ЗАЛИТОВАНО!
История далекая и близкая
90 лет назад Первый Всероссийский съезд журналистов потребовал отмены большевистской политической цензуры.
“Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких, и нужно об этом здесь сказать открыто, - заявил делегат Цвилинг из Самары. - Если бы раскрепостить наши газеты от товарищей комиссаров и дать возможность совершенно свободно работать, то мы могли бы создать тот тип органа, который нам необходим”.
“Печать должна вести беспощадную борьбу с тем чиновничеством, которое нас совершенно замучило, - призывала представительница Вятки товарищ Сталь. - У нас чиновники хуже, чем были при старом режиме!”
Предлагалась резолюция, в которой говорилось: “Цензура должна ограничиться исключительно надзором над опубликованными сведениями, составляющими военную тайну, но ни в коем случае недопустима политическая цензура, запрещающая опубликование тех или иных сведений под предлогом “возбуждения страстей”, “волнения населения”, “внесения уныния”.
Советская цензура возникла вместе с новой властью. На следующий (!) день после Октябрьского переворота, 26 октября (по старому стилю), Военно-революционный комитет закрыл газеты “День”, “Речь”, “Новое время”, “Биржевые ведомости”, “Современное слово”, “Новая Русь”, “Копейка”, “Петроградский листок”, “Живое слово”, “Петроградская газета”, и другие.
Сейчас трудно представить, но Декрет о печати вышел уже на третий день после Октябрьского переворота – 27 октября. Он задним числом узаконил закрытие газет Военно-революционным комитетом.
“Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни”.
(Как оказалось, “временный характер” - на все годы советской власти, из чего следует, что “нормальные условия общественной жизни” так и не наступили.)
Декрет Совнаркома обсуждался и утверждался на заседании ВЦИК – Всероссийского Исполнительного Комитета Советов. Там кипели страсти. Против выступили меньшевики, эсеры да и некоторые большевики.
“Мы и раньше заявляли, - ответил им Ленин, - что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет - значит, перестать быть социалистом”.
Его поддержал Троцкий: “В условиях гражданской войны запрещение враждебных газет есть мера законная”.
(Гражданская война, кстати, тогда еще не началась!)
ВЦИК согласился с Лениным и Троцким. В знак протеста народные комиссары Ногин, Милютин, Рыков, Теодорович заявили, что они снимают с себя ответственность за политику Совнаркома и слагают звания наркомов.
С октября 1917 по июнь 1918 года в революционной России закрыли более 470 газет. В том числе и “Новую жизнь” Горького.
Интеллигенция возмутилась. Появились гневные статьи Горького, Короленко, других видных писателей. Выпускались однодневные газеты, закрытые издания возникали под другими названиями. Для пресечения оппозиционных хитростей 28 января 1918 года Совнарком принял Декрет “О революционном трибунале печати”. Наказания – от штрафов до конфискации имущества и лишения свободы. Сразу же как заложников арестовали редактора “Огонька” Бонди и редактора “Эры” Анисимова.
Официальная цензура вначале возникла как военная. Правда, под расплывчатым общим названием - Петроградское областное управление военно-почтово-телеграфного и пограничного контроля. Потом его переименовали в Военный контроль, в Военно-цензурное отделение и т.п. Главное же руководство осуществлялось отделом печати РКП(б).
В резолюции Второго съезда журналистов, собравшегося через полгода после Первого, уже нет бунтарских заявлений, а четко определена своя же судьба: “Предоставить печать в полное распоряжение коммунистической партии”.
Ушел в прошлое военный коммунизм, начался нэп, вроде бы новая жизнь. Появились разговоры про закон о печати. Казалось бы, что за пустяки, мало ли законов принимается, пусть будет и этот... Все же определено партийным руководством и теоретически обосновано трудом Ленина “Партийная организация и партийная литература”.
Ан нет, закон о печати упорно не принимали. (Так и прожили 73 отведенных историей года. Помню, во второй половине 70-х мятежный профессор Георгий Куницын (бывший очень ответственный работник ЦК КПСС, прозванный “Расстригой”) на каком-то московском писательском пленуме выступил с рассчитанно демагогическим предложением: мол, у нас, товарищи, есть законы о лесах, недрах, но почему-то нет закона о печати; не пора ли, товарищи, поставить вопрос?.. Президиум собрания мгновенно опустел – никто не хотел присутствовать при опасных речах. В вину поставят: слышал, слушал, а не дал отповедь. А как ее дашь, не выступать же против необходимости советских законов?).
6 июля 1922 года Совнарком утвердил “Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств”.
На всю советскую жизнь придумали слово - Главлит! Магическое для литературы и журналистики! В нем отразилось все! В первую очередь - впоследствии сформулированные Оруэллом принципы “министерства правды”, из коих главные: незнание - сила, правда - это ложь, свобода - это рабство.
Название-то хорошее – “по делам литературы и издательств”.
Только смысл другой. Первый параграф “Положения” гласил: “В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное управление по делам литературы и издательств...”
Потом его по-разному называли. Очень быстро слово “литература” исчезло вообще. Осталась “охрана военных и государственных тайн в печати”, в последние десятилетия – Комитет по охране государственных тайн в печати.
Но его упорно называли Главлитом. Слово “лит” стало обиходным, родился глагол “литовать”, то есть отправлять материалы на просмотр, дабы получить штамп, разрешающий печатать газету или книгу, выпускать передачу в эфир. Наверно, еще и потому, что в синих штампиках на верстках упорно значилось “лит №...”.
Советские цензоры стояли на страже идеологии. Их окружал ореол инквизиторов. То и дело задерживали, к примеру, выпуск “Нового мира” в Москве. По литературным кулуарам тут же распространялись слухи, запрещенные материалы попадали в самиздат. В казахстанском журнале “Простор” изъяли несколько писем из переписки самого Михаила Шолохова с прозаиком Николаем Корсуновым. Зловредные просторовцы выпустили номер с демонстративно чистыми белыми страницами. Шла постоянная война.
Советская цензура была больше чем цензура. То была государственная система, которая даже не покалечила страну, а отлила ее в заданных формах, как средневековые компрачикосы помещали похищенных маленьких детей в сосуды - и вырастал человек-уродец, принимавший формы сосуда.
Времена не выбирают – в них живут и умирают. Написал Александр Кушнер. И напечатал – в советскую эпоху, кстати. Жутко крамольные строчки. Удивляюсь, как их цензор пропустил. Прозевал, наверно, живой ведь человек. А потом, при последующих изданиях, вступал в действие закон бюрократии. Если текст один раз прошел цензуру, “залитован”, то потом его уже не смотрели.
“Мы страдаем от комиссаров, больших и маленьких, и нужно об этом здесь сказать открыто, - заявил делегат Цвилинг из Самары. - Если бы раскрепостить наши газеты от товарищей комиссаров и дать возможность совершенно свободно работать, то мы могли бы создать тот тип органа, который нам необходим”.
“Печать должна вести беспощадную борьбу с тем чиновничеством, которое нас совершенно замучило, - призывала представительница Вятки товарищ Сталь. - У нас чиновники хуже, чем были при старом режиме!”
Предлагалась резолюция, в которой говорилось: “Цензура должна ограничиться исключительно надзором над опубликованными сведениями, составляющими военную тайну, но ни в коем случае недопустима политическая цензура, запрещающая опубликование тех или иных сведений под предлогом “возбуждения страстей”, “волнения населения”, “внесения уныния”.
Советская цензура возникла вместе с новой властью. На следующий (!) день после Октябрьского переворота, 26 октября (по старому стилю), Военно-революционный комитет закрыл газеты “День”, “Речь”, “Новое время”, “Биржевые ведомости”, “Современное слово”, “Новая Русь”, “Копейка”, “Петроградский листок”, “Живое слово”, “Петроградская газета”, и другие.
Сейчас трудно представить, но Декрет о печати вышел уже на третий день после Октябрьского переворота – 27 октября. Он задним числом узаконил закрытие газет Военно-революционным комитетом.
“Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни”.
(Как оказалось, “временный характер” - на все годы советской власти, из чего следует, что “нормальные условия общественной жизни” так и не наступили.)
Декрет Совнаркома обсуждался и утверждался на заседании ВЦИК – Всероссийского Исполнительного Комитета Советов. Там кипели страсти. Против выступили меньшевики, эсеры да и некоторые большевики.
“Мы и раньше заявляли, - ответил им Ленин, - что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет - значит, перестать быть социалистом”.
Его поддержал Троцкий: “В условиях гражданской войны запрещение враждебных газет есть мера законная”.
(Гражданская война, кстати, тогда еще не началась!)
ВЦИК согласился с Лениным и Троцким. В знак протеста народные комиссары Ногин, Милютин, Рыков, Теодорович заявили, что они снимают с себя ответственность за политику Совнаркома и слагают звания наркомов.
С октября 1917 по июнь 1918 года в революционной России закрыли более 470 газет. В том числе и “Новую жизнь” Горького.
Интеллигенция возмутилась. Появились гневные статьи Горького, Короленко, других видных писателей. Выпускались однодневные газеты, закрытые издания возникали под другими названиями. Для пресечения оппозиционных хитростей 28 января 1918 года Совнарком принял Декрет “О революционном трибунале печати”. Наказания – от штрафов до конфискации имущества и лишения свободы. Сразу же как заложников арестовали редактора “Огонька” Бонди и редактора “Эры” Анисимова.
Официальная цензура вначале возникла как военная. Правда, под расплывчатым общим названием - Петроградское областное управление военно-почтово-телеграфного и пограничного контроля. Потом его переименовали в Военный контроль, в Военно-цензурное отделение и т.п. Главное же руководство осуществлялось отделом печати РКП(б).
В резолюции Второго съезда журналистов, собравшегося через полгода после Первого, уже нет бунтарских заявлений, а четко определена своя же судьба: “Предоставить печать в полное распоряжение коммунистической партии”.
Ушел в прошлое военный коммунизм, начался нэп, вроде бы новая жизнь. Появились разговоры про закон о печати. Казалось бы, что за пустяки, мало ли законов принимается, пусть будет и этот... Все же определено партийным руководством и теоретически обосновано трудом Ленина “Партийная организация и партийная литература”.
Ан нет, закон о печати упорно не принимали. (Так и прожили 73 отведенных историей года. Помню, во второй половине 70-х мятежный профессор Георгий Куницын (бывший очень ответственный работник ЦК КПСС, прозванный “Расстригой”) на каком-то московском писательском пленуме выступил с рассчитанно демагогическим предложением: мол, у нас, товарищи, есть законы о лесах, недрах, но почему-то нет закона о печати; не пора ли, товарищи, поставить вопрос?.. Президиум собрания мгновенно опустел – никто не хотел присутствовать при опасных речах. В вину поставят: слышал, слушал, а не дал отповедь. А как ее дашь, не выступать же против необходимости советских законов?).
6 июля 1922 года Совнарком утвердил “Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств”.
На всю советскую жизнь придумали слово - Главлит! Магическое для литературы и журналистики! В нем отразилось все! В первую очередь - впоследствии сформулированные Оруэллом принципы “министерства правды”, из коих главные: незнание - сила, правда - это ложь, свобода - это рабство.
Название-то хорошее – “по делам литературы и издательств”.
Только смысл другой. Первый параграф “Положения” гласил: “В целях объединения всех видов цензуры печатных произведений учреждается Главное управление по делам литературы и издательств...”
Потом его по-разному называли. Очень быстро слово “литература” исчезло вообще. Осталась “охрана военных и государственных тайн в печати”, в последние десятилетия – Комитет по охране государственных тайн в печати.
Но его упорно называли Главлитом. Слово “лит” стало обиходным, родился глагол “литовать”, то есть отправлять материалы на просмотр, дабы получить штамп, разрешающий печатать газету или книгу, выпускать передачу в эфир. Наверно, еще и потому, что в синих штампиках на верстках упорно значилось “лит №...”.
Советские цензоры стояли на страже идеологии. Их окружал ореол инквизиторов. То и дело задерживали, к примеру, выпуск “Нового мира” в Москве. По литературным кулуарам тут же распространялись слухи, запрещенные материалы попадали в самиздат. В казахстанском журнале “Простор” изъяли несколько писем из переписки самого Михаила Шолохова с прозаиком Николаем Корсуновым. Зловредные просторовцы выпустили номер с демонстративно чистыми белыми страницами. Шла постоянная война.
Советская цензура была больше чем цензура. То была государственная система, которая даже не покалечила страну, а отлила ее в заданных формах, как средневековые компрачикосы помещали похищенных маленьких детей в сосуды - и вырастал человек-уродец, принимавший формы сосуда.
Времена не выбирают – в них живут и умирают. Написал Александр Кушнер. И напечатал – в советскую эпоху, кстати. Жутко крамольные строчки. Удивляюсь, как их цензор пропустил. Прозевал, наверно, живой ведь человек. А потом, при последующих изданиях, вступал в действие закон бюрократии. Если текст один раз прошел цензуру, “залитован”, то потом его уже не смотрели.
