Служение муз
Юмор
Поэзия случилась со мной вдруг. Подцепил у промелькнувшей Музы и захворал. Стихи шли потоком, будто кто пробку вырвал. Думал, жил, дышал в рифму. Пушкин жал мне руку, Шекспир предо мной заискивал.
Гениальность терзала даже во сне. Просыпался разбитый, с очередной поэмой в правом полушарии. В левом хранил пару томиков “избранного”. По дому передвигался вслепую. Всё время что-то ронял, на что-то натыкался. С домочадцами диалог не складывался.
- Вынеси мусор! - кричала жена.
- О, мусор, вынесись скорей! Уйми души щемящий стон... - декламировал я, подёргивая глазом. Жена вздыхала, выхватывала из моих рук кухонный комбайн, который я усердно пихал в мусорный пакет, и шипела.
- Что ты шипишь, моя родная, как аспид, брызгая слюной?.. То гнев кипит в тебе пылая иль страсть непонятая мной!.. - допытывался я.
- Папа, я всё! - докладывал младший из уборной.
- Он всё! Вы слышите? Он сделал!.. Он завершил свой тяжкий труд!..
- Помой ребёнку попу! - подталкивала в спину жена.
- Я раб судьбы, с главой склоненной, бреду смиренно попу мыть. Мой младший отрок осквернённый с позором тем не может жить!..
Жена вырывала у меня ребёнка, когда я уже намыливал ему голову.
- Что ты творишь? - ужасалась она.
- Я мылом чадо освежаю, смывая первородный грех!..
- Замолчи или я тебя убью! - срывалась она на крик.
- Не закрывайте рта поэту - глас божий из меня глаголет. И через десять лет иль сто лет поймёте истину вы эту!..
Диалог не складывался. Непонятый я уходил, часами бродил по улицам, кропал шедевры на заборах: “Порой три буквы очень мало. Порой три буквы - это - всё!”
Что-то в этом роде.
Дни проскакивали мимо, как перепуганные зайцы. Когда в доме кончилась бумага, стал писать на стенах. И отношение ко мне сразу переменилось. Кардинально.
Домочадцы притихли, обращаться стали шепотом, из-за угла, но большей частью молчали. Сначала мне это нравилось, потом почувствовал некий дискомфорт. Всё чаще мой слух улавливал их тревожное перешёптывание. Атмосфера сужалась смирительной рубахой.
Однажды старшая дочь спросила:
- Папа, а правда, что все поэты сумасшедшие?
- О дочь, не верь, - я покосился на жену, - словам невежды!.. Наветы это - наговоры. К чему бессмысленные споры? Смотри, нормальный я, как прежде!.. - и немедленно пал к её ногам.
Дочь ойкнула и закричала:
- Звони, мама, звони!..
- Куда звонить? Кому? Ответьте!.. - кинулся я в спальню.
Заслоняя дорогу, в дверях появилась супруга с телефоном.
- В союз писателей! - сказала она, слегка краснея.
- Мне чужды всякие союзы! - отчеканил я достойно и отстранился.
- Я попрошу, тебя примут членом, - сказала она.
- Я не желаю членом быть! Мне членом быть весьма зазорно!..
- Что уж тут поделаешь! - приговаривала жена, запирая дверь на замок. - Раз талант в тебе пробудился, нужно лечить. В смысле - развивать.
Заплаканная средняя дочь выглянула из-за спины матери. Она потянула её за рукав и, шмыгая носом, спросила:
- Мама, правда, папу колоть не будут?..
- Колоть себя я не позволю! Таблеткой правду не убить!.. - взвизгнул я и бросился записывать на стене пришедший в голову гениальный катрен.
Жена стала отнимать фломастер. Я не уступал.
Вязали меня все. Даже младший. И где он научился этому приёму - одной петлёй прихватывать шею и ноги?
- Не смей меня по принужденью тянуть к галерам словоблудья!.. - извивался я, а узлы всё затягивались.
- Ничего, - сидя на мне верхом и отдуваясь, приговаривала супруга, - поэзия не сифилис, галоперидол поможет. - И тут же добавила в рифму: “Будешь знать, как стены марать”.
- Слепа ты и не видишь суть! - хрипел я. - Пусть на полу, пусть туго связан! Пусть человеком я не будь, зато поэтом быть обязан!..
Скоро явились коллеги по цеху - со шприцами. Ознакомившись с настенным творчеством, они тут же прониклись ко мне уважением и вкатали двойную дозу. В союз меня принимали спящего.
Открыв глаза и увидев склонившегося надо мной Тютчева в очках и белой шапочке, спросил:
- Я где?
Тютчев ответил, как настоящий поэт. Потом улыбнулся и сказал:
- Пойдём, с нашими познакомлю.
Лермонтову мои стихи откровенно не понравились. Афанасий Фет поморщился. Баратынский пустил слюну. И только Тютчев отнёсся к ним благосклонно. Но кто станет доверять Тютчеву?
Эдуард РЕЗНИК, Беэр-Шева
Гениальность терзала даже во сне. Просыпался разбитый, с очередной поэмой в правом полушарии. В левом хранил пару томиков “избранного”. По дому передвигался вслепую. Всё время что-то ронял, на что-то натыкался. С домочадцами диалог не складывался.
- Вынеси мусор! - кричала жена.
- О, мусор, вынесись скорей! Уйми души щемящий стон... - декламировал я, подёргивая глазом. Жена вздыхала, выхватывала из моих рук кухонный комбайн, который я усердно пихал в мусорный пакет, и шипела.
- Что ты шипишь, моя родная, как аспид, брызгая слюной?.. То гнев кипит в тебе пылая иль страсть непонятая мной!.. - допытывался я.
- Папа, я всё! - докладывал младший из уборной.
- Он всё! Вы слышите? Он сделал!.. Он завершил свой тяжкий труд!..
- Помой ребёнку попу! - подталкивала в спину жена.
- Я раб судьбы, с главой склоненной, бреду смиренно попу мыть. Мой младший отрок осквернённый с позором тем не может жить!..
Жена вырывала у меня ребёнка, когда я уже намыливал ему голову.
- Что ты творишь? - ужасалась она.
- Я мылом чадо освежаю, смывая первородный грех!..
- Замолчи или я тебя убью! - срывалась она на крик.
- Не закрывайте рта поэту - глас божий из меня глаголет. И через десять лет иль сто лет поймёте истину вы эту!..
Диалог не складывался. Непонятый я уходил, часами бродил по улицам, кропал шедевры на заборах: “Порой три буквы очень мало. Порой три буквы - это - всё!”
Что-то в этом роде.
Дни проскакивали мимо, как перепуганные зайцы. Когда в доме кончилась бумага, стал писать на стенах. И отношение ко мне сразу переменилось. Кардинально.
Домочадцы притихли, обращаться стали шепотом, из-за угла, но большей частью молчали. Сначала мне это нравилось, потом почувствовал некий дискомфорт. Всё чаще мой слух улавливал их тревожное перешёптывание. Атмосфера сужалась смирительной рубахой.
Однажды старшая дочь спросила:
- Папа, а правда, что все поэты сумасшедшие?
- О дочь, не верь, - я покосился на жену, - словам невежды!.. Наветы это - наговоры. К чему бессмысленные споры? Смотри, нормальный я, как прежде!.. - и немедленно пал к её ногам.
Дочь ойкнула и закричала:
- Звони, мама, звони!..
- Куда звонить? Кому? Ответьте!.. - кинулся я в спальню.
Заслоняя дорогу, в дверях появилась супруга с телефоном.
- В союз писателей! - сказала она, слегка краснея.
- Мне чужды всякие союзы! - отчеканил я достойно и отстранился.
- Я попрошу, тебя примут членом, - сказала она.
- Я не желаю членом быть! Мне членом быть весьма зазорно!..
- Что уж тут поделаешь! - приговаривала жена, запирая дверь на замок. - Раз талант в тебе пробудился, нужно лечить. В смысле - развивать.
Заплаканная средняя дочь выглянула из-за спины матери. Она потянула её за рукав и, шмыгая носом, спросила:
- Мама, правда, папу колоть не будут?..
- Колоть себя я не позволю! Таблеткой правду не убить!.. - взвизгнул я и бросился записывать на стене пришедший в голову гениальный катрен.
Жена стала отнимать фломастер. Я не уступал.
Вязали меня все. Даже младший. И где он научился этому приёму - одной петлёй прихватывать шею и ноги?
- Не смей меня по принужденью тянуть к галерам словоблудья!.. - извивался я, а узлы всё затягивались.
- Ничего, - сидя на мне верхом и отдуваясь, приговаривала супруга, - поэзия не сифилис, галоперидол поможет. - И тут же добавила в рифму: “Будешь знать, как стены марать”.
- Слепа ты и не видишь суть! - хрипел я. - Пусть на полу, пусть туго связан! Пусть человеком я не будь, зато поэтом быть обязан!..
Скоро явились коллеги по цеху - со шприцами. Ознакомившись с настенным творчеством, они тут же прониклись ко мне уважением и вкатали двойную дозу. В союз меня принимали спящего.
Открыв глаза и увидев склонившегося надо мной Тютчева в очках и белой шапочке, спросил:
- Я где?
Тютчев ответил, как настоящий поэт. Потом улыбнулся и сказал:
- Пойдём, с нашими познакомлю.
Лермонтову мои стихи откровенно не понравились. Афанасий Фет поморщился. Баратынский пустил слюну. И только Тютчев отнёсся к ним благосклонно. Но кто станет доверять Тютчеву?
Эдуард РЕЗНИК, Беэр-Шева
