Велосипед

Седло, педали, звонок

- Психологический тест! – торжественно объявила Мартина, останавливаясь у припаркованного на узкой сиракузской улице велосипеда. - Кто какую часть выбирает?

Частей у этого вида транспорта не та уж много, а потому я ответил первым, наобум:

- Педали.

- Седло, - сказал мой сын.

- Звонок, - сказала Мартина. 

Выяснилось, что помимо плавания, в чем мы убедились, тайно, как Актеон за Артемидой, подглядывая за ней с берега Ионического моря, наша спутница увлекается велосипедом, и в ее собственном – вот беда! - нет звонка. 

- Это не объяснение, - сказал я. – Слишком буквально. У меня нет велосипеда, а в велосипеде у Юджина есть все необходимое и уж, конечно, седло. Что-то тут другое...

Некоторое время мы шли молча, думая каждый о своем. Я – о том, что прямоговорение искусству противопоказано, и если я буду писать про этот эпизод, мне придется еще поразмыслить о наших велосипедных предпочтениях, подключив в помощь «вселенского учителя», понятно о ком я? Как раз со мной мне было вроде бы все ясно, и я уже смутно догадывался, почему Мартина выбрала звонок, минуя меркантильные причины, но почему Жека-Юджин выбрал седло? Ладно бы седло на лошади, но на велосипеде? Как-то не в его характере такая усидчивость. Или пассивность? 

Поясню только, что разговор велся по-английски, где звонок и колокольчик одинаково bell. А то не будет ясно дальнейшее. 

 

Давно пора было расстаться

Мартина у себя в Равенсбурге преподает в школе биологию и математику, предпочитая девочкам мальчиков, пусть те и труднее. Жека развлекал ее историями из своей жизни, не касаясь последней истории - развода, а я приобщал к старому и древнему искусству, благо Сиракузы – музей под открытым небом. Готики у Мартины было до отказа в ее Германии, зато античность –внове. Боюсь, я слегка перебрал, втолковывая в ее хорошенькую голову архитектурные термины: антаблемент, каннелюры, капитель, фронтон, метопы, триглифы и проч. Одно другому не мешает - и пару раз я наклонялся к ней и вдыхал аромат ее волос, а в ответ на ее удивление, сослался на фильм «Запах женщины» с Аль Пачино, хотя внюхиваться в женские волосы у меня вошло в привычку, начиная с первой любви, которая оказалась последней и единственной. Остальное – так, легкие влюбленности, как в Мартину, а то и без всякой влюбленности.

Познакомился я с Мартиной еще в автобусе, свел их с сыном и всячески подталкивал друг к другу, а были мы неразлучны все эти сиракузские дни, как Жюль и Джим и их девушка, имени не помню, ее играет Жана Моро, в фильме Трюффо, хоть Жеке это мое сравнение и не понравилось. Ну да, сводня, но мой сын только что развелся после мучительных последних лет семейной жизни, а отношения Мартины с ее бойфрендом были, по ее словам, на грани разрыва. 

«Давно надо было расстаться», - сказала она. «Давно надо было расстаться», - подумал я про Жеку и мою экс-невестку. 

Забегая вперед: из моего сводничества ничего не вышло. Мартина шутила, что не знает, кто из нас отец, а кто сын, и явно предпочитала наш тройственный союз, никому не отдавая явного предпочтения, о чем читатель может судить по прилагаемому снимку, а у меня с сыном возникло даже нечто вроде соперничества, к которому я относился усмешливо, зато Жека-Юджин всерьез на меня осерчал, хотя с меня взятки гладки, я сугубо платонически подключился к этой игре только в самом-самом конце, когда увидел, что ничего путного у них не выходит. Слава богу, эта размолвка была единственной за все наше трехнедельное путешествие. А так - душа в душу. 

Вообще-то Мартина скрасила нам путешествие: умненькая, миловидная, общительная, немного грустная (поневоле), но склонная по натуре к веселью женщина, лет этак тридцати, плюс-минус. Она привязалась к нам, а мы - к ней. Если не можешь женщину удовлетворить, то хотя бы рассмеши – уж не помню кто сказал, может быть, я сам. Мы с Жекой старались изо всех сил – развлекали Мартину, как могли: на всех снимках она смеется и выглядит счастливой.

Поначалу она сопротивлялась возникшим между нами тремя флюидам и даже попыталась от нас отделиться, когда мы сошли с автобуса и отправились в ближайший хостел, рекомендованный в путеводителе. Пока мы с сыном предъявляли свои паспорта и расплачивались, она вдруг подошла к нам и объявила, что поищет что-нибудь другое и с двумя тяжелыми рюкзаками, спереди и сзади, двинулась на поиски. 

«Мы ее больше не увидим», - взгрустнул мой сын, которому одинокая эта немочка очень даже приглянулась. 

«Обязательно увидим», - приободрил я Жеку. – Здесь просто нельзя не встретиться – остров Ортиджа не так велик». 

И вдруг меня осенило, и я сделал смелое предсказание, которому сам не очень верил: 

«Она еще вернется обратно». 

Устроившись, мы отправились на означенный средневековый остров по верхнему мосту и увидели, как по нижнему возвращается с двумя своими рюкзаками, спереди и сзади, наша так и не ставшая нашей Мартина. Может, отели в центре города оказались ей не по карману? Но я-то думаю, что, оставшись одна, она загрустила по двум новым знакомцам, русским американцам, тем более, те не только забросали ее информационными камушками, но и проявили явную мужскую благосклонность – сродни легкой такой влюбленности. Ну да, с первого взгляда.     

 

Кто кого заразил ревностью?

Ввиду, однако, мимолетности знакомства, этот сюжет маргинален к главному, о котором я решаюсь написать ввиду нашего с сыном сближения в эти путевые дни. Когда-то, помню, меня смущало, когда Нора Сергеевна говорила про Довлатова: «Как вы не понимаете, Володя! Сережа - не сын, а друг!» 

Так бы я, конечно, сказать не решился, но с моим сыном мы – друзья. Кто это знает, так Лена – она даже попрекала меня, что я заразил Жеку своей ревностью. Не в прямом смысле, а опосредованно – своей ревнивой прозой. 

А не наоборот? Это Жека заразил меня своей ревностью – как писателя, а у меня как раз было кислородное голодание по части сюжетов, тогда как у Жеки были все основания для ревности, не одно воображение, и кончилось это семейным крахом.    

Cамо собой, мой рассказ иносказательный – через стихи Юджина Соловьева. Он пописывал их и раньше, а тут, когда с ним стряслась беда - прямо половодье стихов, как из рога изобилия, ни дня без строчки, ну типа сублимации. 

Как и обещал, ссылаюсь на моего (а не только вселенского) учителя: «Если враждебная действительности личность обладает психологически еще загадочным для нас художественным дарованием, - писал Фрейд, - она может выражать свои фантазии не симптомами болезни, а художественными творениями, избегая этим невроза и возвращаясь таким обходным путем к действительности». 

Вот я и говорю, что если бы мой сын не нашел художественной отдушины, уж не знаю, как бы он справился со своим горем. 

Сошлюсь заодно и на Бродского: 

Но, как всегда, не зная для кого, 

Твори себя и жизнь свою твори. 

Всей силою несчастья своего. 

Ну, не забавно ли, отмечу попутно, что у двух писателей-русскоязычников сын – американский поэт, печатающийся в американской периодике и выпускающий вот-вот книгу стихов со своими иллюстрациями – картинками и фотками. Мне, однако, его стихи нужны для другого – чтобы с их помощью рассказать о человеческой драме, которая легла в основание его поэзии. Мои читатели живут в Америке и худо-бедно знакомы с латинскими буквами и английскими словами, а потому я приведу несколько строчек на языке оригинала, а комментировать, пересказывая, буду, само собой, по-русски. 

 

Столица русской Аляски

О самом разводе Юджин Соловьев написал длинное стихотворение, а к нему - резюме-трехстишие на манер японских хайку, состоящее из 17 слогов:  

It’s only divorce. 

It could have been worse: a flu

or an aneurysm.

До какой же степени надо исстрадаться, чтобы себе в утешенье написать, ну, типа, могло быть еще хуже: схватить грипп или, не дай бог, аневризм! 

Понятно, сказано это в шутливой манере. 

К слову, в своей поэзии Юджин Соловьев использует не только традиционные, но такие сложные формы, как сонет, сестина и вилланель. Что ему - позарез, учитывая замысловатость, философичность его поэзии. Сейчас поясню. 

По жизни мой сын человек не только с юмором, а поэт иронического склада. Понимая под иронией вовсе не зубоскальство, а скрытый смысл, иногда противоположный сказанному. Ну, к примеру, у него есть очень эмоциональное стихотворение «I hate him», вплоть до желания смерти ненавидимому персонажу, пока в самом конце не выясняется, что объект ненависти – alter ego автора, его двойник, маска, за которой он прячется – и ненавидит он не кого-нибудь, а самого себя:

...I may lose all of you then: 

my dear friends, my wife, 

my colleagues, and my social life.

I am a coward. And I continue

to hide behind my mask!

Теперь понятно, почему я расщедрился и в Таормине сделал ему дорогостоящий подарок – великолепную маску, копию старинной венецианской.

Этот феномен двойничества и раздвоения, известный русскому читателю по фантасмагорической прозе Гоголя, Достоевского, Андрея Белого в смысле, слава богу, я - это не я, - лейтмотив поэзии Юджина Соловьева. У него даже есть стихотворение «The Poet and I», одно из лучших у него, которое, опять-таки, -  не о двух, а об одном персонаже, о самом себе. 

Вряд ли здесь понадобятся объяснения – знаю по собственной писательской практике, что даже в тех своих опусах, которые написаны от первого лица и в которых много от моего собственного жизненного опыта, автор и авторский персонаж – не одно и то же, не один к одному. Вот почему меня всегда – ну, скажем, так – смущал буквализм прочтения моей прозы некоторыми знакомыми. 

Однако поэзия выражает это отчуждение поэта от автора куда тоньше и сильнее, чем проза. Вот почему я опять приведу – нет, не все стихотворение, только самый конец:

...I love and hate him and miss him terribly.

Inhabiting the same body is no easy task.

Само собой, поэзия, вызванная к жизни личной, семейной драмой моего сына, сюжетно иногда с нею соотносится, но, слава богу, ею не исчерпывается. Это скорее импульс его стихов, а не их единственная тема. Более того, даже когда драйв его поэзии касается этой мучительной темы, то по касательной: поэт не ограничивается последними страдательными годами, но заглядывает в даль прошлого, когда были и любовь, и страсть, и счастье. К этой ретроспективной теме примыкают стихи о нынешнем счастье моего сына – с сыновьями Лео и Джулианом. Такое у меня чувство, что общее несчастье – распад семьи, – которое мальчики тяжело переживали, сблизило всех троих.

То, что вся эта семейная драма разворачивалась в маленьком аляскинском городке, где практически все друг друга знают, еще больше усугубило переживания его участников, которые были у всех на виду. Все равно что на сцене, а зрителями – все жители бывшей столицы русской Аляски.  

 

Отправь меня обратно в каменоломню!

Возвращусь, однако, к нашему сицилийскому путешествию. В каменоломне в Сиракузах есть гигантский грот - длина 65 метров, ширина до 11 метров, высота 23 метра. По форме напоминает исполинское ухо, под стать акустика – великолепная: Жека декламировал здесь свои стихи, собрав большую аудиторию разноплеменных слушателей-туристов. Грот называется «Ухо Дионисия» - в каменоломне работали рабы, а тиран Дионисий подслушивал их разговоры. 

- А ты знаешь историю сиракузского поэта Феокрита? - спросил я аляскинского поэта Юджина Соловьева. – Беда, что он не единственный сочинял здесь стихи. Тиран Дионисий тоже время от времени баловался виршами, который Феокрит критиковал за бездарность, за что и был сослан в эту каменоломню. Однажды, решив, что наказание пошло Феокриту впрок, Дионисий вызвал его к себе во дворец и прочел ему свои новые стихи: «Ну теперь как?» - спросил тиран, ожидая похвалы. И получил в ответ: «Отправь меня обратно в каменоломню».

Так почему все-таки из всего велосипеда я выбрал педали, Мартина Виллманн – звонок, а Юджин Соловьев – седло? Ну, со мной все ясно: всю жизнь активничал, человек действия, я всегда был инициатором, кузнецом своего счастья – или несчастья, всяко. У Мартины в ее молодой жизни была и вся вышла большая любовь, с тех пор она словно заснула, впала если не в душевную кому, то в летаргический сон, ей нужен звонок, колокольчик, а то и колокол, чтобы пробудить ее к новой жизни, чего я ей всячески желаю.  

А почему мой сын выбрал седло? 

Мое первоначальное заключение кажется мне теперь ошибочным. Нет, не усидчивость, а устойчивость, не пассивность, а спокойствие. 

После травматического опыта семейной жизни ему нужна стабильность, равновесие, покой и гармония, чтобы удержаться в седле жизни. И в поэтическом седле, коли Юджин Соловьев стал писать стихи, оседлав крылатого Пегаса.