Когнитивный диссонанс
Дела житейские
Сколько Зоя себя помнила, родители всегда ругались. Им не нужны были причины, чтобы затеять скандал – он вспыхивал на ровном месте и полыхал жарким пламенем несколько долгих минут, иногда часов. Родители выясняли отношения друг с другом и окружающим миром так самозабвенно и страстно, что маленькой Зойке в этом бурном котле эмоций не было места даже для того, чтобы спрятаться. Она, сжавшись в комочек, слушала аргументы каждой стороны и кое-что для себя выносила из этих ежедневных споров. Тем более что некоторые из обвинений и назиданий летели в ее сторону.
Во-первых, все окружающие люди – неграмотное тупое быдло, бездуховное и алчное. Их семье нет места в этом лишенном интеллигентности обществе.
Во-вторых, ребенок должен всесторонне развиваться: балет, фигурное катание, шахматы, художественная и музыкальная школы. А как прикажете ее, Зойку, развивать, если она толстая, ленивая и тупая и в балет ее не взяли, а в шахматах она так и не поднялась выше первого юношеского разряда?
В-третьих, она, Зойка, отличается от всего вышеупомянутого быдла тем, что родилась в интеллигентной, высокодуховной семье и никакие новые сапоги ей не нужны, потому что это баловство и стяжательство.
В-четвертых, завистники только и ждут, чтобы отравить жизнь их семьи всеми доступными способами, поэтому Зойку, стоит ей только выйти на улицу, немедленно опустят до своего уровня, научат гадостям и поставят на учет в детской комнате милиции.
В-пятых...
В-шестых...
В-седьмых...
Зоя очень старалась в школе, чтобы не посрамить честь своей семьи. Ее родители были высокообразованными людьми, и она должна была стать такой же. Разбиться в лепешку, но стать. Правда, ей больше всего на свете нравилось проводить время у бабушки, имевшей четыре класса образования: бабушка была добрая, никаких сверхвыдающихся успехов не требовала и любила и жалела внучку просто так. Но родителей Зойка обожала - обожала отчаянно, до слез, восхищалась ими и очень, очень сильно хотела соответствовать их высоким жизненным стандартам.
Соответствовать получалось редко. Зойка была почти отличницей. И это самое «почти» сводило ее с ума. Ну никак, никак не шла у нее математика больше чем на четверку. Она зубрила, мучалась, корпела над задачником - и все впустую. Если бы только учительница пожалела девчонку, видя ее старания, и поставила бы ей эту несчастную пятерку!.. Но математичка была принципиальной, и Зойкина мама, задав дочери очередную трепку после написанной на «четыре» контрольной, объясняла зареванной Зойке, что такое антисемитизм.
Зойка очень старалась и на занятиях по фигурному катанию. Ее даже хвалили: она была пластичной, музыкальной, живой и вертлявой. Но в тринадцать лет она начала бурно развиваться и внезапно оформилась в очень женственную особь с большой грудью и широкими бедрами. Широкие бедра были у мамы, большая грудь – у бабушки с папиной стороны, но виновата все равно оказалась Зойка. Педагоги сказали: надо бы похудеть. Мама сказала: да ты просто корова. Отец сказал: жрать надо меньше, марш из-за стола. Зойка, давясь картошкой и слезами, убежала в свою комнату.
Что-то, кроме картошки, на стол подавалось редко: это было единственное блюдо, которое мать умела кое-как готовить. Вообще, еда в их доме раз и навсегда была отнесена к низким материям, и ей демонстративно не придавалось значения. Вареная картошка с жидким чаем подавались даже гостям – гости приходят духовно обогащаться, а не набивать животы.
Гости ели картошку, запивали чаем и обсуждали серьезные взрослые дела. Политику партии. Поправку Джексона-Вэника. Государственный антисемитизм. Израиль. Успехи сионистов.
Помимо учебной нагрузки, Зойка стала изучать Тору и иврит. Так велели родители, а ей неожиданно понравилось: занятия проводились подпольно, каждый раз на новом месте, подростки собирались на них под руководством загадочного человека, одетого в черное. Все это было тайной от всех – власти, учителей, одноклассников, школьных и дворовых друзей, и собственная исключительность засияла у каждого во лбу, как звезда Давида.
А тупое быдло вокруг тем временем заневестилось и принялось женихаться. Все девочки во дворе и в школе обзавелись кавалерами. Хорошенькая, как кукла, Зойка ходила одна: она была, по общему мнению, малость чокнутая, кому надо связываться с такой. Но это был период Зойкиного счастья. Она воображала себя подпольщицей-молодогвардейкой, радисткой Кэт в разбитых уродливых ботинках и черном платке, который она начала носить по собственной инициативе. Платок красиво оттенял Зойкино вдохновенное личико с висящими вдоль щек локонами и жгучими карими глазами.
Родители ушли в отказ и больше не ходили на работу.
Из Америки и Европы начали приходить посылки с вещами, помощь отказникам: вещи нужно было продавать, а на вырученные деньги жить. Зойка запрещала себе обижаться на родителей за то, что всем девочкам и мальчикам из их отказнической группы разрешали оставлять себе из посылок джинсы, кроссовки, разную мелочь, а ей – никогда. Все обращалось в деньги и складывалось в кубышку, а Зоя ходила в тряпье. Впрочем, родители тоже ходили в тряпье, одежда была не важна, важна была идея: они готовились к новой жизни в Земле Обетованной.
Первый удар настиг Зойку в Италии. Пламенные сионисты, принципиальные бессребреники и духовные лидеры отказа, родители вдруг оказались среди тех, кто свернул с единственного желанного и праведного пути в Израиль и отправился в Америку: матери предложили работу на двенадцать долларов в час. Двенадцать! Долларов! В час!!! Советскому человеку такая сумма – в час, понимаете? – даже не снилась.
Так они оказались в Нью-Йорке и стали жить, как привыкли в Москве: картошка на столе, голые стены, два матраса на полу. А деньги, пресловутые двенадцать долларов в час, продолжали скапливаться в кубышке.
Зоя пыталась продолжать изучение Торы и иврита, пыталась спрятаться от травмирующей эмигрантской действительности, от ужасающей публичной школы и жутких одноклассников за собственную исключительность, и тут ее настиг второй удар: оказывается, дело было не только в деньгах. Дело было в том, что ее мать, самозабвенно пропагандировавшая сионистские ценности, по Галахе еврейкой не была. И Зойка соответственно тоже. Так что в Израиле они, скорее всего, оказались бы людьми второго сорта.
- Ну какая же ты еврейка, - лениво говорила Зойке беленькая голубоглазая соседка Мириам. – Ты, скорее, похожа на турчанку. Евреи иначе выглядят.
Потом психотерапевт скажет Зойке, что тогда, в девятом классе, у нее случился кризис самоидентификации.
Впрочем, отец-то оставался евреем, их семья была отказниками, беженцами, и им много помогали: отдавали старую одежду, пытались дарить мебель, ковры, постельное белье. Мебель и ковры мать гордо отвергала: все это мещанство и низменные материи! – а одежду носила Зойка. В публичной школе бриллиантов, конечно, не требовалось, но все-таки ходить в тряпье было как-то стыдно, и у нее появились первые джинсы, которые ей категорически не шли, и кроссовки.
Зойка в школе опять старалась учиться лучше всех: ты тут чужая, вокруг тупое быдло, завистники только и ждут, тебя посадят на таблетки, потому что ты истеричка, тебя посадят в отстающие, тебя посадят в депортационную тюрьму... и так далее, по кругу. Родители продолжали страстно скандалить, и из этих скандалов Зойка выносила все то же, что и в Москве: отец - гениальный ученый, но все теплые места занятыми алчными бездарями, кругом враги, мещанское общество гниет на корню, а их семья особенная, не такая, как все. Они духовная элита, деньги и вещи приносят зло, высшее образование – единственная в мире ценность... А кондиционер в адскую летнюю жару продолжал выключаться, отопление зимой убавлялось до минимума, Зойка делала уроки в ватных штанах и ходила в школу в чужих обносках, а доллары копились в кубышке.
Потом родители наконец разошлись, и отец забрал кубышку себе. Потому что у матери была работа, а его, гениального ученого, продолжали зажимать и предлагать унизительные должности, на которых он служить не собирался.
Зойка с матерью переселились из односпальной квартиры в крохотную студию в бейсменте, благо имущества было немного и перевозить пришлось только один на двоих матрас, две чашки, две вилки, две ложки, чайник и узел с бельем. Второй матрас, третья чашка, вилка, ложка и миска остались отцу.
Потом психотерапевт скажет ей, что принуждение спать с матерью в одной постели стало корнем ее душевного расстройства. А годом позже, когда психотерапевт пойдет лесом, уже психиатр объяснит, что в основе ее болезни лежит зависть к успешным, состоявшимся и богатым.
Зависть! Зависть – низменное, пошлое, недостойное духовного человека чувство, откуда оно у Зойки? Да еще зависть к деньгам – совсем невозможная вещь, тьфу, тьфу, гадость...
Нет, она не завидовала чужим деньгам. Она просто время от времени ходила в гости к школьным приятельницам и видела, как красиво и чистенько у них на кухнях, в ванных, в гостиных. Не богато, а красиво! С любовью к быту, с вниманием к мелочам. Но мама говорила, что это мещанство. А тратить деньги на салфеточки и красивые чашки может только убогий. Деньги нужны, чтобы... Чтобы что? – робко думала Зойка. Покупать книги? Но книг они не покупали – зачем, если есть библиотеки? Ходить в театры? Но они ни разу не были на Бродвее: тупые мюзиклы за бешеные сотни пусть смотрит быдло. К тому же денег не стало совсем: мать, тяжело переживавшая климакс, вдруг слегла и потеряла работу. Унизительные очереди за пособием и фудстемпами превратили ее в злобную старуху. Отец кубышкой делиться не желал. Родители начали страстно судиться из-за денег. И Зойка, уверенная, что корнем всех зол является только она, сбежала из дома в тайной надежде на то, что без нее родители помирятся и забудут о том, что она не оправдала их надежд.
Да, она не оправдала. Школу окончила не первой, а всего лишь второй по успеваемости, хотя очень, очень старалась быть первой. Впрочем, гранты на обучение все равно получила, по настоянию матери пошла в экономический колледж, успешно проучилась год и бросила. Она не хотела быть экономистом. Деньги она ненавидела и боялась их. И даже авторитет матери не помог: забитая дочь взбунтовалась.
Мать ее не искала – ей было не до того, они с отцом делили кубышку. Зойка ночевала где придется, а потом подростковый бунт привел ее в тусовку вилледжской богемы, где Зойка долго болталась среди высокодуховных и продвинутых, спала на грязных матрасах, носила пестрое тряпье и плетеные фенечки и даже пробовала ходить босиком. Первая страстная любовь настигла ее, как удар под дых: любовник оказался наркоманом и постоянно требовал денег на дозу, потом у него внезапно объявились жена и дочь Зойкиного возраста, и Зойка в отчаянии прибежала назад под материнское крыло.
- Ну почему, - рыдала она, - почему, мама, почему, почему?..
Мать тут же ей все объяснила: она ничтожество, не достигшее в жизни ничего, она не получила образования, потому что предпочла образованию грязный секс, она жирная уродина, на которую мог позариться только больной, она истеричка, дрянь, дрянь, дрянь, обманувшая надежды родителей...
Потом врач в психушке объяснит ей, что у нее случился когнитивный диссонанс между духовным и материальным.
Зойка смотрела на себя в зеркало и видела ничтожество, толстую жабу в идиотских кудряшках. Она взяла бритву и побрилась налысо. Потом подумала и проколола губу, вставила в нее булавку и долго ходила с распухшим перекошенным лицом.
Потом она начала есть. Она лежала на матрасе, вставая только за очередной порцией еды. Она давилась картошкой и хлебом, пожирала макароны, гора грязных мисок рядом с матрасом росла. Мать продолжала самозабвенно судиться с отцом и ничего не замечала. А Зойка ела и мысленно спорила с матерью о духовных и материальных ценностях, о красоте моральной и физической, о мере добра и зла... Она спорила с матерью до самозабвения, но мать ее не слышала.
Потом она перестала есть совсем и пошла в церковь. В церкви ей стало дурно от запаха ладана и взглядов старух, и Зойка сразу объяснила себе, что ей, полуеврейке, вход в церковь заказан. Впрочем, ей, полуеврейке, заказан и вход в синагогу – она была в этом совершенно уверена. Идти в мечеть было как-то совсем уже нелепо, и она пошла к психотерапевту.
- Лечить нужно было не тебя, а твоих родителей, - сказал психотерапевт, но это было единственное умное замечание, которое он сделал за год ее регулярных визитов. Все остальное время он пытался, как казалось Зойке, с садистским наслаждением копаться в самых больных и тайных уголках ее души. И поэтому через год пошел лесом.
А еще через полгода у нее случился срыв, она бегала с молотком за матерью и кричала, как резаная, и соседи вызвали полицию. Так Зойка попала в психиатрическую клинику, где ей объяснили, что шизофрения – это нормально, с этим вполне можно жить, и наличие такой болезни только подчеркивает ее, Зойкину, исключительность. Она села на таблетки, и ей стало все по барабану. Мать с отцом, объединенные общей бедой, снова сошлись и принялись страстно скандалить, обвиняя друг друга в ущербной наследственности и плохих генах. Но Зойка больше не слышала их скандалов. Она ела таблетки, и ей было нормально.
...Зойка идет по улице, не обращая внимания на окружающих. Она идет, люди расступаются перед ней, как вода. Зойка худая, как щепка. Есть нельзя, еда – это низменная материя. Она идет и громко разговаривает с голосом в своей голове, размахивая руками. Голос говорит ей, что она особенная, исключительная, не такая, как все. Зойка спорит и доказывает, что исключительность определяется в каратах, а деньги – мера добра. Потом голос начинает выворачивать все наизнанку, и Зойка спотыкается на полуслове. Она оглядывается вокруг, видит себя на незнакомой улице, в незнакомом городе, и пытается вспомнить, как пройти к бабушке.
Ей обязательно нужно добраться до бабушки. Обязательно. Тогда все будет хорошо.
Во-первых, все окружающие люди – неграмотное тупое быдло, бездуховное и алчное. Их семье нет места в этом лишенном интеллигентности обществе.
Во-вторых, ребенок должен всесторонне развиваться: балет, фигурное катание, шахматы, художественная и музыкальная школы. А как прикажете ее, Зойку, развивать, если она толстая, ленивая и тупая и в балет ее не взяли, а в шахматах она так и не поднялась выше первого юношеского разряда?
В-третьих, она, Зойка, отличается от всего вышеупомянутого быдла тем, что родилась в интеллигентной, высокодуховной семье и никакие новые сапоги ей не нужны, потому что это баловство и стяжательство.
В-четвертых, завистники только и ждут, чтобы отравить жизнь их семьи всеми доступными способами, поэтому Зойку, стоит ей только выйти на улицу, немедленно опустят до своего уровня, научат гадостям и поставят на учет в детской комнате милиции.
В-пятых...
В-шестых...
В-седьмых...
Зоя очень старалась в школе, чтобы не посрамить честь своей семьи. Ее родители были высокообразованными людьми, и она должна была стать такой же. Разбиться в лепешку, но стать. Правда, ей больше всего на свете нравилось проводить время у бабушки, имевшей четыре класса образования: бабушка была добрая, никаких сверхвыдающихся успехов не требовала и любила и жалела внучку просто так. Но родителей Зойка обожала - обожала отчаянно, до слез, восхищалась ими и очень, очень сильно хотела соответствовать их высоким жизненным стандартам.
Соответствовать получалось редко. Зойка была почти отличницей. И это самое «почти» сводило ее с ума. Ну никак, никак не шла у нее математика больше чем на четверку. Она зубрила, мучалась, корпела над задачником - и все впустую. Если бы только учительница пожалела девчонку, видя ее старания, и поставила бы ей эту несчастную пятерку!.. Но математичка была принципиальной, и Зойкина мама, задав дочери очередную трепку после написанной на «четыре» контрольной, объясняла зареванной Зойке, что такое антисемитизм.
Зойка очень старалась и на занятиях по фигурному катанию. Ее даже хвалили: она была пластичной, музыкальной, живой и вертлявой. Но в тринадцать лет она начала бурно развиваться и внезапно оформилась в очень женственную особь с большой грудью и широкими бедрами. Широкие бедра были у мамы, большая грудь – у бабушки с папиной стороны, но виновата все равно оказалась Зойка. Педагоги сказали: надо бы похудеть. Мама сказала: да ты просто корова. Отец сказал: жрать надо меньше, марш из-за стола. Зойка, давясь картошкой и слезами, убежала в свою комнату.
Что-то, кроме картошки, на стол подавалось редко: это было единственное блюдо, которое мать умела кое-как готовить. Вообще, еда в их доме раз и навсегда была отнесена к низким материям, и ей демонстративно не придавалось значения. Вареная картошка с жидким чаем подавались даже гостям – гости приходят духовно обогащаться, а не набивать животы.
Гости ели картошку, запивали чаем и обсуждали серьезные взрослые дела. Политику партии. Поправку Джексона-Вэника. Государственный антисемитизм. Израиль. Успехи сионистов.
Помимо учебной нагрузки, Зойка стала изучать Тору и иврит. Так велели родители, а ей неожиданно понравилось: занятия проводились подпольно, каждый раз на новом месте, подростки собирались на них под руководством загадочного человека, одетого в черное. Все это было тайной от всех – власти, учителей, одноклассников, школьных и дворовых друзей, и собственная исключительность засияла у каждого во лбу, как звезда Давида.
А тупое быдло вокруг тем временем заневестилось и принялось женихаться. Все девочки во дворе и в школе обзавелись кавалерами. Хорошенькая, как кукла, Зойка ходила одна: она была, по общему мнению, малость чокнутая, кому надо связываться с такой. Но это был период Зойкиного счастья. Она воображала себя подпольщицей-молодогвардейкой, радисткой Кэт в разбитых уродливых ботинках и черном платке, который она начала носить по собственной инициативе. Платок красиво оттенял Зойкино вдохновенное личико с висящими вдоль щек локонами и жгучими карими глазами.
Родители ушли в отказ и больше не ходили на работу.
Из Америки и Европы начали приходить посылки с вещами, помощь отказникам: вещи нужно было продавать, а на вырученные деньги жить. Зойка запрещала себе обижаться на родителей за то, что всем девочкам и мальчикам из их отказнической группы разрешали оставлять себе из посылок джинсы, кроссовки, разную мелочь, а ей – никогда. Все обращалось в деньги и складывалось в кубышку, а Зоя ходила в тряпье. Впрочем, родители тоже ходили в тряпье, одежда была не важна, важна была идея: они готовились к новой жизни в Земле Обетованной.
Первый удар настиг Зойку в Италии. Пламенные сионисты, принципиальные бессребреники и духовные лидеры отказа, родители вдруг оказались среди тех, кто свернул с единственного желанного и праведного пути в Израиль и отправился в Америку: матери предложили работу на двенадцать долларов в час. Двенадцать! Долларов! В час!!! Советскому человеку такая сумма – в час, понимаете? – даже не снилась.
Так они оказались в Нью-Йорке и стали жить, как привыкли в Москве: картошка на столе, голые стены, два матраса на полу. А деньги, пресловутые двенадцать долларов в час, продолжали скапливаться в кубышке.
Зоя пыталась продолжать изучение Торы и иврита, пыталась спрятаться от травмирующей эмигрантской действительности, от ужасающей публичной школы и жутких одноклассников за собственную исключительность, и тут ее настиг второй удар: оказывается, дело было не только в деньгах. Дело было в том, что ее мать, самозабвенно пропагандировавшая сионистские ценности, по Галахе еврейкой не была. И Зойка соответственно тоже. Так что в Израиле они, скорее всего, оказались бы людьми второго сорта.
- Ну какая же ты еврейка, - лениво говорила Зойке беленькая голубоглазая соседка Мириам. – Ты, скорее, похожа на турчанку. Евреи иначе выглядят.
Потом психотерапевт скажет Зойке, что тогда, в девятом классе, у нее случился кризис самоидентификации.
Впрочем, отец-то оставался евреем, их семья была отказниками, беженцами, и им много помогали: отдавали старую одежду, пытались дарить мебель, ковры, постельное белье. Мебель и ковры мать гордо отвергала: все это мещанство и низменные материи! – а одежду носила Зойка. В публичной школе бриллиантов, конечно, не требовалось, но все-таки ходить в тряпье было как-то стыдно, и у нее появились первые джинсы, которые ей категорически не шли, и кроссовки.
Зойка в школе опять старалась учиться лучше всех: ты тут чужая, вокруг тупое быдло, завистники только и ждут, тебя посадят на таблетки, потому что ты истеричка, тебя посадят в отстающие, тебя посадят в депортационную тюрьму... и так далее, по кругу. Родители продолжали страстно скандалить, и из этих скандалов Зойка выносила все то же, что и в Москве: отец - гениальный ученый, но все теплые места занятыми алчными бездарями, кругом враги, мещанское общество гниет на корню, а их семья особенная, не такая, как все. Они духовная элита, деньги и вещи приносят зло, высшее образование – единственная в мире ценность... А кондиционер в адскую летнюю жару продолжал выключаться, отопление зимой убавлялось до минимума, Зойка делала уроки в ватных штанах и ходила в школу в чужих обносках, а доллары копились в кубышке.
Потом родители наконец разошлись, и отец забрал кубышку себе. Потому что у матери была работа, а его, гениального ученого, продолжали зажимать и предлагать унизительные должности, на которых он служить не собирался.
Зойка с матерью переселились из односпальной квартиры в крохотную студию в бейсменте, благо имущества было немного и перевозить пришлось только один на двоих матрас, две чашки, две вилки, две ложки, чайник и узел с бельем. Второй матрас, третья чашка, вилка, ложка и миска остались отцу.
Потом психотерапевт скажет ей, что принуждение спать с матерью в одной постели стало корнем ее душевного расстройства. А годом позже, когда психотерапевт пойдет лесом, уже психиатр объяснит, что в основе ее болезни лежит зависть к успешным, состоявшимся и богатым.
Зависть! Зависть – низменное, пошлое, недостойное духовного человека чувство, откуда оно у Зойки? Да еще зависть к деньгам – совсем невозможная вещь, тьфу, тьфу, гадость...
Нет, она не завидовала чужим деньгам. Она просто время от времени ходила в гости к школьным приятельницам и видела, как красиво и чистенько у них на кухнях, в ванных, в гостиных. Не богато, а красиво! С любовью к быту, с вниманием к мелочам. Но мама говорила, что это мещанство. А тратить деньги на салфеточки и красивые чашки может только убогий. Деньги нужны, чтобы... Чтобы что? – робко думала Зойка. Покупать книги? Но книг они не покупали – зачем, если есть библиотеки? Ходить в театры? Но они ни разу не были на Бродвее: тупые мюзиклы за бешеные сотни пусть смотрит быдло. К тому же денег не стало совсем: мать, тяжело переживавшая климакс, вдруг слегла и потеряла работу. Унизительные очереди за пособием и фудстемпами превратили ее в злобную старуху. Отец кубышкой делиться не желал. Родители начали страстно судиться из-за денег. И Зойка, уверенная, что корнем всех зол является только она, сбежала из дома в тайной надежде на то, что без нее родители помирятся и забудут о том, что она не оправдала их надежд.
Да, она не оправдала. Школу окончила не первой, а всего лишь второй по успеваемости, хотя очень, очень старалась быть первой. Впрочем, гранты на обучение все равно получила, по настоянию матери пошла в экономический колледж, успешно проучилась год и бросила. Она не хотела быть экономистом. Деньги она ненавидела и боялась их. И даже авторитет матери не помог: забитая дочь взбунтовалась.
Мать ее не искала – ей было не до того, они с отцом делили кубышку. Зойка ночевала где придется, а потом подростковый бунт привел ее в тусовку вилледжской богемы, где Зойка долго болталась среди высокодуховных и продвинутых, спала на грязных матрасах, носила пестрое тряпье и плетеные фенечки и даже пробовала ходить босиком. Первая страстная любовь настигла ее, как удар под дых: любовник оказался наркоманом и постоянно требовал денег на дозу, потом у него внезапно объявились жена и дочь Зойкиного возраста, и Зойка в отчаянии прибежала назад под материнское крыло.
- Ну почему, - рыдала она, - почему, мама, почему, почему?..
Мать тут же ей все объяснила: она ничтожество, не достигшее в жизни ничего, она не получила образования, потому что предпочла образованию грязный секс, она жирная уродина, на которую мог позариться только больной, она истеричка, дрянь, дрянь, дрянь, обманувшая надежды родителей...
Потом врач в психушке объяснит ей, что у нее случился когнитивный диссонанс между духовным и материальным.
Зойка смотрела на себя в зеркало и видела ничтожество, толстую жабу в идиотских кудряшках. Она взяла бритву и побрилась налысо. Потом подумала и проколола губу, вставила в нее булавку и долго ходила с распухшим перекошенным лицом.
Потом она начала есть. Она лежала на матрасе, вставая только за очередной порцией еды. Она давилась картошкой и хлебом, пожирала макароны, гора грязных мисок рядом с матрасом росла. Мать продолжала самозабвенно судиться с отцом и ничего не замечала. А Зойка ела и мысленно спорила с матерью о духовных и материальных ценностях, о красоте моральной и физической, о мере добра и зла... Она спорила с матерью до самозабвения, но мать ее не слышала.
Потом она перестала есть совсем и пошла в церковь. В церкви ей стало дурно от запаха ладана и взглядов старух, и Зойка сразу объяснила себе, что ей, полуеврейке, вход в церковь заказан. Впрочем, ей, полуеврейке, заказан и вход в синагогу – она была в этом совершенно уверена. Идти в мечеть было как-то совсем уже нелепо, и она пошла к психотерапевту.
- Лечить нужно было не тебя, а твоих родителей, - сказал психотерапевт, но это было единственное умное замечание, которое он сделал за год ее регулярных визитов. Все остальное время он пытался, как казалось Зойке, с садистским наслаждением копаться в самых больных и тайных уголках ее души. И поэтому через год пошел лесом.
А еще через полгода у нее случился срыв, она бегала с молотком за матерью и кричала, как резаная, и соседи вызвали полицию. Так Зойка попала в психиатрическую клинику, где ей объяснили, что шизофрения – это нормально, с этим вполне можно жить, и наличие такой болезни только подчеркивает ее, Зойкину, исключительность. Она села на таблетки, и ей стало все по барабану. Мать с отцом, объединенные общей бедой, снова сошлись и принялись страстно скандалить, обвиняя друг друга в ущербной наследственности и плохих генах. Но Зойка больше не слышала их скандалов. Она ела таблетки, и ей было нормально.
...Зойка идет по улице, не обращая внимания на окружающих. Она идет, люди расступаются перед ней, как вода. Зойка худая, как щепка. Есть нельзя, еда – это низменная материя. Она идет и громко разговаривает с голосом в своей голове, размахивая руками. Голос говорит ей, что она особенная, исключительная, не такая, как все. Зойка спорит и доказывает, что исключительность определяется в каратах, а деньги – мера добра. Потом голос начинает выворачивать все наизнанку, и Зойка спотыкается на полуслове. Она оглядывается вокруг, видит себя на незнакомой улице, в незнакомом городе, и пытается вспомнить, как пройти к бабушке.
Ей обязательно нужно добраться до бабушки. Обязательно. Тогда все будет хорошо.
