КОМПАНИЯ

Литературная гостиная

“Не стой поленом на Кривоколенном! Не криви рожу – заходи к Сережу!” – это строчки из поэмы Леши Бархатова о моей коммунальной комнатке на Старом Арбате. Правда, на Старом Арбате нет Кривоколенного переулка (он на Чистых прудах), а я жил в Кривоарбатском. Но он в рифму не укладывался. Поэма называлась “Без пяти двенадцать” и повествовала о похождениях нашей компании в 70-80-е годы после рабочего дня в редакции “Литературной России”. Ей 50 лет, и нынешние сотрудники попросили меня написать мемуар в юбилейный сборник.
Поскольку личные судьбы неотделимы от времени, то сижу пишу.
Пишу о коллективе, об атмосфере. Мой заветный друг Женька Сергеев говорил: “За работу в таком коллективе стыдно зарплату получать – самим приплачивать надо!” И потому после окончания рабочего дня мы решительно не желали расставаться – ловили на улице пустой автобус и ехали к кому-нибудь. В поэме “Без пяти двенадцать” отражены даже полемика, раздумья, куда ехать: “Может, к Баю на Арбат? – Свят! Свят! Свят!”
Как вы поняли по ритму нескольких строчек – сделано строго по классическому образцу.
Справедливости ради должен сказать, что пирушки наши начинались на рабочем месте, а потом уже переносились на просторы Москвы. Однажды забрели к нам на огонек два варяга из родственного литературного издания. Один из них, увидев наших прекрасных девушек, закричал в восхищении: “Вот где жизнь кипит!”. Второй, отведав питий и яств, отвел нас с Женькой в сторону: “Вы что время бездарно тратите? Я спать не ложусь, если не заработаю 25 рублей!”. Он поточным методом переводил поэтов из автономных и союзных республик. Соответственно издавал там сборники своих стихов.
Женя Сергеев – блестяще образованный, большой эстет и формалист, парадоксалист, напечатавший в академическом литературоведческом журнале “Вопросы литературы” статью с ошарашивающим названием “Маяковский и Фет”, был еще и поэтом.
На всех пирушках мы читали его стихотворение “Над картиной Гейнсборо”:

Как вам жилось — превосходно ли, худо ли?
В замках замшелых, кленовых аллеях
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди.
Ваши мужья на судах Альбиона,
И штормы, и штили изведав сполна,
Сюда возвращались — виски
убеленные,
Профили гордые, как ордена.
К огню подвигали их, ноги им кутали,
Кутали плечи им клетчатым пледом.
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди.
А сыновья на спардеках корветов,
В груди и в спине ощутив по дыре,
От боли и брани лицо исковеркав:
«Храни Бог Британию и королеву,
Храни Бог Британию, черт подери!»
Им, от холеры сдыхавшим в Калькутте,
Им на галерах в секунду последнюю
Вряд ли припомнились
Черные лебеди,
Белые пудели,
Бледные леди...

Я называл это “Стихи о трудной судьбе простой английской леди”. Помимо пародии на советский язык, здесь был и литературный подтекст. Наша молодость пришлась на время насаждения “рабочей темы в литературе”. При этом, конечно, случались фантастические казусы. Так, один из журналов двенадцатый номер традиционно посвятил молодым авторам. Большой поэтический раздел, десять или больше имен. Раздел составлен, выбран из стихов, что принесли в редакцию сами молодые поэты. Там, у поэтов, было все: и розы, и морозы, и любовь, и кровь. И первая лопата с первым трудовым потом. И не из спекулятивных соображений. Ведь почти у каждого был в жизни тот самый первый токарный станок.
Другое дело – редакторы. Они, тоже поневоле, из каждой такой подборки выбирали одно стихотворение. Естественно, на “рабочую тему”. И когда вышел журнал со стихами десяти авторов, я хохотал от души. Иванов – про первую лопату. Петров – о токарном станке. Сидоров – про тепло рабочих брезентовых рукавиц. Абдулов - о родном бульдозере. Нечипоренко воспевал нефтяную скважину, а Молдаванеску – азотно-туковый комбинат...
Зато “всяких Гейнсборо” и “пуделей с ледями” примечали и отстреливали на дальних подступах.
И если Гена Калашников хоть и редко, но все же печатал стихи, я – более или менее активно рассказы и повести, то сергеевские изыски отпугивали журнальных редакторов. Они говорили: “Такое у молодого пройдет лишь в книге”. Книга стихов Женьки надолго застряла в издательстве. Ее отдали на внутреннюю рецензию одному довольно известному поэту. Известному не по стихам, а вообще. Он непрестанно рассказывал, что в юные лета с Маяковским водился.
Внутренняя рецензия – первый и самый важный этап в судьбе рукописи. Внутренний рецензент может рекомендовать ее к изданию, а может и “зарубить”. И вот этот поэт намекнул Женьке, что надо бы поместить в “Литературной России” рецензию на его недавно вышедшую книгу. Женька в “Литературной России” состоял тогда в должности заместителя редактора отдела критики, Юра Стефанович - член редколлегии и редактор ведущего отдела – отдела русской литературы, а Саша Егорунин – не просто член редколлегии, редактор отдела очерка и публицистики, а еще и секретарь партийной организации. Так что ничего не стоило тиснуть в нашей газете рецензюшку. Или даже статью. Мало ли мы таких рецензюшек печатали, в каждом номере несколько штук и мало ли на кого! То один начальник принесет нашим начальникам, чтоб его знакомого или полезного ему человека отметили, то другой. И рецензий на серые книжки, достоинство которых заключалось в том, что они никого не раздражали талантом, - не счесть. Понимаете, это было непринципиально – напечатать рецензию на книгу того поэта, младшего якобы собутыльника Маяковского. Но мы-то считали, что это принципиально! Для нас это была бы сделка. Пусть они так делают, но мы по своей воле, в своих целях – никогда. Когда Женька рассказал нам о предложении того поэта, мы совершенно искренне и от всей души хохотали: “Да за кого они нас принимают?!” И это, как я сейчас понимаю, было несколько странно.
Кто – “мы”? Компания молодых людей в редакции “Литературной России” второй половины 70-х – начала 80-х годов. Мы, естественно, разные были – от Гены Калашникова, иногда буйного, шумного, в то же время трепетно повторяющего и знающего каждую строчку Мандельштама, до секретаря парторганизации Саши Егорунина – сдержанного, собранного, четкого. От молодого, но уже вальяжного начинающего прозаика Леши Бархатова до такого же молодого, импульсивного Леши Ерохина, кинокритика. Таким же открытым, душа нараспашку, был Слава Педенко, литературный критик. Немного в стороне держался Юра Стефанович, человек в себе – молчаливый, суровый прозаик. Как последний пример, до чего мы были разными, приведу себя и зама ответственного секретаря Пашу Китайкина. Я ходил по рекам на байдарке, а Паша и тогда, и доныне известен на Московском ипподроме как... профессиональный наездник!
Сразу хочу объяснить – мы не были наивными, людьми не от мира сего. Ведь наивный – часто человек, не знающий реального положения дел. Мы – знали. Всё вокруг, и в литературном мире тоже, на том стояло: рука руку моет, ты – мне, я – тебе, ты издаешь меня в своем издательстве, а я тебя – в своем, ты на меня рецензию в своей газете, через своих людей, а я на тебя – через своих... И мы знали это. Однако ж... пусть они так живут.
Вот, пожалуй, и все о наших литературных принципах. Слово не то! Не было у нас никаких “принципов” – мы так жили, без натуги, беспечно.
Поскольку лейтмотивом в моем кратком мемуаре проходят пирушки, то и здесь надо сделать примечание: это был ритуал нашего общения, легкого, веселого, с шумными посиделками, с чтением стихов. И с утра никто не пил, несмотря на двустишие, которое я сейчас приведу. Оно примечательно формалистическим совершенством, игрой двух русских слов. Надеюсь даже, оно останется в анналах или даже в народе. Написали его Женя Сергеев и Саша Егорунин:

А как пОутру, поУтру, поутрУ
Всё было нОлито, налИто, налитО...
Ещё две строчки, чтобы закончить четверостишие, придумать не смогли. Потом мы всей компанией бились – не смогли дописать. Видно, настолько высока формалистическая планка первых двух строк. Может, потомки допишут. Теперь они знают. Двустишие публикуется впервые.
Лидера, вожака в компании не было и не могло быть – пишущие люди сами по себе. А вот неким центром, на мой взгляд, были Женя Сергеев и Саша Егорунин. Не только для нашей компании, вообще для многих в “Литроссии”.
Жене, человеку с ровным, мягким характером, я иногда говорил: “Женька, ты – человек для всех!” Звучало как осуждение: вот, мол, мягкий... Женька принимал мой приговор как высшую похвалу себе. Он – понимал. Теперь и я понимаю. Такие люди - люди для всех - основа человеческого мира. Они – как цементный раствор, который скрепляет разрозненные кирпичи в единый человеческий дом. Без них мы – резкие, нетерпимые, так называемые крутые и просто дурные – будем сидеть по своим углам, никому и на фиг не нужные.
Саша Егорунин был для нас неким олицетворением справедливости. Спокойный, тихий, в то же время очень жесткий, когда надо и с кем надо. Мог возразить тихо, интеллигентно, поставить на место так, что и сказать нечего.
Он пришел в “Литроссию” на должность заместителя ответственного секретаря в 25 лет. Выглядел еще моложе, такой белоголовый мальчик. А ответственный секретарь - великий труженик, газетный зубр Наум Борисович Лейкин, личность легендарная. По тем временам ответственный секретарь – хозяин газеты, начальник штаба, всё вокруг него вертится. Наум Борисович втройне соответствовал тому образу старых журналистских времен. И когда я начинал рассказывать о переписке Чехова и Лейкина (того Лейкина! чеховского редактора и покровителя!), народ вздрагивал, а потом хохотал: “Больше о Чехове – ни слова!”
И вот на второй или третий день работы Саши входит наш Лейкин и говорит: “Саша, напоминаю, сделайте то-то и то-то”.
И вдруг ему (самому Лейкину!) белоголовый мальчик тихо отвечает: “Наум Борисович, мне не надо два раза говорить о том, что надо сделать”.
Став в 32 года первым заместителем главного редактора “Литературной России” (начальником Лейкина!), Саша таким же тихим голосом звонил в ЦК КПСС, в Союз писателей патриарху Сергею Михалкову и доказывал, объяснял, почему сейчас надо напечатать рассказы Андрея Платонова, и добивался своего.
Женю Сергеева в 1982 году пригласили в “Вопросы литературы” – журнал, который выписывали тогда кафедры славистики всех университетов мира, и через пять или шесть лет назначили ответственным секретарем, генеральным директором. Июньской ночью 1993 года я прилетел из Владивостока, из долгой поездки от Москвы до Тихого океана. Мне дома сказали, что завтра похороны Жени. Скоротечный рак. Как будто полжизни отняли у меня. Он чуть что звонил и приезжал ко мне. Говорил: “Кому еще я могу это рассказать...”
Нескольких дней не дожил до пятидесяти.
И стихотворение “Над картиной Гейнсборо” вышло в книге уже после смерти.
Наверно, надо написать не просто о печальном, но странном явлении. Может быть, даже о роке. Ушли из жизни наши прекрасные девушки – Таня Травинская, Лена Снежко, Люба Лехтина. Умерли Юра Стефанович, Женя Сергеев, Слава Педенко, Леша Ерохин.
Никто из них не дожил до пятидесяти лет.
Нас осталось мало. Леша Бархатов – профессор Института журналистики и литературного творчества. Саша Егорунин – первый заместитель главного редактора газеты “Московская правда”. Паша Китайкин - заместитель ответственного секретаря в “Московской правде”. Гена Калашников работает в крупном книжном издательстве, в прошлом году вышел его поэтический сборник - “Звукоряд”. На одной из страниц - стихотворение под названием “Сопротивление материала”.
Задумывался храм,
а строятся хоромы,
мечтались чудеса,
а получился - чад,
на голове - колпак,
а грезилось - корона,
на воле бродит вол,
и вместо лада - ад.
Но движется рука,
и молот бьет все резче,
и проступает пот,
и длится тяжкий труд,
не думая о том,
что столько тайных трещин
сведут его на нет
и в порошок сотрут.
И то, что на века -
рождается веками.
Сизиф не только миф,
он заслужил венец.
На гору вознесен,
и в стену ляжет камень,
и все, что так звало,
свершится наконец.

Ты прав, Гена. Свершится. Надо просто тащить свой камень. В том числе свершится жизнь. У кого длинная, у кого, увы, короткая. Те, кто ушел, должны были свершить больше. Мы, оставшиеся, здесь бессильны, мы ничего не можем – только помнить и вспоминать.
Москва