасения моего - она дозволила себе крайнюю резкость.
- Ты же мамина копия... Но мама, услышав от тебя то, что услышала я, перестала бы улыбаться тебе с портрета. А так как я перед ней за тебя отвечаю, она бы перестала улыбаться и мне.
- Всё равно я пойду... Ты-то уж знаешь, что такое любовь! - упорствовала я.
- Не сравнивай примитивного бабника со своим отцом-однолюбом. Гениев можно прощать... в отличие от бывшего студента моего училища. Дарование его загадочно существует само по себе. Вне присутствия совести... Исполняет творения композиторов класса высочайшего и низменно ведет себя в перерывах между теми творениями.
Со столь гневной Катей я еще не была знакома.
- А я всё же...
- Только через мой труп!
Я испугалась. “Из-за меня умерла мама... Не хватает еще, чтоб и она, пусть только на словах...”. Эта мысль меня отрезвила.
- Прости, Катя. Поедем домой...
* * *
Вечером, дождавшись отца, я с неукротимой уверенностью заявила, что отныне у меня ДВЕ мамы: одна на Земле, а другая на Небесах. И что для обеих я дочь!
Отец не возразил, а, напротив, отреагировал одобряюще: “Спасибо тебе, Катюша, за нашу Лену!”
Но никогда и никому женою её по-прежнему не представлял. Катя считала, что это нормально. А я считала, что НЕТ...
Еженедельник “Секрет”
