Переярки

Окончание. Начало в предыдущем номере

 

Вазген затравленно сглотнул, вжал голову в плечи и как-то боком выскользнул из кубрика, за ним остальные. Мы гурьбой подошли к Валерке, пожали «краба», хлопнули по плечу. Иначе выразить искреннюю благодарность мы не умели ни тогда, ни сейчас.

Невинную хитрость нашу ни разу не раскрыли. Пацаны из других кубриков вынуждены были артельно скидываться, бегать за водкой, платить ясак, а нас постепенно оставили в покое. Валерка умел нафантазировать, сачкануть, слинять, притвориться дуриком, запутать мозги так, что собеседник уже не твёрдо помнил, как себя-то звать. Более того, его врождённые способности к запуткам, хитроумным комбинациям расцвели пышным махровым цветом именно в обстановке, приближенной к боевой. Он (в одиночку!) организовал в лесных посёлках разветвлённую сеть скупки ягод, грибков у населения, сдавал лесные дары в заготконтору – через дорогу, на условиях встречной продажи покупал импортные шмотки и толкал втридорога курсантам... Песня! (До рыночных отношений стране оставалось долгих десять лет). В отличие от Валерки мы галсами ходить не умели. Как говорится: «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали».

Бывало ждёшь от родителей посылку, чего-нибудь вкусненького: банку сгущёнки, варенья, печенье, халву, карамель. В письме всенепременно – денюжка. Кому трёшница, кому пятёрка, если родители состоятельные – вложат червонец. И письмо почитать хочется: как там дома? Однако дождаться извещения полдела. Посылку надо сперва получить, донести до кубрика. Командой скрытно выдвигаемся, ящик за почтой вскрываем. Крышка с адресатом должна исчезнуть бесследно. 

Как-то раз я край отогнул, рукой – нырк! крышка упругая, возьми и соскочи. Бзыть! Острым гвоздём мне, словно бритвой, рассекает запястье. Кровь – фонтаном! Бечеву с посылки сдёргиваем, Алик, Сонников перетягивают... Банки – по карманам, меня – в больницу, на операционный стол: перебита лучевая артерия. Швы наложили, но рана ещё долго ныла и гноилась... Шрам так и остался памяткой на всю жизнь. 

Добычу шкерили в кубрике по тайникам. У каждого свои секретки, гвоздики, штифты. Любой посторонний, даже если станет искать, нипочём не найдёт. Вроде бы доска как доска. Ты на ней плясать будешь - не шелохнётся. Руками не оторвёшь. Тем более поднять её не дают кровати в два яруса – сначала надо их отодвинуть... А секрет прост: я элегантно, шурупчиком наискосок, крепил плинтус, поджимал доску, никому в голову не придёт! Знали лишь пацаны из нашего кубрика. Деды обычно шмонали тумбочки, разбирали ножки стульев, кроватей – там простодушные хабзайцы прятали деньги. Бакалея-то деду ни к чему, им казну подавай, портрет дедушки Ленина. Беда в другом: старослужащие сортировали ВСЮ полученную почту и приходили к адресату уже с квитанцией:

– Это кто у нас такой Федорчук? 

– !?

– Богатенький Буратино! Пойдём, поможем тебе посылочку донести. Очень тяжёлая. Видишь написано: «10 кг».

– Ребята, у меня день рожденья. Не пойду...

– Надо делиться!

Керя на подхвате, тут как тут – удар по печени:

– Всё понял?

– Да-аа...

И не открутиться, не улизнуть. Вот – ты, вот рядом стоит твоя смерть. Что делать? Ну, конечно, что-то оставят и тебе, подчистую не забирали. Одним словом – джентльмены удачи. На деньги, однако, кодекс чести не распространялся:

– Ой, чё, пустой конвертик-то прислали?.. Ай-ай-ай! – сам тебя бочком отжимает, купюрой похрустывает. – Открытка только. Ну, открытку – на...

Горечь и обида за родителей... Надрываются, стараются выкроить, отрывают от себя, а эти твари на выпивку. Бессилие... полное. Психологически обыски и поборы я переживал тяжело, но всю горечь оставлял глубоко в душе, родителям писал исключительно радужные письма: высылал тексты песен о Карелии, стихи, рассказывал о друзьях по кубрику. Не хотелось огорчать. Мои зёмы-однокурсники к тому времени сбежали. Я остался.  Хотя мать допытывалась: «Сынок, скажи правду. У меня сердце болит!..» Да, оставалось сжать зубы и терпеть, терпеть. Жаловаться нельзя, хуже будет... 

В народе наше учебное заведение величали «Академией Подгайского». Подгайский этот – директор. За три года учёбы видел его четыре раза, три раза пьяным. Методы обучения, взятые им на вооружение, были несколько архаичные, но действенные: не доходит через голову – дойдёт через руки. Потаскаешь на занятиях какую-либо железку, весом килограмм-дцать, её устройство, назначение оседает в памяти навсегда. За качество образования я не тревожился, лишь бы выжить... 

И помогала нам молодость: цветущие, физически крепкие, здоровье плескалось через край. Пятница – банно-прачечный день нашего училища. Рядом с поселковой баней – речушка. Сперва в оцинкованном тазу постираем исподнее, затем себя, в заводи прорубаем огромную прорубь, распариваемся до безумия и по два-три раза ходим купаться. Прыгали, ныряли до одурения, кто в труханах, кто голышом, и жаркие, в распахнутых шинельках строем маршировали в казарму. Некоторые ради куража шли босиком – с полкилометра, не меньше. Не помню, чтобы кто-нибудь болел простудой. Никто никогда, как на фронте. 

У нас на нашивках значилось ПМУ – «Пиндушское мореходное училище», а фактически – ГПТУ №13. Признать себя обычными пэтэушники даже в душе не могли. Не смели... В противном случае на кой чёрт эти муки. Ведь приятных моментов было мало... Вечно голодные, точно собаки бездомные. Из камбуза – с краюхой хлеба в кармане, если повезёт, меж двух кусков – манная каша. 

В известном смысле к приятному можно отнести и «русалок»... Первый раз это случилось на втором курсе.

На улице начинало темнеть. Я сидел в кубрике, штопал дыру на робе: дед всучил зашить. Через открытое окно потягивало октябрьским холодком, слышны были далёкие гудки буксира в порту.

– Чё, девчонки, грустно? Эх-хха-ха!

Не поднимая головы я знал: это Сайгак.

– Без тебя скучаем, мальчик, – с улицы донеслось девичье хихиканье вперемежку с отборной матершиной.

Прогнал стёжку туда, чуть назад, сделал двойную петлю и откусил конец нитки. Оборачиваюсь: окно распахнуто настежь, Сайгак с Ветровским сидят на подоконнике и на кого-то пялятся.

– Закурить не найдётся? – раздался с улицы всё тот же высокий насмешливый голосок.

– Не курим. Конфетку хотите?

– Нужны, нам, б..., твои конфеты. 

Я с интересом глянул вниз: две школьницы, класс восьмой, не старше, кривляясь, приплясывали, не сводя глаз с нашего окна – огненно-рыжая бестия и толстушка.

– Забирайтесь! – Ветровский призывно махнул девчонкам, – целоваться научим.

– Пошёл ты... – мрачно заметила рыжая. 

Не спеша она задрала подол школьной формы, демонстрируя маскарад: в коричневых колготках пионерки на самом ответственном месте призывно зияла дыра... молодую плоть ничего не скрывало. Щёки у Валерки зарделись, у меня спёрло дыхание. Пацаны восторженно заулюлюкали, заподпрыгивали, возбуждённо захлопали в ладоши... Только Алик Нурмухамедов покраснев, отпрянул.

– Во, шалавы, дают... – млея пробомотал Ветровский. – Лезьте к нам!

– Как? – с готовностью поинтересовалась рыжая.

– Сейчас устроим.

Ветровский по-военному чётко скомандовал:

– Канат нужен.

Мы стали связывать в единый жгут матросские ремни с бляхами, туго скрученные простыни и пододеяльники. На одном конце сделали петлю, за другой крепко уцепились я, Валерка, Сайгак и ещё кто-то из наших. Конец не достал до земли полметра. Самый раз! Ветровский сдавленным голосом шикнул девкам:

– Давай по одной: ноги – в петлю, садитесь, руками держаться...

Рыжая шагнула первой, усаживаясь, повиляла задницей в расчёте на зрителей, дёрнула канат:

– Поехали!

Вчетвером, выбирая самодельный жгут, упираясь и кряхтя, мы втащили девчонку на третий этаж, перевалили через подоконник.

– Здрасьте! – бойко выпалила она.

– Здорово! Привет!

– Теперь Аньку.

Толстушка забиралась в петлю кряхтя, вся раскраснелась, испуганно ойкнула, когда потащили наверх, но всё обошлось... 

– По рваному с каждого! – огласила ценник рыжая и дежурно развалилась на нижней шконке.

– Вот сикуха! – восторженно лепетал Сайгак, расстёгивая ремень. – Товсь! Торпедные ап-ппараты к бою.

Последующие события, словно в сладком бреду: школьницы лежали на ворсистых одеялах не раздеваясь, не разуваясь – прям в кедах, под сальные шуточки пацаны по очереди подходили к одной и другой, лишаясь своей непорочности. Мне досталась толстушка. Помню острую боль порванной уздечки, помню, как больно уколол палец её пионерским значком... Яркую белую вспышку в глазах! Лишь Алик не получил боевого крещения: отсиживался у соседей. Девиц, после недолгих прощаний, мы выставили за дверь. Проходя мимо бюста Ленина, они перешли на чеканный шаг и по-солдатски приложили ладонь к виску, очевидно докладывая вождю, мол, все заветы блюдут, учатся. И Владимир Ильич смотрел на них одобрительно, мол «верной дорогой идёте...». Как школьницы просачивались через пост дневального, нам было не интересно.

А спустя десять дней даже Вован – самый тупой из нас – мог разгадать загадку: «У какого молодца бойко капает с конца?» Сайгак задумчиво взял гитару и срывающимся фальцетом затянул песнь:

Что же это за болезнь такая,

Из-за каких таких причин,

Она у женщин возникает,

Она бывает у мужчин?

А суть в единственной причине:

С рожденья, испокон веков

Тянуло женщину к мужчине,

Тянуло к бабам мужиков.

Вован, зажмурившись в экстазе, складно отбивал на табуретке ритм.

Болеет, тот, который грешен,

А потому – увы и ах!

Болеют полные невежды,

Болеют умники в очках.

Болеют чукчи с папуасом,

Солдат пехотного полка,

И ученик седьмого класса,

И левый крайний «Спартака»

Болеет критик и крестьянин,

Пенсионеры, малышня,

И атеист, и христианин,

И адвентист седьмого дня.

Заболевают где попало,

Везде встречаются с бедой

На сеновале, и в подвале,

И на воде, и под водой.

Мы нестройно подпевали... А потом также хором лечились.

В романе моего любимого Даниеля Дефо прямых указаний на то, как поступать с барышнями, нет. Сообщалось только, что Робинзон всячески старался установить дружеские отношения с туземцами, знаками и возгласами объясняясь с ними, после чего появились две женщины. «Они были абсолютно голые», – искренне, без обиняков сообщает автор, не развивая мысль... По его примеру все дальнейшие эпизоды я тоже опущу. К тому же контакт с двумя пионерками был самым целомудренным эпизодом за все годы моей учёбы. Последующие рандеву по сию пору вызывают у меня... смущение.

 

Наши развлечения не отличались высокой духовностью. Как и сама жизнь... дикая, животная. Нас гнобили, унижали садисты и маньяки... Садисты и маньяки в прямом смысле слова. Злоба накапливалась, пружина ненависти к старшим товарищам сжималась. Жили одной надеждой: свести счёты с выродками, с теми, кто особо зверствовал, лютовал, измывался... И час возмездия настал: теоретическое обучение третьего курса (последнего, старшего над нами) закончилось, каждого дедка приписали к своему теплоходу и направили для прохождения практики на одиннадцать месяцев. Страшная монолитом масса, которую они до этого представляли, рассыпалась... Поодиночке старики были нам не страшны. 

Второй курс. Весна. Одуванчики расцветают. Мы гуляем, радуемся жизни. И ещё сладостно от того, что удалось наказать главного обидчика, одного из самых злостных. Керя. Мы его выловили, избили... Сперва-то заметил нас, как рванёт!.. Куда тут убежишь? Я на стометровке первый. 

– Ке-ееря! Па-ааастой! 

На бегу подхватываю с земли булыжник – увесистый такой, аккурат в ладонь, и ему – вдогонку. Есть! Сука... Он, как карта глубин, манерно сложился пополам. Подбежали, стали пинать... Душеньку отвели. А Керя отлежался и нажаловался своим, собрал их по теплоходам, вернул назад. Оказывается, старики не успели толком разъехаться. Вроде бы из общаги выселились, в роте не видно, и тут собралась такая тол-паааа! Просыпаюсь от того, что кто-то пинает кровать. Глаза продираю: сидят по шконкам. В кубрике аж черно от чёрной формы. Вазген за парламентёра:

– Ваши дёрнулись на наших. Будем драться рота на роту. Приходим к семи.

– Ребята, не слышал ничего...

Мрачно уходят. 

Всё... будет заруба. Жаловаться, просить пощады бессмысленно. 

Я понятия не имел, сколько пацанов у нас, сколько с их стороны. Кто был – собрались, набились к нам в кубрик, примолкли, пригорюнились... Смотрю: самых сильных бойцов-волноломов нет. А у дедов такие бычары...  Сайгак, желая поднять боевой дух, взял гитару, и ударил по струнам: 

Сегодня самый лучший день,

Пусть реют флаги над полками,

Сегодня самый лучший день –

Сегодня битва с дураками.

Все подхватили. Кто умел петь и кто совсем не умел...

Ко второй половине дня, ближе к вечеру, дедков собралась такая толпа, такая шо-оообла! Мало того, что они на целый год старше нас, так ещё психологически на две головы выше: училище, считай, закончили, своё вынесли, выдюжили, они – спаянная боевая команда. 

Переярки! 

А мы пока  – волчата прибылые, только через год станем, как они... 

Выстроились в узком коридоре. Друг напротив друга. Стенка – на стенку. Задние ряды упирались в штукатурку –  отступать некуда. Сонников – справа от меня, дальше Сайгак, Ветровский. Слева – Вован, Бобёр, Алик Нурмухамедов (тихоня-тихоней, а твёрдо знает, если команда «Аврал!», то важен каждый матрос). Напротив – Бутик, Москва, Керя с разбитой рожей... Вазген надрывно крикнул: 

– Давай!

И махаловка началась... Бились люто. Первые эшелоны полегли сразу, задние напирали. ...У-уа! На... на! Поплыл... Н-на! В «склянки»! В ухо справа!.. Брык! Второй готов. 

Я отмахивался от битух, сам крушил «надстройки», а слева, справа падали наши пацаны, и по ним шли. Пёрл-Харбор! Те, кто дрался, давно стояли не на твёрдом цементном полу – на живой податливой массе. Я чувствую, под ногой шевелится лицо... На какой-то миг ослабляю внимание и пропускаю удар!.. Я оступился, упал... (а вот это зря!). Меня стали пинать... дубасить по голове. Особо зверствовал Керя... 

Керя-сука! Слы-ышшишь ме-ня-яааа?! Пом-ни-ииишь? Знаю, падаль, пом-ни-иишь... и слы-ши-ииишь... Хоть и покойничек. Подонок, живодёр конченный. Упокой, Господи, его душу.

Удары я отбивать не мог, старался прикрыть лицо. Извивался, корчился и чувствовал: теряю сознание. Меня, почти безжизненного, подняли под руки, чтоб бить сподручней, и удары посыпались со всех сторон. Я понимал – «убивают», но ничего поделать не мог... 

Спас Славка Гудко – третьекурсник, земеля из Старого Оскола. Волоком, за ноги вытащил меня из хрипящей своры. Рассказывал потом:

– Смотрю, тебя двое держат, Керя целенаправленно бьёт в висок, раз за разом, будто заведённый, а ты уж не дышишь, уходишь...

Мы надолго легли в дрейф после той драки. Я месяц пугал прохожих синяками на висках, звуком рынды отдавался в голове каждый шаг.  Поскуливая, мы зализывали раны и утешали себя: шторм выдержан! 

Теперь в училище старшие МЫ! (Морской ценз [7] соизволял.) Уж будьте так любезны, уважьте стариков. По полной! В масле кататься – наше время...

Постепенно и казарма для меня перестала быть серой, неуютной. Отпала нужда по-щенячьи втягивать голову в ожидании оплеухи. Я вышагивал по коридорам без оглядки, вразвалочку, заходил в любой кубрик широко расправив плечи, и оттого сами помещения эти сделались меньше, родней. В посёлок отныне без особой нужды не выбирались (было кого, помоложе! послать, ежли что). Один, правда, случай особый. 

Алик Нурмухамедов – наш ягнёнок, самое безобидное существо на земле. Божий одуванчик! Человек блаженный. Всё училище поднялось, когда в Пиндушах избили его... Если бы досталось мне, Сайгаку или Ветровскому, посчитали, мол, «довыё...», в том смысле, что угол падения равен углу отражения. А когда Алика нашли под утро в бурьяне, рядом с казармой... еле живого, сказать было нечего. Курсанты отложили все дела и чёрной армадой высыпали на плац. «Все вдруг!» [8] Единственный случай, когда никто никого не агитировал. Зарвавшийся посёлок надо было «привести в меридиан». 

Поротно определили направления, назначили старших и строем... с колами, латунными бляхами на ремнях... Отправились, словно на работу. Смерчем, ураганом прошли по улицам, каждому встречному-поперечному засвечивая фонарь. Славная была охота...

 

***

Выжимая педаль газа, я мчался на встречу с выпускниками. Из ста сорока шести курсантов нашей роты диплом получили тридцать семь. Лишь тридцать семь заслужили право сменить «яйцо» на вожделенного «краба» – кокарду с якорем, звездой и глобусом «в капусте». Гардемарины! Прошедшие ад!

Каждый год третьего июня мы собираемся в Пиндушах на плацу, и всю белую ночь напролёт гуляет по кругу ендова [9]. Как всё пройдёт на этот раз? Ума не приложу... 

Встречу нам омрачили загодя. Дело в том, что весной «Академию Подгайского», наше легендарное училище строгого режима ликвидировали. В газетах писали, якобы довели до суицида «карася» – мальчишка выпрыгнул с пятого этажа, – потом обнаружили двух курсантов, повешенных в одной петле...

Закрыть такую кузницу кадров!

Нет слов, по-человечески жаль погибших пацанов... Но дальше-то как? Шёл девяносто второй год. За настоящее страны я спокоен: его обеспечим МЫ. А вот что станет с нашим будущим - абсолютно непонятно.

P.S. Они встретились, как и всегда, на плацу. На плацу не существующего уже мореходного училища. Все тридцать семь, как один.

Александр Костюнин

Записано со слов воспитанника ПМУ  3 июня 1992 года в пгт. Пиндуши