ВЯТКА

Литературная гостиная

Владимир Иванович, человек неотразимой вятской красоты, влюбил в себя хозяйку дома, в котором снимал мастерскую. Раньше в этом доме располагалась телефонная компания, теперь его хозяйка Мелисса сдавала помещение разным фотографам, художникам и т.п. Они могли там работать, но не проживать, поскольку в случае, если в таком доме поселится больше двух человек, он переходит из категории коммерческого здания в категорию жилого. Но Владимир Иванович внедрился в его стены со всем своим скарбом и совершенно заворожил еще не старую, но уже и не молодую Мелиссу. На какой-то свойственный ему срок он ею тоже увлекся, как способен был увлекаться собственно всякой женщиной. Возникли даже вполне романтические отношения - с купаниями под луной на пустынном берегу океана на Лонг-Айланде, где у Мелиссы был еще один дом. С желанием никогда не расставаться, всю оставшуюся жизнь прожить вместе.
Однажды во время ночного купания в океане они как бы заключили брак, расписавшись на облитом лунным светом прибрежном песке. После чего на крыше того самого дома, в котором Владимир Иванович успел уже утвердиться окончательно, была устроена пышная свадьба. Человек пятьдесят на ней присутствовали, ели и пили за здоровье новобрачных.
Чтобы не мешать творчеству Владимира Ивановича и вместе с тем быть при нем неотлучно, Мелисса со всей доступной ей щедростью оборудовала обширнейший апартамент прямо дверь в дверь с его мастерской. Но Владимир Иванович никогда не имел в виду быть при Мелиссе неотлучно.
И вот как-то ему случилось отлучиться на совершенно необъяснимо длительный срок – на неделю. И хотя провел он ее в полном блаженстве, все-таки не имел намерения совсем покинуть обширный апартамент напротив своего ателье. И чувствовал необходимость придумать убедительное объяснение своему отсутствию. К тому же он испытывал сильное изнурение своих мужских сил, тратя их в течение этой недели с неумеренной щедростью, и испытывал неспособность вернуться к супружеским обязанностям. Потому, наверное, воображение его и породило историю слезливую, просто душераздирающую.
Мелисса слушала ее, и слезы сами собой катились из ее слишком широко распахнутых жгуче-черных глаз. Вряд ли она во всей живописности могла представить себе обветшалую вятскую деревеньку, покосившуюся избу, старушку-мать Владимира Ивановича, умирающую от голодной смерти, но во всей полноте до нее дошло страдание любимого человека, пытавшегося скрыть от нее свое отчаяние бегством, потопить свое горе в вине, в бездомном скитании по городу. К счастью, он не сумел преодолеть любовного влечения к ней, вернулся и все, как на духу, выложил.
И так хорошо была выдумана Владимиром Ивановичем эта история, и вид у него был такой отчаянный, и все когда-либо испытанные им страдания вдруг слезным комом застряли в горле, что и не важно было, что там представляет себе Мелисса.
Она была истой американкой. И несмотря на «старые деньги», с детства и по сей день прочно ограждавшие ее от нищеты, ее студенческая молодость взыграла в ней и тотчас бросила ее на борьбу с вятским голодом.
Ни слова не говоря Владимиру Ивановичу, она вывела из гаража давно не знавший употребления вэн, села за руль и вскоре почти опустошила ближайший супермаркет, до отказа набив машину банками и коробками, содержимое которых, по ее соображениям, могло не только поднять на ноги старушку-мать, но и подкормить всю вятскую деревушку. Теперь ей предстояло только поместить всю эту снедь в контейнер и немедленно отправить его по адресу, обозначенному на одном из конвертов, прихваченных ею со стола Владимира Ивановича. Именно на этот конверт Владимир Иванович указывал жестом, полным безнадежности, в течение своего повествования.
И вот уже Мелисса снова за рулем. Однако как раз в тот момент, когда она проезжала мимо церкви, спустило колесо. Такая неприятность не могла, конечно, остановить Мелиссу на полпути к цели, и она выскочила, полная решимости сменить проклятое колесо на запаску. Но и колесо, и домкрат, и всякие там ключи были погребены под горой продуктов. Людей около церкви не было, но стояло множество машин - в церкви шла  служба.
Когда Мелисса начала вываливать из машины один пакет за другим, к ней подошел некто и обратил ее внимание на строгое запрещение останавливаться в данном месте посторонним машинам. Взволнованная всеми происходящими и здесь, и в далекой вятской деревне событиями, Мелисса, размахивая пакетами, сообщила церковному служителю о голодающей старушке-матери, о целой страдающей от недоедания деревне.
Твердолобый служитель ничего не понял, из церкви появились другие люди, и все в один голос стали требовать от Мелиссы, чтобы она немедленно убрала от порога храма свои мешки и катилась со своей машиной куда подальше. В неистовстве Мелисса выкрикивала заветное для нее слово «Вятка», но оно ничего не говорило этим тупым, не знающим географии людям. Она выкрикивала слово «голод», оно почему-то вызывало только недоумение у этих жестокосердных. Появился на пороге церкви священник. Мелисса бросилась к нему в надежде, что уж он-то ее поймет, но и он не понял, что это за Вятка такая и почему из-за нее должна быть прервана так красиво и плавно текущая месса.
Груда пакетов уже была вывалена на тротуар, а до запаски все еще было не добраться. Кто-то пытался самовольно забрасывать пакеты обратно в машину. Разъяренная Мелисса отбивала эти попытки, продолжая вдалбливать в тупые головы прихожан: «Вятка-Вятка», выкрикивать: «Голод-голод», но тут появилась полицейская машина. Из нее вышли два здоровых копа, которые тоже не знали, что значит слово «Вятка» и откуда может взяться какой-то голод, когда в магазинах все есть и никакого голода они нигде вокруг себя не видят.
Но и это не сломило боевого духа Мелиссы. Она оказала отчаянное сопротивление копу, пытавшемуся закинуть ее мешки обратно в машину. Меж тем тот, которому она, несмотря на ярость, уже белым туманом застилавшую ее глаза, все-таки предъявила свои права, пустился в выяснение ее подноготной по компьютеру, переговорил с кем-то по телефону, сказал что-то коллеге, и тут они оба бросились на Мелиссу, скрутили ее, затолкали в машину и увезли. Уже из машины до ушей прихожан донесся истерический крик женщины, это загадочное слово «Вятка», но вскоре все смолкло, и они вернулись к прерванной службе.
Владимир Иванович некоторое время блаженствовал в обширных апартаментах Мелиссы в полном одиночестве, напиваясь до беспамятства, но еще не решаясь заволакивать в них дамочек, еще ожидая появления непонятно куда исчезнувшей хозяйки.
Но однажды, как раз в короткую минуту относительной трезвости, получил сообщение из весьма респектабельного сумасшедшего дома о том, что такая-то такая пребывает в его стенах. Владимир Иванович понял, что ему предстоит визит в этот самый дом, понял даже, что с ним желает побеседовать врач, лечащий Мелиссу, а следовательно, надо облачиться приличным образом.
И тут возникла загвоздка. Дело в том, что накануне Владимир Иванович посетил вернисаж в одной из галерей в Сохо. Голодное бурчание в животе часто побуждало его посещать разные вернисажи в Сохо. Обычно угощение оказывалось скромным, выпивка паршивой. Но на сей раз вернисаж от всех прочих приятно отличался обильностью выпивки и закуски, поскольку это было открытие выставки японского скульптора.
Работы его сами по себе никакого впечатления на Владимира Ивановича произвести не могли. Он как писал еще в России то веселые, то грустные, но все равно очень нарядные в своей живописности вятские пейзажи, жанровые сценки, разные там купанья на реке, деревенские посиделки, озаренные солнцем сады и поля, так и продолжал писать все в том же роде. И наотрез отказывался понимать всякие выкрутасы современного искусства.
Одна молодая художница, когда он только приехал в Америку, объяснила ему, что здесь, в Нью-Йорке, никакого значения не имеет, насколько ты талантливый художник, как хороши и даже прекрасны твои работы, здесь надо выстроить всю свою жизнь таким образом, чтобы она удивила, поразила и привлекла к тебе внимание. Владимир Иванович поинтересовался, как это так ее надо выстроить, и девица пояснила: «Ну вот, к примеру, если ты можешь трахнуть козу в переходе сабвея на глазах у всей публики, ты станешь знаменитым».
Владимир Иванович оглянулся, козы нигде не нашел и трахнул на всякий случай девицу. Славы это ему не принесло, наверное, потому, что он не в переходе сабвея это сделал, а на принесенном с помойки диване. Но он уже и не хотел никакой такой славы. Он хотел писать свои излюбленные картинки, а на жизнь всегда мог заработать реставрацией старых полотен. У него были умные, умелые руки, и дилеры охотно волокли к нему кучу работы. Но то, что он часто запивал и тогда до него невозможно было достучаться, с годами сильно поубавило его заработки. А японцы эти почему-то всегда богатенькие.
Выставка располагалась на двух этажах: в подвальном и первом. Скульптор выделывал всякие супернепонятные штуки из каких-то суперсовременных, еще никому не известных материалов.
Народ сначала толпился и там и там, но постепенно все перетекли на первый, где на длинных столах вдоль одной стены располагалось угощение.
Владимир Иванович сразу понял, что ему в подвале делать нечего, а на первом этаже он не столько закусил, сколько выпил, и ему жутко захотелось в туалет. Галерейщики в Сохо давно уже стали запирать их на ключ, убедившись на печальном опыте, что всякий сброд стекающейся на вернисажи, туалетами пользуетсяне аккуратно.
Владимир Иванович пошел по этажам в надежде где-нибудь отыскать открытый сортир, но нигде не нашел. Ему уже было невмоготу, когда он в отчаянии спустился в подвал. И тут он увидел у стены раковину. Очень красивую, переливающуюся всеми цветами радуги наподобие настоящей морской раковины. И ни одного человека. Несказанно обрадовавшись, он подошел к раковине, расстегнул ширинку и стал мочиться. Но тут же заметил, что моча почему-то не стекает, а стоит недвижимо, только пенится. Свободной рукой он повернул один кран, и тот с хрустом обломился. Машинально, еще не понимая в чем дело, он повернул другой кран, и тот остался у него в руке. И в этот момент он с ужасом увидел на стене у раковины табличку, на которой было написано, что сей экспонат под названием «Раковина в лунную ночь» изготовлен из какого-то поли- толи- али- мера.
Рука Владимира Ивановича дрогнула, и он обмочил новые брюки. Единственный пригодный для выхода в люди костюм, купленный ему Мелиссой, оказался испорчен. Надевать пиджак с брюками, не ведавшими стирки, обляпанными краской, разными маслами, с пузырями и дырами на коленях и бахромой на обшлагах было бессмысленно, и Владимир Иванович его не надел.
Закрутив резинкой сильно поредевшие и посеревшие патлы в так называемый понитейл, то есть в жиденький, но довольно длинный хвост, Владимир Иванович, глядя на себя в зеркало, вполне резонно подумал, что и рубаху не имеет смысла менять, поскольку ее заляпанность краской вполне гармонирует со штанами, и весь этот его облик, с хвостом включительно, без лишних слов, красноречиво объяснит психврачу род занятий собеседника.
Вполне довольный собой, Владимир Иванович зарядил бутылку кока-колы оставшимся у него ромом и двинулся в путь. Он никогда не выходил из дома без подобного заряда. В открытую попивая темную смесь, он наслаждался своим так просто изобретенным способом провести негодных копов, когда-то, еще только по прибытии Владимира Ивановича в Америку, арестовавших его в скверике за невинное распитие бутылочки пива. Но и содержимым бутылки Владимир Иванович тоже наслаждался. Всю дорогу до самого этого сумасшедшего дома наслаждался. Так что в конце концов утратил всякую внятность. Его английский и без того был очень скромен, можно сказать, даже жалок, но по мере опустошения бутылки в мире не нашлось бы языка, на котором Владимир Иванович мог бы объясниться сколь-нибудь внятно. Речь его в такой кондиции приобретала невыносимую тягучесть, становилась настолько труднопроизносимой, что, в сущности, ему самому делалось безразлично, на русском он говорит или на английском, он уже и сам не понимал на каком. А главное, не понимал, зачем и кому это надо. Мелиссин лечащий врач, ледяной человек в белоснежном халате, все вглядывался в него, все таращил свои непонимающие, бесцветные глаза, все выспрашивал у него, что это такое «Вятка». Владимир Иванович, в свою очередь, не понимал, причем здесь Вятка, но, как мог, пытался объяснить, что Вятка - это не что-то такое, а город Вятка. Город, вблизи которого в селе «Раек» - вот именно, Раек – от слова Рай – он, Владимир Иванович, родился. А «Райком» село называлось потому, что когда-то, когда Владимир Иванович еще не родился, когда еще только его дед родился, помещик, владевший селом и всем его населением, в усладу своей молодой жены построил среди полей и весей ротонду с въездом на нее прямо на бричке. Ротонда вращалась по своей оси, открывая изумленному взгляду дивные виды вятской природы: с севера - поле без края, с запада - ромашково-васильковый луг, потом излучину реки с плакучею ивой на крутом берегу, березки по косогору, убегающие к лесной опушке, дремучий лес, богатый дичью, ягодой, грибами, а уж потом яблоневый сад, на другом краю которого чуть виднелась барская усадьба. И во все время вращения до нежных ушек молодой барыни доносились звуки дивной музыки, не слишком громкой, а вот именно райской музыки, исполняемой спрятанными в основании ротонды музыкантами. Вот от этой райской причуды и пошло название села. Народ так его прозвал. И хотя к тому времени, когда родился Владимир Иванович, ротонда уже не вращалась, въезд на нее прогнил и обломился, музыка навеки смолкла, поле забурело, сад вырубили, усадьба сгорела, Вова с другими мальчишками бегал на край села, взбирался по столбам на высоту и созерцал оттуда излучину реки, столетнюю иву плакучую, девок и баб, нагишом, с визгом прыгающих в реку с косогора, и все оставшиеся дали и веси.
Так на каком же языке можно было все это объяснить психврачу? Ни на каком. Другое дело - картинки...
Понимания не получилось. Врач так ничего путного и не узнал о природе заболевания своей пациентки. Но, глядя на неопрятного, немолодого, невнятного человека, всматриваясь в его подернутые слезой нетрезвые глаза, принюхиваясь к нему, понял, что пациентка его определенно больна и даже опасно больна. И Мелисса надолго осталась в этом респектабельном сумасшедшем доме. Потому что вылечить человека от любви очень трудно. И если кто и сумел в конце концов это сделать, так только сам Владимир Иванович. Он, конечно, не часто, но все-таки навещал Мелиссу. Однако, вернувшись домой после того первого визита, собрал все свое барахлишко и перешел из обширного апартамента напротив в мастерскую. А перед уходом позвонил с мелиссиного телефона Шурочке. И потом, как соскучится, открывал своим ключом дверь напротив и опять звонил Шурочке. Звал прийти. И она всякий раз приходила. Своего телефона у него по сей день нет.

Виктория Беломлинская
Рисунок Михаила Беломлинского