Победитель
Никто не мог знать, какая судьба его ждет.
С. Б.
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
Унитаз, автобус и Сталин
Все, что происходило при строительстве, напрямую было связано с тем, что я называю «два мира».
Идем после планерки по интернату, и директор проектного института говорит акиму города Ходееву: «Петр Филиппович, до открытия интерната месяц, нам надо сантехнику ставить, а Шакшакбаев до сих пор не дал нам эскизы поручней для унитазов. Нам ведь заказывать их на заводе, хромировать, а времени нет, плитку пора класть».
Какие поручни, никогда и никому я не говорил ни о каких поручнях! Это они сами придумали. Решили, что нужны какие-то поручни.
Ходеев смотрит на меня: «Шамиль, что же ты людей задерживаешь? Они же для тебя стараются».
Я спрашиваю строителей:
-У вас хорошо закреплен унитаз?
- Хорошо.
- Ну тогда смотрите.
Подкатываюсь на коляске, перелезаю на унитаз, сижу на нем, извините, просто так, а потом перелезаю на коляску. И говорю строителям и проектировщикам: «Ребята, какие здесь поручни?» Мне тут же возражают: «Ты – взрослый мужик. А они – дети. Что, если упадут, ушибутся?»
Тогда я говорю: «А вы сможете во всех туалетах города сделать поручни? Выйдет он из интерната, его позовет в гости родной брат, а он скажет: «Не могу, у тебя в туалете нет поручней». Для чего я здесь их собираю? Для того, чтобы научить самостоятельности, чтобы они приспосабливались к жизни, какая есть. Чтобы научились ходить в кино, в театры, на выставки, чтобы все, что доступно вам, они сделали доступным и для себя».
То же самое и с автобусом. Мы получили автобус ЛиАЗ, на котором дети будут ездить в школу и из школы, на экскурсии и так далее. Но главное, конечно, школа. Отдали его на переделку на крупный некогда военный завод. Там мощное конструкторское бюро. И за две недели до школы заместитель акима говорит мне: поедем, посмотрим, как там дела. Приезжаем, а конструкторы говорят нам: «Можем сконструировать в автобусе шесть мест». Я чуть ли не кричу: «Да вы что, у меня двадцать два воспитанника, мне что, четыре ЛиАЗа покупать и переоборудовать? Вы смеетесь?!»
Они, оказывается, хотели все сиденья убрать и сделать там крепления для колясок, каждую отдельно. Да при такой системе коляски бы разлетелись через несколько поездок: автобус ведь шатает, бросает из стороны в сторону! Не говоря уж о том, что действительно тогда в огромном автобусе могут ехать только шесть человек.
Я попросил на коляске затащить меня в автобус. Вот, говорю, все двойные сиденья слева оставить как есть. Справа сделать одинарные. Тогда коляска по проходу проедет свободно. Дети въезжают, пересаживаются (самостоятельно!) на сиденья, пристегиваются ремнями безопасности (надо сделать!), а сопровождающий складывает коляски в гармошку и складирует на задней площадке. Двадцать три места получается.
И для выезда ничего не надо мудрить, никаких гидроподъемников, как они думали. Просто перекидной трап, по которому дети будут въезжать и выезжать. Хоть на улицу, хоть на специальные эстакады, которые строятся в интернате и в школе.
Прошу понять меня правильно: а то подумаете, что Шакшакбаев себя выставляет умным, а строителей и конструкторов - недотепами. Нет, суть в том, что они ничего не знали о жизни и быте инвалидов. И как следствие считали, что инвалиды абсолютно беспомощны. Им и в голову не приходило, что дети могут - и должны – самостоятельно вкатываться, самостоятельно перебираться из коляски на сиденье, самостоятельно идти туда, куда им надо. Потому что, повторю, мир не переделать. Мир жесток. Он не будет приспосабливаться под тебя. И если ты не хочешь остаться в стороне от жизни, если хочешь полноценно участвовать в жизни – стисни зубы и приспосабливайся к этому миру.
А откуда знать об этом нашем законе обыкновенным здоровым людям? Они ведь в своей жизни практически не сталкиваются с нами. Нас в нашей стране как бы нет. Когда наши люди выезжают за границу, то удивляются: «Как много там инвалидов. Повсюду в своих колясках раскатывают». Потому и раскатывают, повсюду бывают, что им созданы условия. И трапы в автобусах, и специальные пандусы в магазинах, музеях, учреждениях, кинотеатрах. Они там живут, как и все, им доступно то же, что и всем. А у нас только в годы перестройки стали писать, что надо бы хоть автобусы оборудовать трапами. Прошло десять-пятнадцать лет. И кто-нибудь их видел, эти трапы?
Наши инвалиды сидят, запершись в четырех стенах. Обществу и государству до них дела нет. В годы Советской власти инвалидов не выпускали в туристические поездки за границу, чтобы не создавали там неверное представление о Советском Союзе и самом здоровом в мире советском человеке. Но это еще ладно... Страшно представить, что творилось раньше. Отец и мать рассказывали, что в войну и после войны было очень много фронтовиков-инвалидов, потерявших ноги в боях за Родину. Ездили они на широких досках с шарикоподшипниковыми колесами, кто-то попрошайничал, многие играли на гармошках на базарах.
Потом инвалиды вдруг исчезли и с базаров, и с полустанков. Не стало их. Это «отец народов» Сталин, с портретами которого до сих пор ходят некоторые и старые, и совсем молодые люди, повелел собрать всех увечных и отправить их чуть ли не в лагеря. А может и не “чуть”. Куда их еще девать? Чтоб не омрачали Победу, светлый облик страны социализма. Может, меня куда-то и не туда понесло, но что было, то было...
«Охотный ряд»
Время строительства – мой первый праздник. До сих пор в ушах карнавальный грохот отбойных молотков и музыка бетономешалок. День-деньской я там пропадал – за всем надо проследить, вплоть до того, чтобы уровни полов сровняли, порожки убрали и так далее. Однажды в середине дня приехал домой: полежу немного, отдохну. А в доме тишина, по ушам бьет, не могу в тишине после бетономешалок и отбойных молотков. Включил телевизор. Слышу: что-то говорят про детей-инвалидов. Идет передача «Охотный ряд». Представители министерства социального обеспечения России, министерства образования, родители, педагоги, выпускники школ-интернатов... И все говорят об ужасах, уродствах системы, проблемах... Ведущий спрашивает: «А что вы предлагаете, как и что надо сделать?»
Каково же было мое удивление, когда участники передачи – выпускники, директора интернатов, родители, специалисты – стали по пунктам перечислять положения моей программы! Ни больше и ни меньше! Слово в слово! Но ведь у меня уже строится интернат по такой программе! Значит я на верном пути? Какой тут отдых! Бегом обратно, весь уже на крыльях, откуда силы взялись...
Снова о компенсации
Раз уж заговорил о передаче «Охотный ряд», о программе вспомнил, то, забегая далеко-далеко вперед, уже в сегодняшний день, расскажу про недавний концерт в нашем областном культурном центре. Проходил он под девизом «Праздник добрых сердец». Собрали детей с ограниченными возможностями. Слабослышащих, глухонемых, парализованных... И обыкновенных. Из обыкновенных школ. И слова правильные говорили. Быть может, слишком часто звучало слово «милосердие».
Тут, конечно, своя сложность. С одной стороны, мы утверждаем, что мои дети, другие дети-инвалиды – такие же, как все, а с другой стороны, словом «милосердие» привносим совсем другое значение. Мол, такие-то такие, но все равно не такие, нуждающиеся в «милосердии...» И потому, выступая на празднике, я говорил о помощи друг другу, а не о помощи здоровых - больным. Быть может, мальчишка с парализованными ногами поможет тебе в математике, а ты будешь помогать ему в чем-то другом...
Но это к слову. Когда на сцену вышли мальчишки и девчонки из циркового училища, такие ловкие и быстрые, и стали показывать удивительные номера, а потом танцоры, красивые, грациозные - я буквально впился глазами в своих ребят. Каково им – смотреть на них, на своих сверстников, таких ладных и стремительных? И, знаете, не увидел я страдания, зависти или каких-либо других подобных чувств. А увидел другое: вы танцуете, а вот мы сейчас выйдем и споем! Это и есть закон компенсации. Повторю: если ты чего-то лишен от природы или по воле злой судьбы, не отчаивайся, а максимально используй то, что тебе дано.
Приведу еще один пример из сегодняшнего дня. Есть у нас мальчишка, Букейхан Амиржанов. Он даже ест с трудом, ложка из рук выскакивает, еле-еле доносит ее до рта. Писать не может, авторучка прыгает по бумаге. Но посмотрите, что он творит на компьютере! Не просто легко и быстро пишет, излагает свои мысли – он рисует, у него великолепная компьютерная графика! Загадка? Да, в чем-то загадка. Значит, надо максимально развивать то, что ему дано. И на этом базировать его будущее. И тогда он не останется в стороне от жизни...
Память
Но я в рассказе своем забежал далеко вперед. А тогда мы вплотную подошли к сдаче и к открытию. Однако вот загадка - как открывался интернат, как начали приезжать родители с детьми, - не помню. Совсем. Начисто память отшибло.
В наборе детей я не участвовал. И это правильно. Еще не хватало, чтобы директор вольно или невольно подбирал себе воспитанников, с кем ему удобнее жить и работать... Занималась набором специальная психолого-медико-педагогическая комиссия при департаменте образования. Правда, не обошлось и здесь без нервов.
Так, мне стало известно, что акиму области сказали: “Шакшакбаев вас или обманул, или с толку сбил, никто из родителей не отдаст своих детей в интернат, напрасная затея и зряшная трата больших денег...”
Понятно, что рядовой человек к акиму не зайдет, тем более не заговорит с ним о вещах, не относящихся к его делу – такое может позволить себе только высокий чиновник...
Но я испугался не происков чьих-то, а сути: вдруг и правда никто не пойдет? Не отдадут... Прихожу в комиссию, спрашиваю. Да нет, говорят, уже почти всех набрали. У меня руки затряслись от радости и облегчения. Спрашиваю, а можно мне хоть с кем-нибудь из родителей познакомиться, поговорить. Пожалуйста, говорят, и дают адрес здесь, в городе.
Дальний микрорайон, старые панельные дома. Семья Пушкаревых. Мать – Марина Сергеевна, бабушка и дедушка. Марина Сергеевна и ее муж, когда он еще был, не могли иметь детей, и потому взяли ребенка из родильного дома – мать отказалась. Саша рос вполне здоровым, нормальным мальчишкой. Муж – военный, служба забросила его далеко на юг. А там всем вновь прибывшим делали прививки. Взрослые пережили, а Сашу от этих прививок парализовало полностью. Муж, как только возникли в семье такие трудности, ушел. Марина Сергеевна – переводчица с японского, едет в Японию, в Америку, везет Сашу с собой, показывает его лучшим врачам. Ребенку вернули подвижность рук. А ноги по-прежнему парализованы.
Она приехала в тот же городок на юге, квартира за ней осталась. И вот однажды, вынося ведро с мусором во двор, увидела: в полиэтиленовом пакете что-то шевелится. Хватает, срывает, а там – новорожденный ребенок. Прижимает его к груди и бегом домой. Так в их семье появился второй сын. И она привезла их обоих на родину, в Петропавловск, к бабушке и к дедушке. Вот какие у нас женщины!
А заезд не помню. Наверно, это своеобразная реакция на то огромное напряжение, в котором я прожил весь год. И когда наступил миг радости – все вылетело из головы. Что было и как было. Помню только настороженные лица родителей. Ведь интернат назван «экспериментальным». А советский человек знает, что все эксперименты государства проводятся на нем и над ним. Значит здесь будут эксперименты над их детьми? Почитайте письма родителей – в них полное недоверие к государству, ко всем государственным институтам, от роддома до собеса. Так что и к нам они заранее относились настороженно.
И в то же время эта настороженность совмещалась с надеждой. А вдруг их детям здесь будет хорошо?
Письма родителей
Татьяна Александровна Смирнова
Алена родилась 15 сентября 1987 года. Я по профессии зоотехник, закончила сельскохозяйственный техникум. Естественно, по распределению поехала работать в деревню. А ферма – не теплый дом, промозглая, сырая, продувает насквозь. А я беременная. Но на работу-то ходить надо. И вот однажды простудилась, получила острый бронхит. Наверно, из-за этого и случились преждевременные роды, в семь месяцев. Алена родилась недоношенной, один килограмм и четыреста пятьдесят граммов. Врач посмотрела на нее, сказала: «Ребенок нежизнеспособен», и бросила (!) ее на стол. Прошел час – Алена живет. Второй, третий... Тогда медсестра стала заворачивать ее в пеленки, принесла грелку...
В общем, в шесть месяцев нам сказали: детский церебральный паралич, ДЦП, ребенок ходить не будет, лучше вы от него откажитесь, вы еще молодая, еще родите себе здорового ребенка. Но у нас даже мыслей таких не было. Отца у Алены нет, живем мы с бабушкой и дедушкой, они в ней души не чают...
Началось лечение: массаж, уколы, таблетки. На свой страх и риск, без направления поехала в Ленинград. Мир не без добрых людей, оставили там мою дочку, курс лечения – 8 месяцев. После этого перерыв в 4 месяца и – операция. Затем планировался еще один восьмимесячный курс лечения, но... развалился Советский Союз, Ленинград стал другой страной, лечиться там можно только за деньги...
В школу мы ходить не могли, а надомное обучение – это во многом формальность. Когда придут учителя, когда не придут. И вообще вольно или невольно у приходящих в дом учителей чувствуется такое отношение: а зачем больной девочке учиться, все равно нигде она работать не будет, читать-писать умеет – и ладно... А дочка хотела учиться, много читала и очень переживала, видя такое отношение... Так и жили мы, затворясь в четырех стенах. Книги, телевизор, бабушка и дедушка, и кругом деревня в снегах или в непролазной грязи – вот и весь мир Алены. А ребенок развитый, живой, всем интересуется. И только за один год в интернате ребенок понял, что такое жить в обществе и вообще на земле.
Господи! Здоровья и счастья вам всем. Больше у меня слов нет.
Антиказарма
Все-таки что-то я помню, вспоминаю. Помню не удивление, а ошеломление родителей, когда они вступали под сияющие своды нашего дома, проходили по комнатам. На их лицах явственно читалось: и это наши дети будут жить в таких условиях?!
С самого начала, еще в смутных своих мыслях, я знал одно: в моем интернате ничто не должно связываться с тем уныло-постылым образом, который возникает у нас при одном только слове «интернат». Никаких шершавых сине-зеленых панелей, никаких серых одеял, никаких алюминиевых ложек-мисок, никаких спален-казарм – ничего, ничего подобного и похожего! У нас комнаты на двоих, с телевизором, разумеется. У каждой кровати кнопка вызова дежурного воспитателя. В столовой только фаянс, фарфор и мельхиор. В фойе сверкающий пол из художественной керамики, диваны, кресла, пальмы, картины, эстампы. В коридорах и комнатах отделка по стандартам евроремонта. В санузлах импортная сантехника и стерильная сверкающая чистота. А уж когда родители увидели компьютерный класс!..
Да, помню ошеломление родителей, хорошо знающих, что такое советский интернат: «И это наши дети будут жить в таких условиях?!»
Особые люди
С самого начала я установил себе правило: не возьму ни одного человека, который когда-либо работал в интернатах советского типа. Только тех людей, у которых нет никакого опыта: ни хорошего, ни дурного. Начинать будем с чистого листа, с моей программы.
Да, приходилось быть жестоким. За первый год принято на работу и уволено 28 человек! При штате 23 сотрудника. Воспитатель, педагог – вообще редкий человек. А уж в интернате, с такими детьми – особые люди нужны. И они есть. Думаю, что после двухгодичного отбора здесь и собрались особые люди. Все – от уборщицы до завуча.
Иерархия
У нас она своя. Можно сказать, что общепринятую иерархию мы перевернули с ног на голову или наоборот, кому как угодно. У нас главный человек – повар. Как в доме – мама вкусно кормит, ласково встретит, на кухне тепло и уютно. Только у нас два главных человека – Вера Николаевна Айдакова и Лариса Ивановна Камынина.
Потом – уборщицы Галина Валентиновна Бесфатер и Вера Александровна Иванова. Дело не только в том, что они чуть ли не ежечасно протирают полы в нашем сверкающем фойе, в коридорах, все в доме сверкает и дышит свежестью. А в том, что они при этом всегда веселы и ласковы. Все мы помним, как в школах уборщицы шыркали нам в ноги шваброй, ворчали, если не кричали. Мы им почему-то мешали везде и всегда. Но там – другие ребята, они после уроков уйдут и забудут грубость уборщицы. А здесь – дом. А какой же это дом, если в нем на тебя кричат? Кто захочет жить в таком доме? Вот почему уборщица – второй главный человек в интернате. Что бы ни случилось - мало ли кто и что испортит тебе настроение, - у нас она всегда улыбается, всегда ласкова с детьми.
Затем – воспитатели. Татьяна Александровна Коптяева, Елена Николаевна Моисеева и совсем молодая Оксана Бесфатер, выпускница нашего пединститута, она в интернате с первого дня. Она училась вместе со мной, вместе с детьми, как жить здесь и работать. Помню, приходила ко мне и делилась своими открытиями: «Шамиль Тауфикович, знаете, есть такое выражение: «Катись!» Здесь это слово нельзя произносить ни в коем случае! Можно даже резко ему сказать: «Иди! Иди отсюда!» И он не обидится. Но ни в коем случае нельзя говорить «катись!»...
Наши воспитатели – и мамы, и старшие сестры, и подруги, и друзья, с кем всегда можно поделиться, поговорить...
Предпоследнее место в интернатской иерархии занимает наша незаменимая Анна Тимофеевна Жульдикова, завуч, которая все организовывает, за всем следит. И на самом последнем месте, в самом низу пирамиды-иерархии – директор, то есть я. Моя обязанность – обеспечить спокойную работу повара, уборщицы, воспитателей, завуча. Директор – человек подсобный, администратор.
Письма родителей
Галина Федоровна Гердер
Родила я Свету поздно, в 36 лет. Привезли меня в роддом вечером часов в семь, и до девяти утра, пока не пришла заведующая, ко мне никто не подходил, кроме старушки-санитарки. Когда же меня осмотрели, то сердцебиение ребенка почти не прослушивалось. Срочно начали вызывать роды, сделали столько уколов, что к обеду у меня случился сердечный приступ, давление подскочило до 200. Кесарево сечение в таком состоянии делать невозможно, и потому начали сбивать давление, решили спасать меня, а не ребенка. Начали выдавливать ребенка простынями, а он к тому же шел ножками и его тянули за ножки. В общем, вывихи обоих бедер и разрыв связки у стопы.
На ножки Света встала поздно, в один год и три месяца. И все время жаловалась на боли. А врачи нас успокаивали: мол, это обычное плоскостопие, делайте массаж. Так было до трех лет. А я же вижу, что ножки у ребенка больные. Узнала, что в Омской области есть бабка-костоправ. Поехала к ней. И правда, она выправила нам бедра и коленки. Как она говорит, в последний момент, потому что уже началось хрящевание. А со связками на стопе сделать ничего не смогла, тут нужна операция. У нас, как выяснилось, такую операцию сделать не могли. Поехала в Омск, принял нас профессор Федоров. Сказал, что необходима операция в два или в три этапа. Первую операцию сделали, сшили ей связки. Полгода Света провела в гипсе. А на вторую и третью операции у меня денег не было и взять негде. Так мы и остались....
Муж умер, когда Светочке был годик. Я одна с двумя дочками. Уходила работать в ночь. А они вдвоем в доме. Старшая моя дочь, Лида, всю жизнь отдала Свете. Другие девушки на вечера ходят, с парнями гуляют, а Лида – с ней. Ей сейчас двадцать три года, а она как старуха, у нее вся голова седая.
И потому я говорю: этот интернат – счастье! И Лида моя теперь пошла работать, может быть, устроит свою жизнь. И главное – Света здесь счастлива. Она стала совсем другим человеком, у нее появился интерес к жизни, она строит какие-то планы на будущее! Она здесь не чувствует себя изгоем, здесь они все на равных, она смеется, она на пианино учится играть.
А что было до интерната – это словами не передать. Во дворе дети кричали ей: «Ты уродка!». Она приходит и плачет. И я плачу. А что в школе было! Я привожу ее, оставляю возле школы, так оттуда выбегают гады такие и костыли выбивают! Я уже учила ее: «Света, не давай себя в обиду, бей их костылями!»
А в этой школе, в 13-й, где учатся наши интернатские дети, что-то особенное. Я таких детей еще не видела! Я ведь ходила туда, смотрела. Как только подходит автобус с интернатскими, тут же выбегают школьные, поселковые ребятишки. И кто коляску катит, кто под руки поддерживает, помогают раздеться, тут же про уроки что-то подсказывают, и все весело, со смехом, с шутками. Они дружат, они помогают друг другу! Нет, таких детей я еще не видела!
Продолжение в следующем номере
