Хармс озвученный
Долгое время я не могла привыкнуть к нынешнему широкому употреблению глагола «озвучить» и производного от него прилагательного «озвученный». Первый раз я увидела это слово в абсурдном сочетании: «Кони озвученные» на грузовом манифесте торгового парохода, работая в порту переводчиком после окончания филфака. Уж не помню, как я это переводила, но помню как мы все потешались над этими «конями озвученными». А теперь вот это слово вернулось ко мне в новом значении – произнести, сообщить, передать - и я долго ему сопротивлялась, но, наконец, сдалась и приняла это его значение и необходимость в употреблении. Главное, что слово это подчеркивает некую отстраненность говорящего от содержания его речи, своего рода отказ от содержания и личной ответственности за сказанное – очень удобная вещь в трусливом бюрократически-корпоративном мире наших дней.
Невероятная все-таки вещь – язык! От абсолютно абстрактно-абсурдного смешного употребления «озвученный» это слово проделало путь до необходимого элемента, без которого не обходится теперь современная русская речь. И коль скоро разговор пойдет о великом абсурдисте ХХ века Данииле Хармсе, воспользовалась этим словом и я, а каково его значение в моем названии читателю станет ясно, я надеюсь, ближе к окончанию статьи. Рассказать же хочу я о том, что недавно происходило на «большой» сцене БАМа.
Свободных мест в зале не было, хотя играли пьесу по повести мало кому известного в Америке советского писателя Даниила Хармса, а саму повесть «Старуха», думаю, в лучшем случае прочли процентов тридцать пришедших в театр. Но дело в том, что режиссером спектакля был Роберт Вильсон, а играли Михаил Барышников и Вильям Дефо. Вот на такое трио и шло большинство зрителей.
То, что им посчастливилось увидеть на сцене, можно смело назвать театральным шедевром. Мы с друзьями (как русско-, так и англоязычными) потом долго обменивались своими впечатлениями на фейсбуке, телефонными звонками и «и-мэйлами», восхищаясь оформлением, освещением, гримом, костюмами, декорациями, игрой актеров. Все эпитеты, сопровождавшие наши эти восхищения, были: грандиозно, гениально, замечательно, ничего похожего, никогда и т.д.
Один из «собеседников» написал что-то вроде «Спектакль прекрасный, но так и не могу понять - Хармс ли это?» Вопрос этот меня по-настоящему задел что называется за живое, не тем, что я согласна или не согласна с трактовкой Р. Вильсона, а тем, что спектакль этот возбуждает мысли и чувства зрителей долгое время спустя – о нем хочется говорить, рассуждать, читать Хармса и узнавать как можно больше о нем и его окружении.
Я до сих пор думаю о спектакле и возвращаюсь к трактовке Хармса, представленной Вильсоном-Барышниковым-Дефо.
Знаменательно, что они включили в спектакль не только повесть «Старуха», но и другие тексты Хармса. Получилась некая ткань, своего рода холст с грунтовкой для будущего полотна–спектакля, позволяющая этим великим мастерам выстроить спектакль так, что зритель в состоянии в полной мере испытать те невероятно острые и сложные эмоции, которые вызывает абсурдная проза Хармса.
Вот Барышников и Дефо играют, именно играют, а не читают «Сонет» Хармса, сюжет которого в том, что они и все вокруг них забыли порядок счета после 6-и: что идет раньше 7 или 8. В каком-то месте я начала смеяться так громко, что мой сосед сделал мне замечание.
А вот, когда актеры играли «Воспоминания одного мудрого старика» и следом за Барышниковым, говорившем по-русски, Дефо повторил те же слова по-английски: «Finally, I understood the happiness of others...» (“Наконец, я понял счастье других людей...”) у меня подкатил комок к горлу...
Почему-то тут же вспомнились слова героини Теннесси Уильямса Бланш –- «I’ve always depended on the kindness of strangers...» (“Я всегда полагалась на доброту незнакомцев...”) - такой же накал чувств при абсолютной простоте их выражения и неадекватности ситуации.
Но самым сильным для меня было ощущение трагизма от самой мертвой старухи, «поселившейся» в комнате писателя и не дающей ему возможности писать.
Конечно же, зрителю приходит в голову и пушкинская графиня из «Пиковой Дамы», и пушкинский Командор со стуком в дверь, и пушкинский рок из «Моцарта и Сальери», но не только это.
На сцене дважды появлялись часы с застывшими стрелками – указание на то, что время, вещь абстрактная, и оно застыло. Но вот с другой стороны есть и прямое указание на время (повесть написана в 1939 году) - на сцене портреты репрессированных писателей и поэтов, тюремные фотографии – и здесь время из абстрактного превращается в конкретное.
И вот на этом фоне абстрактно-конкретного времени Герой никак не может избавиться от мертвой старухи, у которой уже и челюсть выпала и сама она, изрядно подгнила.
Герой-писатель мечется, пытаясь избавиться от мертвой старухи, мешающей ему жить и писать.
Его одолевает страх, что он не сумеет доказать свою невиновность, свою непричастность к смерти этой старухи. Герой готов на все и даже в какой-то момент сам забирается на электрический стул (от страха? ужаса? безысходности?)
Что это – страшное предсказание своей собственной судьбы? И мы тоже вместе с Героем испытываем весь трагизм происходящего на сцене.
Три великих театральных маэстро: Вильсон, Барышников и Дефо по ходу действия спектакля в полной мере дают зрителю возможность испытать невероятную гамму чувств - от смешного к грустному и трагическому. Они озвучили гений Даниила Хармса, сумевшего уже в 1939 году безукоризненно точно передать в абсурдной трагикомической форме окружавший его тогда абстрактно-конкретный ужас. Три мастера напомнили нам, что дохлая старуха никуда не девалась и продолжает испускать зловонный дух.
Вопрос же - кто эта мертвая старуха, «убивающая» писателя? – меня не оставлял. В разговоре со своей подругой, рассуждая о спектакле мы вдруг обе не сговариваясь, одновременно произнесли - Софья Васильевна! (для тех, кто не знает - так мы когда-то конспиративно называли советскую власть). Удивительно, что сказать «советская власть» язык не повернулся – нам ведь ничто не мешало так сказать, но нет - это было бы не органично и не созвучно тем чувствам, которые испытывал Герой спектакля и которые передались и нам – правильно и уместно было назвать эту дохлую старуху, продолжающую убивать и многих других после Хармса писателей и читателей, да и тех, кто ничего не пишет не читает, Софьей Васильевной...
Несколько слов сожаления. Главное сожаление, что я не смогла пойти на спектакль еще раз и, вероятно, многое пропустила – просто невозможно было ухватить все и уследить за всем. Не хотелось отрывать глаз от пластики Барышникова, хотелось запомнить все его движения (невозможно) – «Вы видели его руки?» - говорила Нина Аловерт - «Только у балетных возможна такая выразительность жеста!». Я также старалась не пропустить и невероятную выразительную мимику Дефо – не понимаю, как ему это удавалось через такой слой грима. Узнавались в спектакле какие-то цитаты из других спектаклей, но хотелось уверенности, что это именно так.
В заключение хочу заметить, что описание своей работы над представлением, которое Р. Вильсон дает в программе к спектаклю, вернуло меня в «Театральный роман» и видения Максудова, у него тоже сначала возникала коробочка, в которой горел свет, а потом начинали двигаться фигурки... И это любопытство - по Булгакову, которое должно было гореть в кошачьем глазу при виде этой коробочки-театра, несомненно, ощущали зрители, следившие за спектаклем Р. Вильсона, замерев на все 90 минут, что шло представление, чтобы потом с грохотом обрушиться аплодисментами.
Наталья Новохацкая
