Лже-Набоков

Культура

Пророк в своем отечестве
«Произведение искусства не имеет никакого отношения к обществу, - настаивал Набоков. – Оно красноречиво только для индивидуума, и только индивидуальный читатель важен для меня». В самом деле, Набоков был слишком хорошо известен своим неприятием и даже отвращением к группировкам или «движениям» всякого рода – политическим, художественным или социальным.
Поэтому так забавляют судорожные попытки Нины Хрущевой завербовать его в качестве общественно-политического лидера его родины. Все эти невероятные метаморфозы происходят с Набоковым в глубокомысленной и напористой книге Хрущевой « Воображая Набокова: Россия между искусством и политикой».
« ‘Американский’ Набоков второй половины 20-го столетия – наиважнейший культурный и литературный феномен для России первой половины 21-го», - утверждает Хрущева, провозглашая Набокова «пророком», а себя – его «миссионером». С его независимыми, самостоятельными героями «он – наш учебник и наша дорожная карта для сегодняшнего переходного периода от закрытого и коммунального общества до его Западной альтернативы - открытого и конкурентоспособного. Хрущева – виртуоз таких волнующих, но в итоге пустотелых деклараций, заявленных в головокружительной мешанине академического формализма, «глубоко личных» размышлений и огульных обобщений, часто впутывая в текст национальные свойства – русские романтичны, эмоциональны, душевны, духовны, непрактичны и т.д.
Диалог со статуей
Набокова
В результате возникает «диалог» с Набоковым, и он становится чересчур буквальным, когда Хрущева едет в Монтрё, Швейцария, чтобы поговорить там с бронзовой статуей Набокова. Ожившая в кипучем воображении автора статуя изъясняется нескладной, от сердца к сердцу, смесью цитат из сочинений самого писателя и строчек, сочиненных за него Хрущевой. Как ни многолик он бывал, реальный Набоков никогда не был столь безъюморным, как эта суровая марионетка.
Казалось бы, Нина Хрущева, наша бывшая соотечественница, а сейчас – доцент-международник Новой Школы, должна быть более других предрасположена к «воспроизведению» образа Набокова и оценке его влияния на российского читателя. Как и он, она – фанат литературы, многоязычный экспатриант, «исключительно среднего класса» преподаватель колледжа и член «свергнутой элиты» - Никита Хрущев был её прадедушка. И она прекрасно понимает, что её притязания на духовное сродство с автором «Под знаком незаконнорожденных» и «Приглашения на казнь» будут высмеяны теми, кто видит мало общего между её свободным выездом из России и жизнеопасным бегством семьи Набокова перед наступающими большевиками.
Несомненно, интерес Хрущевой к популяризации Набокова в России заслуживает всяческих похвал. В 2001 году, преподавая курс в Московском университете, названный «Набоков и мы», она заметила прямую связь между страстным увлечением её русских студентов Набоковым и атмосферой надежды, открытости и свободы в стране. Увы, пять лет спустя она обнаружила, что путинская Россия «отвергла Набокова со всеми его героями и с его волшебным мастерством, как она отказалась от демократических реформ – слишком нетерпеливая, чтобы дать им вызреть и принести первые плоды».
Гид в будущее России?
Эта картинка круто прерванной адаптации Набокова к его (когда-то) возлюбленной родине увлекателен, но это – чистый мираж. Впечатления Хрущевой, с одной стороны, почти полностью основаны на взглядах 30 московских студентов на её «набоковском» курсе, а с другой - на настроении малой тусовки, перед которой она выступала в 2006-м со страстной речью в Набоковском музее в Санкт-Петербурге. Читатель скептического настроя, безусловно, заподозрит, что вопрос о русском читателе Набокова куда более замысловат, чем тот мимолетный взгляд, которым окинула его эта миссионерша писателя.
Хрущева, очевидно, искренна в своей вере, что прозападные пристрастия Набокова, очевидные как в его личности, так и особенно ярко в его сочинениях, могут указать её стране путь к модерному, то есть прозападному, будущему. Американцы могли бы предположить, что это – благородная, великодушная роль, но они бы точно промахнулись: Набоков-индивидуалист, с точки зрения Хрущевой, добился «американского» успеха исключительно благодаря себялюбивому равнодушию и неистощимой саморекламе – и то, и другое Хрущева отыскивает на каждом шагу в его жизни и творчестве. Набоков, доказывает она по пунктам, был «Сальери по отношению к пушкинскому простодушному Моцарту», но только Сальери, похоже, могут предложить маршрутную карту – «как выжить и преуспеть в этом прозападном мире», который для Хрущевой – по крайней мере, умозрительно – кажется суровым, жестоким, даже адским местом – полной противоположностью набоковской Америке.
Очень нехорош
Хрущева признается в любви к Набокову, но она вкладывает слишком много пыла-жара в словесную взбучку писателю: за его «спесь, холодность и демонстративное безразличие ко всем нам, заурядным людишкам, недостойным его гения»; за его «презрение к русской традиции социально-озабоченной литературы»; за его «бессердечность», за «отъявленное высокомерие», за его «тщеславие и чванство» и глумление над другими писателями; за «нехватку “физического” героизма» - по контрасту с Осипом Мандельштамом, погибшим в ГУЛАГе; за его аристократическое происхождение и за многое другое. Набоков, может быть, первый пророк, помазанный купоросом.
Нина Хрущева отчасти повторяет знакомые эстетические доводы против Набокова, и её книгу можно также рассматривать как продление дискурса о «реальной» личности Набокова и той роли, которая ей отведена в его творчестве (на память приходят такие названия статей из литературных журналов, как «Набоков и скверность»). Эстетика всегда оспорима, но книга «Воображая Набокова» не преуспела в попытке разрешить многие загадки, представленные жизнью человека, который был невероятно сложен по природе, по обстоятельствам и в своем творчестве.
Слишком, слишком часто Хрущева возводит замки на песке. Например, её упорная настойчивость, что Набоков из высокомерия «захлопнул наглухо дверь» перед читателями «Speak, Memory» (или, по-русски, «Другие берега»), одних из самых прославленных мемуаров 20-го столетия, основана исключительно на факте, что писатель адресовал свои воспоминания жене Вере, которой регулярно посвящал все свои книги.
Хрущеву часто заносит, и всюду – куда ни кинь в её книге - преувеличение разваливает её «дело о Набокове». Конечно, раздражает рассчитанная браковка Набоковым авторов, которые ему не по ноздре, но утверждать, что у него «не найдется доброго слова ни для одного писателя», - значит, грубо вводить в заблуждение читателей, как и обронить, что Набоков совсем «не сочувствовал политическим мученикам». На самом деле Набоков откровенно славословил не только своих обожаемых Пушкина и Гоголя, не только Пруста и Кафку и многих других, но и стихи Окуджавы. А политическим мученикам сострадал – до стыда, что сам находится в полной безопасности.
Набоков в Зазеркалье

Конечно, у Хрущевой есть личные претензии к Набокову. Она отмечает, что писатель, яростный антисоветчик во время “холодной войны”, отзывался дурно о её прадедушке как в сочинениях, так и в разговорах.
Но чтобы дойти до самой сути работы Хрущевой - как там насчет дорожной карты и её картографа? Как она оправдывает в душе (разумеется, в русском понимании этого слова) назначение американского нарциссиста своим русо-космополитичным спасителем? Здесь главную роль играет «художественная доброта» Набокова, в частности, доброта двух его персонажей – Долорес Гейз и прежде всего американизированного русского изгнанника Тимофея Пнина. «Доброта бессмертна, - пишет Хрущева, - особенно когда она пробивается сквозь боль и несправедливость».
Хрущева, безусловно, права – именно благодаря таким, излучающим доброту героям «мы читаем и любим Набокова». В самом деле, невинные, кроткие, деликатные, жертвенные, мягкосердечные или добрые герои таинственно возникают во многих рассказах и романах Набокова – даже если их неуклонно затмевают не только «очаровательные негодяи» - Кинботы, Гумберты Гумберты, Ван Вины, но и ослепительный блеск набоковского литературного стиля.
Хотя Хрущева, кажется, сама дивится на своё открытие, это далеко не новое наблюдение, и она могла бы запросто добавить в свой список набоковских добряков других великодушных героев писателя: Люсетту из «Ады»; Синтию и Сибилу Вэйн из рассказа «Сестры Вэйн»; Джона Шэйд и эту «бедную маленькую душу» - его дочь Хэйзел из «Бледного огня»; даже Клару в «Машеньке», первом романе Набокова. Но Хрущева видит особое, мистическое назначение этих героев (многие, кстати, явные американцы) – именно благодаря им, через них Набоков «щедро, истинно по-русски» уравновешивает «равнодушие демократии».
В конце концов эти редкие проблески доброты не спасают человека, настолько бесчеловечного, – как Хрущева изображает Набокова в портрете, в котором его лучшие читатели не распознают оригинал. Если русским действительно нужен пророк, они конечно же найдут что-нибудь получше, чем предложенный Хрущевой отвратительный русский американец.