Память и имя, которые не изгладятся...

Память и имя, которые не изгладятся...

Яд ва-Шем - это память и имя. Обычно в мире употребляют термин Холокост. Сами евреи говорят - Шоа. По-русски - Катастрофа. Яд ва-Шем - это мемориальный комплекс Катастрофы и Героизма еврейского народа.

...Поскольку вход в Яд ва-Шем закрыт для детей младше двенадцати лет, мы поехали туда вдвоем с Матвеем. Аня повезла нас, взяла нам два аудиогида на русском языке и сказала, что вся экскурсия - примерно 2,5 - 3 часа.

Мы находились там без малого пять. Когда все закончилось, Матвей сказал: “Вы так быстро шли, что я не успевал просто...”

Я не буду рассказывать о том, как устроен музей и что мы в нем видели. Мы не сделали там ни одной фотографии. Подробнее обо всем этом (кто архитекторы, как все устроено и прочая статистическая информация) - на сайте Яд ва-Шема. Я просто расскажу, что мы там чувствовали.

Аудиогид в ушах был бесстрастен. Комплекс расположен на площади 520 гектаров... Есть архив... Библиотека... Память о Катастрофе... Аллея праведников из рожковых деревьев... Треугольная призма самого комплекса... Свет только через узкую полосу стеклянного потолка... Стены из грубого бетона...

Он словно нависает над пропастью. Треугольная пирамида словно врезана в гору, или вырастает из нее... Аудиогид сообщает, что сверху это похоже на стрелу, которая гору пронзила. Гора называется Хар Азикарон - гора Памяти. Внизу, под нависающей бетонной глыбой - деревья и серпантин дороги. Деревья и дорога, по которой бегут просто игрушечные автомобильчики, - это жизнь. А что такое бетонная пирамида, угрожающе нависшая над жизнью?..

И мы входим в нее.

Кадры хроники. Аудиогид сообщает: фильм “Мир, которого больше нет”... О том, как жили евреи до... Ортодоксальное еврейство... Хава нагила... Зловеще, как она зловеще звучит... Потому что МЫ-то знаем, ЧТО их всех, танцующих сейчас на треугольном экране ЖДЕТ, а они-то... И потому - “Давайте радоваться!.. Давайте петь!.. Пробудитесь, братья, с радостным сердцем... Хава нагила!..”

Я стою, держусь за холодный стальной поручень. Я только что вошла в музей. Это всего лишь музей, говорю я себе. Вот и аудиогид в ушах - по-прежнему бесстрастен и монотонен. Но - я не хочу идти дальше. Я вообще не хочу идти дальше. Потому что я знаю, что меня там ждет. Я видела в детстве фильм Михаила Ромма “Обыкновенный фашизм”, я учила в школьном хоре песню про Бухенвальд, я КАК БЫ знаю немного, что дальше меня там может ожидать... Оно мне зачем?? Куда я вообще пришла и привела двенадцатилетнего ребенка, который сейчас внимательно в наушниках слушает о том, как жило европейское еврейство до прихода к власти Гитлера? Какое мне дело до европейского еврейства?!!

Это всего лишь музей, говорю я себе. Хотя прекрасно понимаю, что это не музей. И не всего лишь. И вся эта моя минутная слабость...

Фильм закончился. Матвей идет в следующий зал. И я иду за ним. Я хочу взять его под локоть, отодвинуть наушник с уха и сказать ему: слушай, ну пойдем, ну что мы будем там смотреть... это же не досужий интерес, это не музей... это СОВСЕМ НЕ МУЗЕЙ.

Я просто знаю, ЧТО там будет дальше.

Думаю, что знаю.

За моей спиной снова начался фильм. Кадры хроники со счастливыми лицами... И я вдруг понимаю: бессмысленно просить прощения. Когда мир уничтожен - у кого просить прощения? У кого валяться в ногах? По ком лить слезы? И вот так отчаянно, как я сейчас, при входе, - всего лишь при входе! - всеми силами пытаться убедить саму себя, что если закрыть глаза, то ничего этого и не было!? Когда мир окончился - все это уже не имеет никакого смысла. Остается только помнить.

Понимаете? Только помнить и все. О, как мудро название... Память и имя.

И вот тот самый деревянный мост, по которому над пропастью входишь в музей, - тот самый Мост в Никуда. Он страшно скрипит под ногами. Это для того, чтобы в сердце отдавался каждый шаг. Каждый малейший шаг. И надо идти дальше. Потому что только память и осталась.

Дальше.

Аудиогид о чем-то рассказывает. Но я не слышу его. Скупая экспозиция, несколько фотографий... Буквы еврейского языка... Концлагерь на территории Эстонии - фотографии и личные вещи, которые были найдены в карманах убитых...

Я вижу, что Матвей слушает, время от времени переключая кнопки, чтобы аудиогид не умолкал. Он сосредоточен. Он впитывает в себя историю. Потому что - да. Это История. Подлинная история человечества, в фактах и документах. Гид все больше мешает мне. Я не могу слушать - обо всем этом я прочитаю потом, на сайте музея, в книгах, но - не сейчас. Сейчас я впитываю в себя историю не через уши, а через глаза. Я просто чудовищный посетитель музея, я не в состоянии слушать экскурсовода сейчас.

Но ведь я и не в музее...

Книги, сгоревшие в огне Катастрофы. Перевязанные грубыми бечевками. Рукописи не горят, да... А люди - горят. Очень хорошо горят люди в печах бесконечных крематориев.

Но мы не дошли еще до людей.

Дальше.

Плакаты гитлеровской Германии. Я надеваю наушники - там звучит “зиг хайль!” Красный фашистский флаг со свастикой. Она настолько страшна и неприятна, потому что мы уже знаем, что это такое? Или она страшна сама по себе? И даже не просто страшна, но - оптимальна для выражения того чудовищного животного ужаса, который принесла с собой? Впрочем, не так. Вообще не так! Это не животный ужас, это ощущение абсолютной вселенской катастрофы. Так вот почему они называют ТАК. Ужас - это слишком мало, слишком конкретно и неполно. Катастрофа. Шоа.

Дальше.

Юдофобия как религиозный момент. Сатанинский образ богоубийц. Теологический спор с иудаизмом. Антисемитизм. “Майн кампф” за стеклом. Евреи как причина всех бед. Паразиты и недочеловеки. Отсюда - уничтожить...

Я все время сглатываю. И еще мне кажется, что кондиционеры могли бы не работать на полную мощность, потому что холодно. Я читаю на стенде - “Евреи наше проклятие”. И мне холодно.

Я не еврейка. Но мне холодно.

Дальше.

Шарлотта Саломон, художница. Картины. Мировое наследие. Аушвиц-Биркенау... Научная база, подведенная под постулат о том, что евреи - недочеловеки. И инструменты для определения евреев.

Я уже давно потеряла из виду своего сына, который методично идет от стенда к стенду и внимательно слушает информацию.

Аудиогид рассказывает и мне, но когда я слышу знакомое название “Дахау” - я снова малодушно выключаю его. Я не буду слушать, я буду просто смотреть.

В каждом зале идет фильм. Это небольшие истории - кадры хроники, рассказы тех, кто выжил. Просто жизнь. И просто смерть. И рассказы об этом. Но кто знает, что просто и что непросто? Кто определит степень важности?

И мои ноги, уже с самого начала ватные, постепенно наливаются свинцом.

А ведь всего лишь 1938 год. Мы дошли только до 1938 года. Я понимаю, что все мои знания до этого были настолько скудными... Я просто не представляла масштаба. И я не представляю его сейчас. Потому что просто не укладывается в голове.

“Хрустальная ночь”. Слишком много информации. Она слишком концентрирована. И слишком много Гитлера. Он уже не персонифицируется как историческая личность. Я прислоняюсь к холодной бетонной стене. Серый шлифованный бетон. Бесстрастный.

1939 год. Польша. Пакт Молотова-Риббентропа. Польский еврей Давид Шераковяк, описавший жизнь в гетто в своем дневнике.

“Наберите 302, - сообщает мне аудиогид, - чтобы прослушать рассказ о терроре, унижениях и издевательствах”.

Да они что?! С ума посходили?! Прослушайте рассказ об издевательствах!.. Но я надеваю наушники и набираю 302.

В витрине - желтая звезда Давида. Нашивки и повязки на рукав.

Я стараюсь думать о том, как грамотно выстроена экспозиция, какой титанический труд проделан архивистами и историками. Я все еще пытаюсь превратить Яд ва-Шем в музей, да в не слишком обычный, но в музей. Мне кажется, что так мне будет проще не заплакать. Мне так кажется. Но потом я ловлю себя на мысли, что я - не могу плакать. До сухих глаз. Во мне нет слез. Просто нет.

Я медленно иду по залам, скольжу взглядом по экспозиции (да-да, именно так, ведь это все же музей!) и думаю. Вот я незадолго до этого, до приезда в Израиль, читала “Эксодус”. Зачем я его читала? Я жила спокойно и свободно. Я мало знала и крепко спала. Как вообще после увиденного можно спать?!! Ну хорошо. Положим, все это списывается на мою эмоциональную лабильность, на восприимчивость, на не знаю что еще. Допустим. Но что же это такое?! Ну как люди - ЛЮДИ!!! - могли допустить, участвовать во всем этом?

Все это бессмысленная риторика - я прекрасно понимаю это. Бессмысленная никчемная никому не нужная риторика. Но есть же факты. Возможно, они все объясняют.

И я снова надеваю наушники.

Положение евреев в разных странах Европы. Информация уплотняется. Ее все больше. Фотографий и личных вещей - тоже все больше.

Детские лица. Вот они на фотографиях - гетто, 1942 год, улыбающиеся детские лица.

Варшавское гетто. Да-да, я читала в “Эксодусе” - и наплевать, что я выгляжу совершеннейшей слабачкой. Но я не хочу туда идти. И не пойду.

И тут я вижу на брусчатке (пол выложен настоящей брусчаткой, и трамвайные рельсы тоже настоящие, и уличный фонарь привезен оттуда же...) Матвея. Он внимательно слушает, стоя на рельсах. Я иду к нему. Он смотри кадры хроники на одном из экранов.

Они там, внутри кадров, сидят на камнях, на этих же самых камнях, которые сейчас у меня под ногами, и задумчиво смотрят в камеру. И я тоже сажусь на эти камни - на ледяные камни. И сижу до тех пор, пока ко мне не подходит сотрудник со словами “здесь нельзя сидеть”. Как хорошо, что это всего лишь музей...

Игра “Гетто” для детей - чтобы быстрее разобрались и поняли, как и что здесь устроено... Две зловещих буквы СС... Камни из леса Понары... Методичный и очень простой рассказ, в цифрах и фактах, о том, как уничтожали евреев в Хорватии... Рельсы Освенцима... Гимелштрассе - дорога в небо, улица в Треблинке, по которой вели в газовые камеры... 300 тысяч евреев были уничтожены в лагере Хелмно, спаслись - лишь четверо... Восстание в Варшавском гетто... “Борьба в гетто - это битва за собственное достоинство”... Вагон, в котором везли депортированных... Письма, которые выбрасывали из окон таких вагонов, в надежде, что кто-нибудь доставит их адресату... Аушвиц - это и есть Освенцим... Нары из Освенцима...

“Одежда с планеты под названием Освенцим. Номера на руках были им именами...”

Тачка с камнями из Гросс-Розен... Макет, показывающий устройство крематория... Кадры хроники, на которых бульдозер, сталкивающий мертвые тела в яму... Витрина в полу, в которой груда обуви из Майданека...

Победа.

Зал праведников - тех, кто спасал евреев во время Катастрофы. Этот зал - белый. В нем я нахожу тот самый список Шиндлера и рассказ о самом Оскаре Шиндлере. Я украдкой смотрю на сына и вижу, что у него по щеке бежит слеза. Не там, где был крематорий и страшные кадры хроники, и эта витрина с обувью, которая еще будет мне сниться в кошмарах, а вот именно здесь - в белом зале праведников...

А в зале Имен на тебя смотрят тысячи лиц - с фотографий, которые уже устремлены в небо. А внизу - пропасть. И тут же - миллионы имен, собранные в бесконечных рядах простых канцелярских папок. Этих папок так много, что просто кружится голова, да и расположены они по кругу. Это круглый зал, а потому - бесконечный.

И в самом последнем зале нет ничего, кроме четырех небольших банкеток в центре. Я сажусь на одну из них и слушаю, и смотрю. На серую бетонную стену проецируются страницы из дневников, последние записки и просто буквы, из которых складываются простые слова - последние мысли. Слова, оставшиеся нам на память.

И я сижу и плачу. Я, наконец, просто сижу и плачу.

А потом Аня уводит меня.

* * *

“Я был уверен, - сказал Матвей, когда мы возвращались из Иерусалима, - что во Второй мировой самые грандиозные потери понесли именно мы”.

“Как страна, так и есть”.

“Да. Но как нация... И когда тебя убивают только потому, что ты...”

И он не смог говорить.

 Онлайн-журнал

“Исрагео” – isrageo.com4