Веселый пессимист

Есть мнение, что это не Айзек Башевис Зингер получил в 1978 году Нобелевскую премию по литературе, но в его лице язык, которым написаны его романы и рассказы, - «язык изгнания, язык земли, у которой нет границ, язык, лишенный поддержки какого-либо правительства», как характеризовала идиш в своем постановлении Шведская Академия.
Что ж, в этом мнении, что сам язык, а не автор, на нем пишущий, удостоился высшей литературной награды - есть своя правда: недаром он упомянут в постановлении Нобелевского жюри, недаром, наконец, сам Айзек Башевис Зингер потряс стокгольмскую, а по составу интернациональную аудиторию, когда, читая свою Нобелевскую лекцию, неожиданно перешел с английского на идиш. И это не было похоже ни на ностальгический порыв, ни на дань благодарности, ни на принцип - национальный или литературный, без разницы. В этом было что-то более глубокое и метафизическое, чего сам Зингер в своей лекции коснулся, но лишь слегка, что так естественно - он был не теоретиком, а практиком этого языка. Тем не менее за много лет литературных скитаний в пределах языковой своей, не отмеченной ни на одной карте, Зингер кое-что для себя уяснил относительно языка, из которого вышел и благодаря которому пришел к мировому читателю. Он назвал идиш «идиомой запуганного и надеющегося человечества» - отсюда в самом языке «смиренный юмор и благодарность за каждый день жизни, за толику удачи, за каждый миг любви».
Нельзя сказать, что у Зингера не было лингвистического выбора.»Молодой левит», как бы сказал Мандельштам, Айзек Башевис Зингер рос в высокоученой семье потомственных раввинов, а его отец к тому же был еще и теологом и сочинял богословские книги, естественно, на иврите, который Зингер знал в совершенстве и на котором дебютировал как писатель, когда порешил бросить религию как профессию и перешел к профессиональному литераторству. С малолетства он был обучен немецкому и знал его, как Набоков английский, и даже перевел на идиш «Будденброков» Томаса Манна - варшавский еврей Зингер мог выбрать в качестве литературного немецкий язык, как выбрал его пражский еврей Кафка или другой нобелевский лауреат, австро-венгерский (более локально - болгарский) еврей Элиас Канетти. Само собой, Зингер с детства знал польский и легко мог присоединиться к многочисленным своим соплеменникам, которые стали польскими писателями.
В 1935 году, ввиду растущей угрозы нацизма, Зингер переехал
в США, где прожил почти в два раза дольше, чем в Польше, стал американским гражданином и, в конце концов, начал сам переводить на английский свои книги, которые упрямо продолжал писать на идиш.
Несмотря на все это, я бы не рискнул сказать, что это Зингер выбрал идиш в качестве своего литературного языка, а не сам этот язык выбрал писателя в качестве своего последнего глашатая. А последнего потому что,несмотря на всемирную известность Зингера, все меньше остается людей, способных прочесть его сочинения в оригинале, и маловероятно, чтобы из этой уже мертвой лингвистической утробы возник еще один писатель такого калибра. Идиш и в самом деле язык изгнания, и с концом диаспоры, когда часть говорящих на нем евреев лингвистически и культурно ассимилировалась в Европе и Америке, а другая переселилась в Израиль, этот язык оказался обреченным. Можно сказать, что смертельный удар по идишу был нанесен именно государственным языком Израиля - ивритом, с которым идиш когда-то успешно соперничал и чуть даже было не вытеснил его с литературной сцены. А теперь даже «Джуиш Дейли Форвард», которая впервые напечатала в оригинале большинство сочинений Зингера, выпускает параллельные (английское и русское) издания - для тех своих читателей, которые уже не способны читать ее на идиш. Куда дальше, если даже в России книги Зингера переводятся с английского, а не с языка, на котором написаны.
Возникший на немецкой морфологической основе, но сохранивший верность древнееврейскому алфавиту, идиш оказался идеально приспособленным для каждодневных нужд разбросанного по Центральной и Восточной Европе бездомного племени и, в конце концов, вобрал в себя его трагическую историю. Как способ и инструмент отстранения трагедии и возникла в самих языковых недрах ирония, которая является объединяющим, лейтмотивным свойством тех, кто на нем писал, - от Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема до Шолома Аша и Айзека Башевиса Зингера. Но только последнему повезло выбиться за местечковые пределы, в мировую литературу, не изменяя при этом языку и не меняя тематику.
В чем же тогда дело?
Конечно, и в хронологии - Айзек Башевис Зингер был последним из могикан литературы на идиш, а потому вобрал в свое творчество в том числе и опыт, который привелось испытать европейскому еврейству в годы фашизма. У него есть на этот сюжет даже роман, по которому несколько лет назад режиссер Пол Мазурски поставил довольно удачный фильм под тем же названием - «Враги: любовная история»: о чувстве вины выживших перед истребленными. Но я бы сказал, что этот опыт вошел в прозу Зингера независимо от сюжетики - и в самых его казалось бы веселых рассказах - таких, как тот же «Гимпель-дурень» или «Тайбеле и Гормиза» - сквозь комическую ситуацию, дурашливый тон и озорную чертовщину - все равно проглядывает трагическая изнанка жизни. Недаром Зингер, который из всей мировой философии выбрал себе в учителя Шопенгауэра (за то, что тот набрался мужества и признал, что мы живем в мире неодолимого зла), - сам себя называл «веселым пессимистом».
Разумеется, это напоминает гоголевский «смех сквозь слезы», и с великим русским прозаиком Зингера роднит также великолепное мастерство рассказчика - «искусство сказа», если воспользоваться выражением Эйхенбаума. Причем в лучших своих рассказах Зингеру удается соединить двух Гоголей - украинского и петербургского. И еще одно сходство - это мистическое начало у обоих писателей, причем у обоих оно идет прежде всего из фольклора: соответственно, украинского и еврейского. У Зингера мистика также и результат длительного изучения таинственных книг Каббалы, которые самым решительным образом повлияли еще на одного великого прозаика прошлого столетия - аргентинца Хорхе Луиса Борхеса.
Хотя Зингер рано порвал с предназначенной с детства раббинальной судьбой, но влияние теологии (не только еврейской) сказалось на его прозе с философскими отступлениями и далеко не ортодоксальными, провокативными, парадоксальными размышлениями о Боге:

Истинная религиозность вовсе не в том, чтобы служить Богу, а в том, чтобы досаждать ему, делать назло.
Зачем молиться Богу, который все время молчит, чьи цели неизвестны, а существование непостижимо?
Он бичевал Бога за все Его грехи с самого Дня Творения.
Бог безмолствует, мы ему ничего не должны.
(с ссылкой на Каббалу): Бог противоречит себе, и из этого противоречия возникает весь мир.
Когда мы сочетаем два предмета, никогда прежде не существовавших совместно, они начинают новое бытие, возможно, отягощая им небесные сферы.
Если бы существование Бога, души, посмертного бытия, индивидуального провидения и всего, что имеет отношение к метафизике, было бы научно доказано, человек бы лишился высочайшего из пожалованных ему даров - свободы выбора.
Ошибок вообще не бывает. Какие могут быть ошибки, когда все проистекает из божественных источников. Есть сферы, где любая ошибка превращается в истину.
(в связи с Ньютоном, ученым и мистиком): гравитация - это божественная сила, беспримесное выражение божественной воли.

Кстати, к закону гравитации Зингер возвращается не однажды, и одно его рассуждение стоит здесь привести:

Злодеи творят историю. В каждом поколении есть люди, жаждущие лжи и кровопролития. Негодяи не могут сидеть без дела. Будь то война или революция, под чьим бы знаменем они ни сражались, неважно, каков их лозунг, - цель у них всегда одна. Одна общая цель объединяет Александра Македонского и Гамилькара (отец Ганнибала), Чингисхана и Карла Великого, Хмельницкого и Наполеона, Робеспьера и Ленина. Слишком просто? Закон гравитации тоже был прост и именно поэтому его так долго не могли открыть.

Писатель с явно философским уклоном, Зингер полагал, что человек не должен преуменьшать значение эмоций, любых - за счет интеллектуализма, но ссылался при этом на такого архиинтеллектуала, как Спиноза, на его «Этику»: всё может превратиться в страсть. «Всё» включает в себя и все разновидности чувств, включая жалость. Влюбленных Спиноза уподоблял безумцам. Что ж, так и есть. Зингер добавляет от себя: «После стольких лет поздно становиться нормальным». Он так и остался на всю жизнь мешугге, но свой мешуггенизм - как умственный, так и эмоциональный - возвел в стиль и кредо своего писательства:

Ломброзо заметил как-то, что гениальность - род безумия. Он забыл добавить, что безумие - род гениальности.

Страсть была главной темой художественного исследования для Зингера, а отсюда уже его регулярные экскурсы в мистику и эротику, которые он полагал нераздельными, и я, как читатель и как писатель, склонен с ним согласиться.
По небывалости и таинственности секс стоит вровень со смертью, недаром оргазм называют «малой смертью». Соитие - это и есть смерть, после которой остаешься жив. Главное: не привыкать к этому чуду, не делать секс привычкой.
Оставаясь в пределах еврейской тематики и языка идиш, Зингер выводил свои сюжеты в эмоциональный универс, где нет ни эллина, ни иудея, а потому его проза и получила универсального читателя. Вот его собственное признание:

... когда я сажусь писать рассказ, я не говорю себе, что сейчас напишу еврейский рассказ. Но поскольку мне лучше всего известны евреи и я лучше всего пишу на идиш, персонажи моих рассказов всегда оказываются евреями и всегда говорят на идиш. С этими людьми я чувствую себя как дома. И все-таки я пишу о них не потому, что они говорят на идиш и родились евреями. Меня интересует то же, что интересует всех, - любовь, измена и разочарование...

Можно сказать, что проза Зингера вовсе не зациклена на местечковом быте, им не ограничивается что она возникла на путях не отражения, а преодоления опыта народной жизни, потому, к счастью, Зингер и не стал бытописцем, очередным писателем-»передвижником» еврейской литературы. Важнее, однако, не то, что он не сделал, а то, что сделал. Заложенную в самом идише местечковую иронию Зингер возвел на иной уровень миропонимания, а еще точнее - возвратил местечковую иронию к ее трагическому источнику. В этом, собственно, и состоит уникальность Айзека Башевиса Зингера.
Вот, к примеру, медитация про тараканов:

По столу прополз таракан, но ни я, ни Элизабет не стали его тревожить. Тараканы, живущие в моей квартире, вероятно, знали, что я вегетарианец и не питаю ненависти к их тараканьему роду, который на сотни миллионов лет старше человеческого и, должно быть, переживет его.

Конечно, у него есть и просто очень смешные эпизоды и фразы - от надписи на моглильной плите «Дорогой Борис, будь здоров и счастлив, где бы ты сейчас ни был» до характеристики неудачника: «Займись он продажей саванов, никто бы не умирал».
В жизни Зингер был веселым человеком и таким запомнился ньюйоркцам, которые видели его кормящим голубей на улице либо сидящим в дешевом кафетерии (он был немного скуповат). Как-то объясняя свое вегетарианство, он сказал, что не ест мясо не ради своего здоровья, а ради здоровья цыплят. Другой раз, на званом обеде, он вдруг заметил, как гости, не отрываясь, глядят, как жадно он поглощает суп.
- В следующей жизни я буду свиньей, - сказал он под общий хохот.
Сделал паузу и добавил:
- И другие животные будут спрашивать меня, кем я был в предыдущей жизни. Я им скажу, что был писателем. И тогда они мне скажут: «Это как раз то, что утверждают все остальные свиньи».
В жизни он был таким же веселым рассказчиком, как и на бумаге.
На бумаге он еще умел быть очень серьезным, оставаясь веселым.
В рассказе «Друг Кафки» есть такой парадоксальный диалог:

- Жак, вчера я прочел «Замок» твоего Кафки. Забавно, весьма забавно, но к чему он клонит? Это чересчур длинно для сна. Аллегории должны быть краткими.
Жак мгновенно сглотнул еду, которую жевал:
- Сядь, пожалуйста, - сказал он. - Мастер не должен следовать правилам.
- Есть правила, которым должен следовать даже мастер. Роман не должен быть длиннее «Войны и мира». Даже «Война и мир» слишком длинная. Если бы Библия состояла из восемнадцати томов, она давно бы уже была забыта.
- Талмуд состоит из 36 томов, и евреи его не забывают.
- Евреи вообще помнят чрезмерно много. Это наша беда. Две тысячи лет как нас прогнали со Святой Земли, а мы теперь пытаемся туда возвратиться. Ну, не безумие ли это? Если бы наша литература отражала это безумие, она была бы великой литературой. Но наша литература сверхъестественно здравомысляща.

Что можно сказать с полной определенностью - Айзеку Башевису Зингеру счастливо удалось избежать этого здравомыслия, и озорство, чертовщина, мешуггенизм и мистика его прозы подстать безумному миру, в котором мы обитаем, притворяясь нормальными.