Переярки
История далекая и близкая
Спешу на юбилейную встречу выпускников. Э-эх!
От предвкушения кровь приятно буд-ддоражит...
Я давно женат, свои дети подрастают, а всё ж по духу ближе людей, чем те пацаны, с которыми прошёл Пиндушское мореходное училище, – нет. Ну так, чтоб по-настоящему... И с возрастом чувство это не притупляется, острее становится. В годы учёбы никто даже понятия не имел, насколько яркими станут наши судьбы. Я капитан дальнего плаванья. Мечтал об этом с детства, мечтал страстно и мечту свою осуществил. А большинство не захотели связывать судьбу с морем, с кораблями-пароходами. Да, разве это главное? Нет, конечно... ПМУ за всю славную бытность подготовило для народного хозяйства страны целую плеяду колоритных личностей. Своего рода иконостас. «Гвозди бы делать из этих людей!»
Двухсотки! Требовалась незначительная доводка, чтобы в дальнейшем превратить их в профи самого разного назначения: сотрудников ГРУ и бесстрашных ментов, штурманов и профессиональных киллеров, двух воров в законе и афериста, известного, пожалуй, на весь Советский Союз... (Союз канул в Лету, а его слава только растёт.) И взлётом своей блестящей карьеры они обязаны этому скромному учебному заведению в Медвежьегорском районе, оксфордов с гарвардами покруче.
Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс [2]! Чувствуете!? Каково? Или нет, лучше так: «Свистать всех наверх! «Поднять бом-брамсели [3]! Полрумба влево [4]». «Есть, сэр!» Карибы. Пиа-астры! Пираты: старый Флинт, одноногий Джон Сильвер. Ром. Русалки-ии... Для меня этот набор слов точно гранёный стопарь водки, словно новое платье для жены...
Я родился в Старом Осколе. Моря у нас отродясь не бывало. Отец работал прорабом в ремстройучастке, мама - воспитателем в детском саду. Старший брат пошёл по стопам отца, чего желали и мне. Но я в детстве читал книжки другие: «Двадцать тысяч лье под водой», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров сокровищ», «Морской волк»... Э-эх! А мой самый любимый писатель – Даниель Дефо. Его роман «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» знал наизусть:
Меня тоже отговаривали все. Лишь сосед дядя Вася, он на флоте служил, услышав о моих грёзах, певуче замурлыкал, заёрзал, как мартовский кот:
– Мореходка-ааа! Загранка-ааа!!! Брюки клё-ооош!.. Бескозырка! Гюйс! Па-ааца-ныыыы... – и, безнадёжно махнув рукой, умолкал, считая невозможным объяснить сухопутным обитателям всей прелести морской жизни...
Отец за такие речи дядю Васю невзлюбил и угрюмо бурчал: «Старый пидор».
А тут ещё на глаза попалась заметка в газете «Вечерний Оскол», следом – объявление по радио: «Пиндушское мореходное училище приглашает...» Я обомлел. Воля моя была парализована. Волшебная боцманская дудочка настойчиво манила в Пиндуши. Не знал, где находится Карелия (или Корея?), понятия не имел ни про какой Петрозаводск, но отблеск романтического ореола краем коснулся и их. «Это там, – с придыханием думал я, – там... где находятся Пин-души – счастье моей души». Родители горевали открыто, вид у них был такой, словно прощаются навсегда. А я, одурманенный, по списку собирал вещи, ловил влюблённо-восторженные взгляды одноклассниц и с жалостью взирал на земляков. Восьмой класс закончил без троек – капитан должен быть грамотным! Иначе никак... Распираемый восторгом, с чемоданом, сверкающим никелированными уголками, в новеньких отцовских ботинках, отправился я скорым поездом в далёкий сказочный край. Из тетрадного листка в клеточку сделал маленький кораблик, поставил его на дорожный столик перед собой и долго любовался.
Засыпая, вспомнил урёванное лицо матери, мрачного неразговорчивого отца, и ликование моё несколько осеклось... споткнулось. Сделалось тревожно, одиноко. Ненадолго. Вновь свежий бриз обласкал, успокоил!
«Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, – признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок?» – «Ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури!» – «Бури! Ах ты чудак! Так, по-твоему, это буря? Что ты! Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, так мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты ещё неопытный моряк, Боб. Пойдём-ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всём. Взгляни, какой чудесный нынче день!»
И то верно. «Не стоит унывать!» – думал я.
Впереди меня ждал ласковый солнечный день длиной в четыре года...
Прибывший контингент встречал бравый командир роты в мице [5] с крабом золотистого цвета.
– Фамилия? – поинтересовался он, раскрывая общую тетрадь с надписью «Судовой журнал» [6].
– Федорчук!
– Александр Владимирович?
– Он самый... А, как тут у нас насчёт обеда?
– Обед, курсант Федорчук, надо заслужить. Сейчас – на медкомиссию.
– Ладно.
– Не «ладно», а «есть, товарищ командир роты». Привыкай.
– Есть, товарищ командир роты, «не есть».
Учебный и жилой корпуса морского училища размещались рядышком. «Удобно! Не нужно далеко ходить», – отметил я про себя. Двор ПМУ выглядел, пожалуй, унылым, но ведь здесь не детский садик с песочницей, посудкой, совочком – тут готовят морских штурманов, судомехаников... мо-ре-хо-дов! И вовсе это не двор – плац. Об этом тоже успел сообщить ротный. Здесь всё необычное, чарующее! всё по-морскому: не пол, а палуба, не стены – переборки, не потолок, а подволок, не кухня – камбуз. Знакомых в мореходке у меня не было. Мать, правда, откуда-то узнала, что в этом году из Старого Оскола поступило ещё трое. Значит, уже не один.
В тени у входа подпирали стенку несколько пацанов с дорожными баулами, все поодиночке, без родителей. Только рядом с модным щёголем в заграничном джинсовом костюме курицей-наседкой квохтала дородная женщина:
– ...Как устроишься, сразу пиши.
– Угу.
– Валерочка, если что, звони по срочному, деньги есть.
– Всё, ма, иди.
– Ты меня не гони.
– Опоздаешь.
– Ещё побуду немного...
Этот Валерка, оставив спортивную сумку на попечение матери, пошёл искать медкомиссию. Я – следом. Нужно было вживаться в обстановку, знакомиться с ребятами. Моряк без команды – полморяка. Мы прошли пост дневального, стали подниматься на второй этаж и, едва я собирался к Валерке подойти, как лестничный пролёт нам преградил пьяный матрос в тельнике со свёртком в руке:
– О! Новобранцы? Бра-та-ны! – при этом он бесцеремонно обнял Валерку и, подтолкнув меня вперёд, повёл куда-то по серому коридору...
– Нам медкомиссию надо... – оборачиваясь, попытался возразить я.
– С дедушкой так грубо не разговаривают!
Старшекурсник завёл нас в туалет, плотно закрыл дверь и, прижав Валерку к стене, слащаво прогундосил:
– Бра-аатан, дружище! Дай в твоём прикиде схожу на дискотеку! Вечером верну, я в пятом кубрике.
– Так не в туалете же?..
– Это не туалет, душара, га-льюн! Скидай живей, адмирал ждёт.
Он стянул с обалдевшего Валерки импортную голубую курточку с медными пуговицами, джинсы, всучил взамен старую робу и растворился. Мы стояли, не в силах понять до конца, что произошло. Было слышно, как стучало моё сердце и равнодушно журчала в унитазе вода. Взгляд уткнулся в девиз, нацарапанный на стене:
Кто видел в море корабли –
Раньше мне казалось, принятие присяги на флоте проходит иначе...
– Валерик, где костюм? – встревожилась мать, увидев сына в наряде Гавроша.
– Ма... ребятам на вечер дал поносить.
– Сынок, хоть всё нормально?
– Ма, иди...
А что ещё он мог сказать?
Никогда больше ни я, ни Ветровский в глаза не видели этого матроса Железняка. Выдачу формы нам всем тогда задержали, и Новый год встречали кто в чём, словно цыгане. Лишь Валерка – заправским мореманом, в той самой робе с чужого плеча, подогнанной по фигуре, аккуратно заштопанной, выстиранной, выглаженной. Из казённого обмундирования мы получили лишь широкие кожаные ремни с латунной пряжкой да невысокие кирзовые ботинки на толстой подошве – «гады». (Старики топтали палубу в таких же.) С Валеркой после того случая мы крепко сдружились и все три года жили в одном кубрике с двухъярусными кроватями: он – на верхней, я – на нижней.
Вечером к нам в этот самый кубрик и завалила толпа старшекурсников. Двое сразу стали обыскивать постели, отворачивать матрасы, рыться в подушках, а один, щуплый, прыщавый полез в тумбочку к Сайгаку – пацану из Казахстана – присел на корточки, деловито вытряхивая на пол содержимое ящика:
Ворует вошь, ворует гнида,
Обнаружив трояк, он с кривой ухмылкой зажал его в кулаке.
Сайгак не выдержал:
– Это не воровство – грабёж! Положь, где взял!!!
Он шагнул к прыщавому и тут же получил сбоку тяжёлый удар в ухо.
Нас избивали долго, молча, методично. По полной! Деды сменяли друг друга, и всё начиналось вновь. Били каждого, кто пытался встать, лежачих не трогали. Последний удар ногой, я отчётливо помню, пришёлся под дых... Дыхание остановилось, ни вдохнуть, ни выдохнуть... сложился пополам, повалился на бок. Этимология слова «Пин-души» оказалась иной: пнуть в душу. Отцовские ботинки с красным отливом, свитер у меня забрали тогда же, а бумажный кораблик затоптали...
Чудный нимб испарился, морской мираж рассеялся, остались одни пираты.
Я уже в первый день с жутью, содроганием понял, что Одиссея моя обернулась тюрягой... Дома оказались правы. И как быть?.. Быть как!? Сдрейфить, удрать, с поджатым хвостом предстать перед классом... Нет, что угодно, только не это. Чувство стыда перебарывало животный ужас.
Дедовщина процветала страшная... Спать не давали трое суток. Каждую ночь в кубрик приходили старослужащие и били. Дебилы-мастодонты. Жили они по соседству: на этаж поднимаешься, направо – второй курс, налево – мы. Ни стены, ни перегородки, ничто не отделяло нас от смерти. Ну, может, только воображение и наши иллюзии.
Старшекурсники казались мне зрелыми мужиками, хотя по возрасту старше на год, на два. То ли у страха глаза велики, то ли в юности два года и впрямь – пропасть. Обычно просто били, как сивых коз, отбирали продукты, деньги, но иногда дедам для разнообразия хотелось привнести в издевательства военно-морской колорит. Тогда они врывались посреди ночи с ором: «Боевая тревога!»
Полная шизофрения. Мы выбегали сонные на внутренний плац с матрацами, строились, деды из шлангов обливали всю команду холодной водой. Полный дурдом. Мы, как могли, боролись, огрызались, но это не помогало и в прямых стычках терпели одно поражение за другим. В короткие минуты затишья я отключался, проваливаясь в сон. Большой яркий свет не мешал, однако побои, гематомы не давали забыться надолго. И тогда я думал... Просто лежал с закрытыми глазами и думал:
«Почему так?! Почему нас истязают с остервенением, выдумкой, изощрённо не какие-нибудь фашисты – свои советские ребята?! Откуда вообще берутся фашисты?»
Курсанты понаехали в училище из Молдавии, Москвы, Казахстана, Белоруссии, Сибири, Казани... со всего Советского Союза. Первый курс – три роты. За шестую-седьмую не поручусь, а из нашей, пятой, в первый месяц сбежало тридцать человек. Я понимал: если срочно что-то не придумаем... убьют.
Спасительная идея свалилась! Ветровскому.
Это случилось в ноябре. Дедам к тому времени всё наскучило и они придумали новое развлечение. В полночь завалились толпой, но сразу бить не стали. Вперёд вышел Вазген Оганесян – ублюдок редкостный – вытащил из-за спины, будто фокусник в сельском клубе, красный кирпич и предложил:
– Купите.
Кирпич, как выяснилось, штука дорогая.
– Караси, с вашего кубрика червонец, бутылка водки, буханка хлеба, короче, вот список. Придём завтра, – Вазген тяжело опустил кирпич в руки Ветровского и, отчаливая, по-отечески напутствовал:
– Если чё, с тебя начнём...
Мы оцепенели: н-нужно! собрать десять! рублей... бутылку водки раздобыть где-то!.. Где!?
– Пацаны, что будем делать?
Вот тогда острый, загнанный в тупик мозг Ветровского, осенило:
– Скажем: кирпич забрал командир роты.
Идея подкупала простотой и гениальностью...
На том и порешили, тем более, что из нас вообще никто ничего предложить не мог.
Мы в страхе ждали завтрашнего дня. Пробило восемь вечера, девять... В коридоре послышались шаги, смехуёчки, дверь с грохотом распахнулась, и Вазген с кодлой, как морской прилив, едва появившись на горизонте, подступил к горлу:
Маленькая рыбка,
– Деньги! – сухо потребовал Вазген, тупо уставившись на Ветровского.
– Деньги договаривались за кирпич, а кирпича у нас нет.
– Где ж он? Уплыл? – ощерился Вазген.
– Командир роты забрал... сказал, чтобы вы к нему зашли.
Вазген притух:
– Ты чё, козлина, всё ему растрепал?
– Он зашёл, спрашивает: «Откуда кирпич?»
– А ты что?
– Говорю: «Не могу сказать»... Он начал ругаться, сказал, что мне «п.....!»
– Так и сказал? – глазки Оганесяна забегали, как у крысёнка.
– Да... И я всё рассказал...
– Вот теперь тебе точно «п....!»
– ...Говорю: «Ребята продают».
– Ты чё, совсем что ли?!
– Он сказал: «Я хочу купить! Пусть продавец зайдёт ко мне».
Продолжение в следующем номере
В Карело-Финской ССР организовано Пиндушское профессионально-техническое училище, готовящее специалистов водного транспорта. Календарь знаменательных дат, 1946 г.
Спешу на юбилейную встречу выпускников. Э-эх!
От предвкушения кровь приятно буд-ддоражит...
Я давно женат, свои дети подрастают, а всё ж по духу ближе людей, чем те пацаны, с которыми прошёл Пиндушское мореходное училище, – нет. Ну так, чтоб по-настоящему... И с возрастом чувство это не притупляется, острее становится. В годы учёбы никто даже понятия не имел, насколько яркими станут наши судьбы. Я капитан дальнего плаванья. Мечтал об этом с детства, мечтал страстно и мечту свою осуществил. А большинство не захотели связывать судьбу с морем, с кораблями-пароходами. Да, разве это главное? Нет, конечно... ПМУ за всю славную бытность подготовило для народного хозяйства страны целую плеяду колоритных личностей. Своего рода иконостас. «Гвозди бы делать из этих людей!»
Двухсотки! Требовалась незначительная доводка, чтобы в дальнейшем превратить их в профи самого разного назначения: сотрудников ГРУ и бесстрашных ментов, штурманов и профессиональных киллеров, двух воров в законе и афериста, известного, пожалуй, на весь Советский Союз... (Союз канул в Лету, а его слава только растёт.) И взлётом своей блестящей карьеры они обязаны этому скромному учебному заведению в Медвежьегорском районе, оксфордов с гарвардами покруче.
Да, не все стали морскими волками... Но, без сомнения, каждый, кто выжил, превратился в волка матёрого. Иначе быть не могло. Это судьба каждого сильного, выдающегося переярка [1].
Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс [2]! Чувствуете!? Каково? Или нет, лучше так: «Свистать всех наверх! «Поднять бом-брамсели [3]! Полрумба влево [4]». «Есть, сэр!» Карибы. Пиа-астры! Пираты: старый Флинт, одноногий Джон Сильвер. Ром. Русалки-ии... Для меня этот набор слов точно гранёный стопарь водки, словно новое платье для жены...
Я родился в Старом Осколе. Моря у нас отродясь не бывало. Отец работал прорабом в ремстройучастке, мама - воспитателем в детском саду. Старший брат пошёл по стопам отца, чего желали и мне. Но я в детстве читал книжки другие: «Двадцать тысяч лье под водой», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров сокровищ», «Морской волк»... Э-эх! А мой самый любимый писатель – Даниель Дефо. Его роман «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» знал наизусть:
«Отец мой... прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чём другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошёл против воли – более того: против прямого запрещения отца и пренебрёг мольбами матери и советами друзей».
Меня тоже отговаривали все. Лишь сосед дядя Вася, он на флоте служил, услышав о моих грёзах, певуче замурлыкал, заёрзал, как мартовский кот:
– Мореходка-ааа! Загранка-ааа!!! Брюки клё-ооош!.. Бескозырка! Гюйс! Па-ааца-ныыыы... – и, безнадёжно махнув рукой, умолкал, считая невозможным объяснить сухопутным обитателям всей прелести морской жизни...
Отец за такие речи дядю Васю невзлюбил и угрюмо бурчал: «Старый пидор».
А тут ещё на глаза попалась заметка в газете «Вечерний Оскол», следом – объявление по радио: «Пиндушское мореходное училище приглашает...» Я обомлел. Воля моя была парализована. Волшебная боцманская дудочка настойчиво манила в Пиндуши. Не знал, где находится Карелия (или Корея?), понятия не имел ни про какой Петрозаводск, но отблеск романтического ореола краем коснулся и их. «Это там, – с придыханием думал я, – там... где находятся Пин-души – счастье моей души». Родители горевали открыто, вид у них был такой, словно прощаются навсегда. А я, одурманенный, по списку собирал вещи, ловил влюблённо-восторженные взгляды одноклассниц и с жалостью взирал на земляков. Восьмой класс закончил без троек – капитан должен быть грамотным! Иначе никак... Распираемый восторгом, с чемоданом, сверкающим никелированными уголками, в новеньких отцовских ботинках, отправился я скорым поездом в далёкий сказочный край. Из тетрадного листка в клеточку сделал маленький кораблик, поставил его на дорожный столик перед собой и долго любовался.
Засыпая, вспомнил урёванное лицо матери, мрачного неразговорчивого отца, и ликование моё несколько осеклось... споткнулось. Сделалось тревожно, одиноко. Ненадолго. Вновь свежий бриз обласкал, успокоил!
«Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, – признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок?» – «Ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури!» – «Бури! Ах ты чудак! Так, по-твоему, это буря? Что ты! Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, так мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты ещё неопытный моряк, Боб. Пойдём-ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всём. Взгляни, какой чудесный нынче день!»
И то верно. «Не стоит унывать!» – думал я.
Впереди меня ждал ласковый солнечный день длиной в четыре года...
Прибывший контингент встречал бравый командир роты в мице [5] с крабом золотистого цвета.
– Фамилия? – поинтересовался он, раскрывая общую тетрадь с надписью «Судовой журнал» [6].
– Федорчук!
– Александр Владимирович?
– Он самый... А, как тут у нас насчёт обеда?
– Обед, курсант Федорчук, надо заслужить. Сейчас – на медкомиссию.
– Ладно.
– Не «ладно», а «есть, товарищ командир роты». Привыкай.
– Есть, товарищ командир роты, «не есть».
Учебный и жилой корпуса морского училища размещались рядышком. «Удобно! Не нужно далеко ходить», – отметил я про себя. Двор ПМУ выглядел, пожалуй, унылым, но ведь здесь не детский садик с песочницей, посудкой, совочком – тут готовят морских штурманов, судомехаников... мо-ре-хо-дов! И вовсе это не двор – плац. Об этом тоже успел сообщить ротный. Здесь всё необычное, чарующее! всё по-морскому: не пол, а палуба, не стены – переборки, не потолок, а подволок, не кухня – камбуз. Знакомых в мореходке у меня не было. Мать, правда, откуда-то узнала, что в этом году из Старого Оскола поступило ещё трое. Значит, уже не один.
В тени у входа подпирали стенку несколько пацанов с дорожными баулами, все поодиночке, без родителей. Только рядом с модным щёголем в заграничном джинсовом костюме курицей-наседкой квохтала дородная женщина:
– ...Как устроишься, сразу пиши.
– Угу.
– Валерочка, если что, звони по срочному, деньги есть.
– Всё, ма, иди.
– Ты меня не гони.
– Опоздаешь.
– Ещё побуду немного...
Этот Валерка, оставив спортивную сумку на попечение матери, пошёл искать медкомиссию. Я – следом. Нужно было вживаться в обстановку, знакомиться с ребятами. Моряк без команды – полморяка. Мы прошли пост дневального, стали подниматься на второй этаж и, едва я собирался к Валерке подойти, как лестничный пролёт нам преградил пьяный матрос в тельнике со свёртком в руке:
– О! Новобранцы? Бра-та-ны! – при этом он бесцеремонно обнял Валерку и, подтолкнув меня вперёд, повёл куда-то по серому коридору...
– Нам медкомиссию надо... – оборачиваясь, попытался возразить я.
– С дедушкой так грубо не разговаривают!
Старшекурсник завёл нас в туалет, плотно закрыл дверь и, прижав Валерку к стене, слащаво прогундосил:
– Бра-аатан, дружище! Дай в твоём прикиде схожу на дискотеку! Вечером верну, я в пятом кубрике.
– Так не в туалете же?..
– Это не туалет, душара, га-льюн! Скидай живей, адмирал ждёт.
Он стянул с обалдевшего Валерки импортную голубую курточку с медными пуговицами, джинсы, всучил взамен старую робу и растворился. Мы стояли, не в силах понять до конца, что произошло. Было слышно, как стучало моё сердце и равнодушно журчала в унитазе вода. Взгляд уткнулся в девиз, нацарапанный на стене:
Кто видел в море корабли –
Не на конфетном фантике,
Кого е...и, как нас е....т,
Тому не до романтики.
Раньше мне казалось, принятие присяги на флоте проходит иначе...
– Валерик, где костюм? – встревожилась мать, увидев сына в наряде Гавроша.
– Ма... ребятам на вечер дал поносить.
– Сынок, хоть всё нормально?
– Ма, иди...
А что ещё он мог сказать?
Никогда больше ни я, ни Ветровский в глаза не видели этого матроса Железняка. Выдачу формы нам всем тогда задержали, и Новый год встречали кто в чём, словно цыгане. Лишь Валерка – заправским мореманом, в той самой робе с чужого плеча, подогнанной по фигуре, аккуратно заштопанной, выстиранной, выглаженной. Из казённого обмундирования мы получили лишь широкие кожаные ремни с латунной пряжкой да невысокие кирзовые ботинки на толстой подошве – «гады». (Старики топтали палубу в таких же.) С Валеркой после того случая мы крепко сдружились и все три года жили в одном кубрике с двухъярусными кроватями: он – на верхней, я – на нижней.
Вечером к нам в этот самый кубрик и завалила толпа старшекурсников. Двое сразу стали обыскивать постели, отворачивать матрасы, рыться в подушках, а один, щуплый, прыщавый полез в тумбочку к Сайгаку – пацану из Казахстана – присел на корточки, деловито вытряхивая на пол содержимое ящика:
Ворует вошь, ворует гнида,
Ворует бабка Степанида,
Ворует северный олень,
Воруют все, кому не лень.
Обнаружив трояк, он с кривой ухмылкой зажал его в кулаке.
Сайгак не выдержал:
– Это не воровство – грабёж! Положь, где взял!!!
Он шагнул к прыщавому и тут же получил сбоку тяжёлый удар в ухо.
Нас избивали долго, молча, методично. По полной! Деды сменяли друг друга, и всё начиналось вновь. Били каждого, кто пытался встать, лежачих не трогали. Последний удар ногой, я отчётливо помню, пришёлся под дых... Дыхание остановилось, ни вдохнуть, ни выдохнуть... сложился пополам, повалился на бок. Этимология слова «Пин-души» оказалась иной: пнуть в душу. Отцовские ботинки с красным отливом, свитер у меня забрали тогда же, а бумажный кораблик затоптали...
Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс. Ром. Пиастры! Пираты.
Чудный нимб испарился, морской мираж рассеялся, остались одни пираты.
Я уже в первый день с жутью, содроганием понял, что Одиссея моя обернулась тюрягой... Дома оказались правы. И как быть?.. Быть как!? Сдрейфить, удрать, с поджатым хвостом предстать перед классом... Нет, что угодно, только не это. Чувство стыда перебарывало животный ужас.
Дедовщина процветала страшная... Спать не давали трое суток. Каждую ночь в кубрик приходили старослужащие и били. Дебилы-мастодонты. Жили они по соседству: на этаж поднимаешься, направо – второй курс, налево – мы. Ни стены, ни перегородки, ничто не отделяло нас от смерти. Ну, может, только воображение и наши иллюзии.
Старшекурсники казались мне зрелыми мужиками, хотя по возрасту старше на год, на два. То ли у страха глаза велики, то ли в юности два года и впрямь – пропасть. Обычно просто били, как сивых коз, отбирали продукты, деньги, но иногда дедам для разнообразия хотелось привнести в издевательства военно-морской колорит. Тогда они врывались посреди ночи с ором: «Боевая тревога!»
Полная шизофрения. Мы выбегали сонные на внутренний плац с матрацами, строились, деды из шлангов обливали всю команду холодной водой. Полный дурдом. Мы, как могли, боролись, огрызались, но это не помогало и в прямых стычках терпели одно поражение за другим. В короткие минуты затишья я отключался, проваливаясь в сон. Большой яркий свет не мешал, однако побои, гематомы не давали забыться надолго. И тогда я думал... Просто лежал с закрытыми глазами и думал:
«Почему так?! Почему нас истязают с остервенением, выдумкой, изощрённо не какие-нибудь фашисты – свои советские ребята?! Откуда вообще берутся фашисты?»
Курсанты понаехали в училище из Молдавии, Москвы, Казахстана, Белоруссии, Сибири, Казани... со всего Советского Союза. Первый курс – три роты. За шестую-седьмую не поручусь, а из нашей, пятой, в первый месяц сбежало тридцать человек. Я понимал: если срочно что-то не придумаем... убьют.
Спасительная идея свалилась! Ветровскому.
Это случилось в ноябре. Дедам к тому времени всё наскучило и они придумали новое развлечение. В полночь завалились толпой, но сразу бить не стали. Вперёд вышел Вазген Оганесян – ублюдок редкостный – вытащил из-за спины, будто фокусник в сельском клубе, красный кирпич и предложил:
– Купите.
Кирпич, как выяснилось, штука дорогая.
– Караси, с вашего кубрика червонец, бутылка водки, буханка хлеба, короче, вот список. Придём завтра, – Вазген тяжело опустил кирпич в руки Ветровского и, отчаливая, по-отечески напутствовал:
– Если чё, с тебя начнём...
Мы оцепенели: н-нужно! собрать десять! рублей... бутылку водки раздобыть где-то!.. Где!?
– Пацаны, что будем делать?
Вот тогда острый, загнанный в тупик мозг Ветровского, осенило:
– Скажем: кирпич забрал командир роты.
Идея подкупала простотой и гениальностью...
На том и порешили, тем более, что из нас вообще никто ничего предложить не мог.
Мы в страхе ждали завтрашнего дня. Пробило восемь вечера, девять... В коридоре послышались шаги, смехуёчки, дверь с грохотом распахнулась, и Вазген с кодлой, как морской прилив, едва появившись на горизонте, подступил к горлу:
Маленькая рыбка,
Жареный карась.
Где твоя улыбка,
Что была вчерась?
– Деньги! – сухо потребовал Вазген, тупо уставившись на Ветровского.
– Деньги договаривались за кирпич, а кирпича у нас нет.
– Где ж он? Уплыл? – ощерился Вазген.
– Командир роты забрал... сказал, чтобы вы к нему зашли.
Вазген притух:
– Ты чё, козлина, всё ему растрепал?
– Он зашёл, спрашивает: «Откуда кирпич?»
– А ты что?
– Говорю: «Не могу сказать»... Он начал ругаться, сказал, что мне «п.....!»
– Так и сказал? – глазки Оганесяна забегали, как у крысёнка.
– Да... И я всё рассказал...
– Вот теперь тебе точно «п....!»
– ...Говорю: «Ребята продают».
– Ты чё, совсем что ли?!
– Он сказал: «Я хочу купить! Пусть продавец зайдёт ко мне».
Продолжение в следующем номере
comments (Total: 8)
Дедовщина, конечно, была, но за своих стояли до последнего. Весь поселок держали в страхе. Если тронут одного - расправа ждет неминуемо.
Буду ждать продолжение.
Данная публикация, написано от души и читается легко. Изложенное автором и есть настоящий соцреализм, т.е. описание жизни как она есть и была.
Молодые грезы, мечты, романтика, …мерзость «дедовщины», показушно-бутафорные, сверху припудренные политические социдеалы, стремление честного человека к душевной чистоте, порядочности, к хорошей жизни, материальному достатку (а почему бы нет, не смотря ни на что?), новым впечатлениям … это и есть настоящий бурлящий коктейль той социалистической жизни.
И людям еще долго надо будет разбираться в причинах тех отрицательных явлений, таких как «дедовщина» (например), поразившей и поражающей до сих пор многие наши ведомства, построенные по крепостному (силовому праву).
А «матрос Железняк» в рассказе действовал живо и наверняка, и прямо таки реально опроверг мещанско-буржуазный тезис, что «Своя рубашка ближе к телу», т.е. показал что в той жизни изворотливому и сильному телу та рубашка ближе, которая больше подходит именно к его лицу ( т.е. привел в жизнь ревлозунг: «Грабь награбленное.»
Если удастся с удовольствием прочитаю продолжение. Автору, особое спасибо.