ПОБЕДИТЕЛЬ
Никто не мог знать, какая судьба его ждет.
С. Б.
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
Первая ампутация
Что испытывает человек, когда просыпается утром на больничной койке и понимает, что у него ампутирована нога?
Если вас когда-нибудь случайно допустят туда, вы многое увидите и услышите. От долгих криков отчаяния до молчаливого упорства, от полной прострации до беспомощных попыток самоубийства. У каждого – свое.
И в то же время есть общее.
Я это понял, когда смотрел по телевизору интервью с парнем, потерявшим на Чеченской войне обе ноги. Корреспондентка так и эдак допытывалась, что он чувствует, что он хочет сказать. Уж не знаю, чего она добивалась. Может, проклятий в адрес тех, кто развязал войну? И это было бы правильно. Но парень вдруг сказал:
- Мне стыдно перед людьми в таком виде...
Меня прямо в сердце ударило.
Сейчас, когда у меня нет обеих ног по бедра и левой руки по плечо, я думаю то же самое: «Мне стыдно перед людьми, что я такой!»
Но это – впереди. И ампутация обеих ног, и левой руки. И осознание: «Стыдно...» – все это еще впереди.
А пока – утро, больница, где у каждого свое. Я знал, что у меня ампутирована ступня правой ноги. И не унывал. Я проснулся с ожесточением и упорством в сердце: я не сдамся, я сильный, для меня теперь идеал – Алексей Маресьев, я сделаю протезы и буду ходить, буду ездить на соревнования по стендовой стрельбе!
Через месяц после ампутации, еще не сформировалась культя, я на костылях пришел на протезный завод.
Но оказалось, что протезы пригодны только для десяти процентов людей с таким заболеванием. Увы, я в их число не попал. Отныне моя жизнь – костыли.
Но я еще не осознавал, я еще геройствовал. И хорошо помню, когда и как получил первый удар, когда осознал...
Мы с братом приехали в его гараж. Я выбрался из машины, пошел открывать. А там порожек такой, снегом заметенный. И я остановился перед ним. И не знаю, как через него перебираться? Что вперед послать, какой костыль? А может, вначале здоровую ногу забросить туда? Не знаю! Боюсь!
И только здесь, в этот миг, я понял, что я – без ног.
Рядом сосед расчищал снег, курил. А я не курил тогда. И попросил у него, он дал мне «беломорину», я закурил и заплакал. Я осознал: мой мир отныне и навсегда ограничен, отныне и навсегда я не такой, как все...
Я курил и плакал. Было мне тогда тридцать восемь лет.
Но чтобы не вспоминать те слезы, не нагонять грусть, а наоборот - немного посмеяться, могу сказать, что я, наверно, с детства был не такой, как все...
Кривощеков-Шакшакбаев
Всю жизнь я, Шамиль Тауфикович Шакшакбаев, сын своего отца, называюсь казахом и считаю себя казахом. Но в метриках до 16 лет я значился как Александр Кузьмич Кривощеков. Моя русская мама Надежда Кузьминична Кривощекова и мой казахский папа Тауфик Ертаевич Шакшакбаев и по условиям жизни – она в селе оставалась, а он в город уехал работать - и по беспечности своей никак не удосуживались официально оформить отношения. И потому в метрику меня записали на фамилию мамы, а отчество от ее отца – моего деда. Получилось, что мама - Кузьминична и я - Кузьмич. Нет, в школе-то я звался и был Шамилем Шакшакбаевым, а в документах – Саша Кривощеков. И лишь к шестнадцати годам, к паспорту, мама с папой спохватились и оформили меня по отцу – Шамиль Тауфикович Шакшакбаев.
Но эта необычность – только с документами. А вообще таких, как я – одна бабушка русская, другая татарка, дед казах, - не считано и не мерено на нашей североказахстанской земле, которая приняла переселенцев и ссыльных всех времен и народов. А есть еще казахско-татарско-русские с кавказскими и польско-немецкими кровями. Мою русскую бабушку сослали в кокчетавское казахское село Кызылту, где я и родился, в годы коллективизации, в годы раскулачивания. Это счастье, что не в глухомань, не в тайгу, где сотнями тысяч погибали от голода и холода, а в аул, где казахи всех встретили, поселили в теплые дома, обогрели и накормили.
С началом Отечественной войны в Казахстан и Сибирь cослали немцев из Республики Поволжья. Попали они, конечно, и к нам в село. Их тоже накормили и обогрели. Кстати, многие говорят, что немцы почему-то очень хорошо осваивают казахский язык, он им как-то очень легко дается. Мама рассказывала, что очень быстро научились, без всяких усилий... Затем – вагонзаки с репрессированными чеченцами, ингушами, балкарцами... Прибавьте к ним ссыльных поляков, участников восстаний еще позапрошлого века...
Представляете, какой интернационал тут варился? И вот в это село прибывает после войны на службу в военкомат красавец-мужчина, мой отец Тауфик. Говорю же, таких русско-казахско-украинско-польско-татарско-немецко-кавказских здесь не считано и не мерено. Если уж глобально мыслить, то все мы такие.
И детство у меня было, как у всех. Бедное.
Зимняя шапка
Есть люди, которые не помнят, не замечали своего бедного детства. Мой добрый знакомый, на два года младше меня, пятидесятого года рождения, из бедной, многодетной семьи – до восьмого класса не замечал, не знал, что две его знакомые девочки из параллельного класса – дочки директоров двух крупнейших заводов нашего города. Правда, он с детства жил, уткнувшись в книги, в фантазиях витал. Может, поэтому и не замечал. В общем, разные бывают люди...
А я – замечал. Может быть, потому, что наш барак на улице Пушкина стоял аккурат напротив обкомовского дома. Мы в одной школе учились – и барачные дети, и дети городского и областного начальства. Конечно, мы к своим одноклассникам в гости приходили, в обкомовский дом. И я тогда уже думал недетским, наверно, умом: а почему так? И мои родители – советские люди, и они так же работают, где им положено и определено. Но почему тогда мы так разно живем?
Труднее всего было зимой. Ведь теплая одежда нужна. А у нас на трех братьев – меня, Марата и Дамира – одна зимняя шапка. И потому, по справедливости, никто на улицу не выходит. Смотрим в окно, как другие мальчишки на санках катаются, крепости штурмуют, кидаются снежками, гоняют кривыми палками мерзлые конские катышки вместо хоккейного мяча.
И вдруг кто-то из нас – не помню уже кто – придумал! Можно ведь обыкновенную летнюю пилотку из газеты сделать в три-четыре слоя! Благо газеты дома есть, мама на почте-телеграфе работает. Сделали, прошили для прочности нитками - получилась зимняя шапка. Уши закрывает от холода – и хорошо!
С тех пор мы играли на улице вместе со всеми мальчишками.
С десяти-одиннадцати лет я уже подрабатывал. Разносил телеграммы. У мамы на городском главпочтамте ночное дежурство, я с ней, спим-дремлем на газетах. А с семи-восьми утра я ноги в руки и пошел по городу.
Почему-то больше всего запомнился мне Новый год, первый его день, 1 января. На улице морозный пар, тьма. Я иду по поселку частных домов, да в Петропавловске тогда почти все дома были частные. Тишина, безлюдье, все спят после встречи Нового года. Как разбудить тех, кто мне нужен? В окна не постучишь. Палисадники замело снегом, провалюсь чуть ли не с головой. Захожу во двор. Там пес громадный на цепи, рвется, хрипит, лает. Он-то и будит хозяев. Выходит заспанный мужик.
- Чё надо, пацан?
- Телеграмма вам...
- О! – радуется и удивляется мужик. Телеграммы по тем временам редкость, тем более на красочном бланке, поздравительные.
- Давай, давай телеграмму!
- Расписаться надо, - говорю я.
- Ну заходи тогда в дом, - говорит мужик. – Не на морозе же расписываться.
В доме тепло, пахнет вкусным, новогодним. Уже хочется есть, находился по морозу. Мужик тут же зовет к столу, но я отказываюсь, я гордый. Но если пирожок дают, беру. Пирожок можно взять. Иду по улице, ем его...
А еще хорошо помню водокачку – зеленый бревенчатый дом у Колхозного рынка. Одна водокачка на весь район, довольно обширный. Вода дается по разноцветным талонам-билетикам. Саней и тележек у нас в доме не было. Наверно, не по бедности, а скорее всего по житейской беспечности и неприспособленности моих родителей. Они по сути своей были служащими. Мама и там, в селе, на почте работала, а отец – в военкомате. Им бы в благоустроенной квартире жить, без хозяйственных забот. У них житейской сметки не хватало даже на то, чтобы сани и тележку завести, воду на них возить. Как другие.
Воду я на руках носил. Причем без коромысла. Коромыслом нельзя – это только женщины с коромыслами. А я ведь мужчина! Ведра огромные. По 12 литров.
Наверно, этой водокачке я обязан своими успехами в спорте, в волейболе. Руки-то у меня длиннющие. Наверно, тяжеленными ведрами оттянул. И мышцы на ногах, особенно икроножные, чудовищной силы. Так что я над волейбольной сеткой выпрыгивал чуть ли не с головой. Да еще с длинными-то руками! При росте 179 сантиметров я в баскетбольное кольцо мяч закладывал сверху, как нынешние двухметровые профессионалы.
Зигзаги
К окончанию школы был я уже два года капитаном сборной города по волейболу. Казалось бы, прямая дорога в физкультурный институт или на отделение физвоспитания в нашем Петропавловском пединституте. Но – отец военным был, хоть и немного, все братья матери, дядья мои – шоферы, механики, киномеханики, я до сих пор помню кинобудку в кузове полуторки. А в послевоенном селе машина – диво дивное, кино – чудо, шофер и киномеханик – все равно что полубоги, особенно в глазах мальчишек. Так что тяга к военной форме, к технике – у меня в крови, с детства.
В общем, угодил я в Ташкентское высшее танковое училище. Но, к счастью, перед самой присягой понял: военная форма хороша, техника хороша, я ее до сих пор люблю, но вот военная дисциплина – не по мне. И буквально сбежал оттуда. И только после этих приключений оказался на факультете физвоспитания нашего пединститута.
И вот тут, уже в девятнадцать лет, начались зигзаги моей судьбы, над которыми я был не властен. Буквально через полгода я почувствовал боль в ногах. Элементарное упражнение, прыжки через козла, соскок – а меня от стопы до колен боль пронзает.
Врачи сказали: «Все, голубчик, спортсменом тебе не быть!»
Спасибо проректору, он перевел меня на естественно-географический факультет, который я через пять лет и закончил, получил диплом педагога. Но еще в институте, на четвертом курсе, я поклялся, что никогда не буду учителем, что ноги моей не будет в школе!
В 1972 году на практике в школе я поставил двойку за четверть одному разгильдяю. Классная руководительница всполошилась: «Ты что, у нас успеваемость упадет, процент по школе, по району, это же социалистическое соревнование, нельзя так делать!»
А я молодой, принципиальный, говорю: «Но если я ему тройку поставлю, то что подумает ученик, который старается и учится на честную тройку? Он подумает: а чего стараться, все равно обязаны мне тройку поставить. И таким образом вместо одного разгильдяя мы получим двух разгильдяев! И в этом буду виноват я».
В общем, настоял на своем, поставил «двойку».
Что тут поднялось! На педсовете мне влетело, в институте на обсуждении практики мне влетело за самовольство, за нарушение неписаных законов социалистического соревнования. И тогда я понял, что плетью обуха не перешибешь. И в 24 года поклялся ни под каким видом не идти в школу, потому что не смогу поперек души, а жить и работать вечно между молотом и наковальней невозможно. Но как ты не пойдешь в школу, если у нас распределение? Ты обязан отработать образование. И в этом, наверно, есть своя справедливость и честность.
К счастью, после института меня забрали в армию, в стройбат, а после армии я уже был вольным человеком, не связанным с институтским распределением. Свой долг отдал...
Тогда-то и позвали меня возглавить спортивный коллектив завода имени Кирова, можно сказать – родного завода. Ведь я одиннадцатый класс заканчивал в вечерней школе. В дневную школу ходить не в чем было. Я в ноябре щеголял в рубашке и рукава подворачивал, дабы не подумали, что от бедности, а считали, что такой закаленный... Год я проработал на заводе имени Кирова чертежником в отделе главного конструктора. И, честно говоря, не думал, что когда-нибудь снова попаду сюда.
Однако попал. Завод большой, богатый, оборонный. И должность председателя комитета физкультуры на таких заводах была очень значимая. Связана и с большими деньгами в бюджете, и с немалым влиянием, с немалыми возможностями.
Первое, что я сделал, – открыл там детскую спортивную школу на двести мест. А потом – первый и единственный в городе стрелковый тир. Тоже - из чувства протеста против тогдашнего абсурда. Ведь у нас на заводе практически все числились значкистами ГТО – «Готов к труду и обороне». От меня требовали, чтобы все поголовно были «охвачены». Мол, трудно что ли тебе бумаги заполнить, бумага все стерпит. Тоже – социалистическое, извините, соревнование, чтоб по всем показателям в передовиках быть. А какое к черту ГТО, если никто винтовку в руках не держал?! Вот я и открыл тир, сделал стрелковую секцию.
Компенсация
Сейчас я понимаю, что вместе с тиром я неосознанно открыл для себя закон компенсации. И не только для себя.
Если ты чего-то лишен от природы или по воле злой судьбы, не отчаивайся, а максимально используй то, что тебе дано.
Не могу я прыгать, но я могу стрелять, а если стрельба лежа, так и вовсе никакой нагрузки на ноги. И я на заводе за два месяца выполнил норму первого разряда, а затем и кандидата в мастера спорта по стендовой стрельбе, стал чемпионом, вошел в десятку лучших стрелков Казахстана. То есть я снова в спорте, я снова на коне!
Сейчас у меня нет двух ног и левой руки, казалось бы, какой уж тут спорт. Но я стал чемпионом области по толканию ядра из коляски. Первый в области и четвертый в республике.
Считаю, что закон компенсации – основной закон для таких, как я. Основной в системе воспитания детей с ограниченными возможностями, и в частности детей с поражениями опорно-двигательного аппарата. И к нему, к закону компенсации, я часто буду обращаться в своем рассказе...
Чемпион Советского Союза
Прыгать я не мог, но в то время я еще мог кататься на коньках, скользить. Быть может, это тоже сыграло свою роль...
Стадион завода имени Кирова – один из старейших в городе, в пятидесятые и в начале шестидесятых годов он был в Петропавловске главным, все футбольные страсти здесь кипели! С годами его забросили, он зарос бурьяном, разрушался сам по себе. Но это единственный в городе стадион, на котором можно было сделать классическую четырехсотметровую ледовую дорожку. Ни больше и ни меньше, а точь-в-точь по международным стандартам.
Залили мы классическую конькобежную дорожку. А к весне сделали роликодром, чтобы вести занятия круглый год. Я пригласил лучших тренеров города, а одного опытного тренера сманил аж из богатого города Рудного. Того самого, который на знаменитом Соколовско-Сарбайском месторождении железной руды.
Из нашей секции, с нашего стадиона вышли шесть мастеров спорта международного класса! Рядовых мастеров спорта я уже не считаю. В Казахстане наш стадион стал второй кузницей кадров и рекордов после всемирно знаменитого высокогорного катка Медео! Не слабо для рядового областного города Петропавловска, а?
Но мало того, с этого стадиона в большой спорт ушли два олимпийца – Володя Клепинин и Вадим Шакшакбаев. Мой сын.
Володя выдающихся результатов не имел. А Вадим установил восемь мировых рекордов. Он - последний чемпион СССР на дистанции 500 метров. Вечный чемпион, потому что потом Союз распался, и он остался бессменным.
Вроде бы благополучная судьба, но спорт есть спорт, никто не застрахован от неудачи. Перед последней Олимпиадой он установил рекорд мира, но потянул связки. На Олимпиаде бежал уже на уколах, и, увы, олимпийском чемпионом не стал... Такова, значит, судьба.
Наука проигрывать
Чему учит спорт? Говорят, он учит побеждать. Я же считаю, что спорт учит проигрывать! И это самая великая наука в человеческой жизни.
Нет непобедимых. В спорте, во всяком случае. Рано или поздно появится тот, кто тебя превзойдет. Когда ты побеждаешь, тебя все носят на руках. Эту славу пережить можно. А вот как пережить проигрыш – вот что самое главное. Не упасть на колени, не расплакаться, не распустить нюни. А подойти к сопернику, пожать руку, поздравить его, сказать: «Да, ты сегодня сильнее меня. Но еще не вечер, через месяц встретимся и посмотрим, кто есть кто». И работать еще больше, чтобы когда-то все же победить.
И не только в спорте. Каково было сыну моему Вадиму потерпеть поражение на главном старте своей жизни – на олимпийском. И пусть это поражение не от соперников – от судьбы, но разве от этого легче?
Однако спорт научил Вадима не сдаваться, трудиться до упора всегда и везде. Он выучил несколько иностранных языков, закончил два института – педагогический и политехнический - и еще академию управления при президенте Казахстана, куда не так-то просто поступить, даже если ты семи пядей во лбу. Сейчас он – начальник областного департамента статистики, чиновник высокого ранга.
И к нашей истории Вадим имеет самое прямое отношение. Еще не будучи большим чиновником, а совсем даже наоборот – безработным, Вадим сыграл решающую роль в моей нынешней судьбе. Да и не только в моей, а в судьбе многих людей, связанных теперь со мной. Понятно, он тогда не мог ничего решать, но он соединил, свел меня с тем, кто решает. Однако рассказ об этом впереди.
Симулянт с приговором
Спортивный руководитель – это весь день на ногах. Везде надо успеть, везде ты нужен. А с восемьдесят четвертого я стал чувствовать, что не могу. Дикие боли в ногах, ступни и колени распухшие. Попросился в больницу, неделю отлежался, опухоли все прошли, и мне сказали: «Ты симулянт, дорогой. Здоровый мужик, а залег в больницу, делать, что ли, тебе нечего?!»
Я очень обидчивый. А они меня так оскорбили, что я сказал: «Ноги моей больше у вас не будет!» И несколько лет никуда и ни к кому не обращался, терпел, дурак самолюбивый! А может, не надо было терпеть. Надо было пойти. Я ведь с работы уволился, устроился кочегаром в газовую котельную. Там сутки отдежурил и трое суток лежишь, ноги кверху, отдыхают.
Я больше ста-двухсот метров пройти не мог. Как передать ощущение? Представьте, что вы идете, а у вас нет ни кожи, ни мяса, вы костью стучите по асфальту – вот такие боли. И уже не думаешь о неловкости – садишься отдыхать там, где стоишь, в грязь, в пыль, на тротуар.
Я уже ботинки не мог зашнуровывать, ступня распухла. И в конце концов не выдержал, пришел в больницу и стукнул кулаком по столу: «Я не симулянт, мне ваш больничный лист не нужен, я могу и на работу ходить, и на процедуры, вы только посмотрите меня и скажите, в чем дело!».
Врачи как увидели опухоль, рубец там уже страшный, так обомлели, взяли кусочек ткани и отправили в Алмату на анализ. А оттуда пришел диагноз. Страшное заболевание, редкое: системная склеродермия. Меня срочно отправили в Алмату на дальнейшее обследование, полтора месяца я там отлежал и диагноз подтвердился. Мне сказали: эта болезнь неизлечима, она будет прогрессировать.
А я все-таки выпускник биологического факультета, что-то изучал. Поднял всю литературу. Там черным по белому написано: системная склеродермия неизлечима, перспектива – ампутация всех конечностей и полная неподвижность!
Если говорить по-простому – это ползучая гангрена, которая сжирает человека живьем. Только у меня сухая гангрена. Идет не гниение, а отсыхание и отмирание, как сухие листья отлетают...
И тогда первое, что я сделал, – подал на развод. Нельзя сказать, что жизнь у нас до этого была очень уж дружная. И она не ангел по характеру, и я тоже. К тому же запивал – было дело – когда сам, без врачей еще понял, что с ногами у меня полный швах. А теперь, когда получил приговор, срочно развелся. Чтобы потом никто ее не упрекал, что бросила мужа-калеку.
Так я стал инвалидом второй группы. И через год, в восемьдесят шестом, мне отняли стопу правой ноги. С чего я и начал свой рассказ.
Второй закон
Американцы не зря говорят, что автомобиль создал Америку. Потому что машина – это свобода. Не надо ждать автобусов, поездов, кого-то и о чем-то просить. Ты – хозяин пространства и времени. Словом, я купил машину. И родители помогли, и родственники. Они понимали, что мне машина необходима как никому другому.
Да, там управление рассчитано на человека с двумя ногами. Но я кое-что переделал, приспособился. И ездил по всему краю, от Омска до Челябинска, и на постах ГАИ никому даже и в голову не приходило спросить, а как же я с ней справляюсь. Косились на костыли, сложенные на заднем сиденье, но ни о чем не спрашивали. Наверно, такой у меня был уверенный вид.
Потом, когда ампутировали обе ноги, я придумал систему ручного управления. Вообще-то она давно уже придумана. Но мне нужна была особая. Потому что во время приездов моей машиной пользовался сын. А вдруг он запутается в моих рычагах и попадет в аварию? И я тогда придумал блокирующую систему. Как только за руль садится здоровый человек, нажимает на педали, моя система, мои рычаги моментально застывают. Показал я свои чертежи на станции техобслуживания «Жигулей», а там мне говорят: «Шамиль Тауфикович, это же изобретение!»
Ну и хорошо. Мне изобретательской славы не надо, лишь бы машина работала. И она работала. И до сих пор работает. Это две абсолютно автономные системы. И было так, что на долгой дороге я подбирал попутчика, спрашивал, умеет ли он водить машину. Если умеет, перелезал на пассажирское сиденье и отдыхал. И это справедливо: чего же битый будет везти небитого?
А еще был случай с машиной, когда мне ампутировали палец на правой руке, в 1995 году. Ну, болезнь, склеродермия, такая штука, что у нее еще много сопутствующих, вроде заболевания сосудов. Скучать не приходится. Приехал к своему врачу на машине, вызвал ее на улицу и спрашиваю:
- Вы видите?
- Вижу.
- И что?
- Шамиль, ты же знаешь, что...
- Знаю. Полностью палец отрезать будем?
- Да, полностью...
- Когда?
- Когда тебе удобно...
- Давайте в четверг.
- Хорошо, приезжай к девяти утра.
В четверг я приезжаю к девяти утра. Галя, вторая жена, помогает мне забраться на нужный этаж, мне под местным обезболиванием, под новокаином, ампутируют палец, зашивают. Полчаса просидел я в палате и думаю: «А чего я здесь сижу?» Сажусь на коляску, Галя довозит меня до машины, а возле машины брат: пришел, чтобы меня домой отвезти. Пока они в багажник загружали коляску, я перелез с пассажирского сиденья на водительское, отвез брата домой и весь остаток дня проработал. Так у меня убрали первый палец на руке.
Но это будет потом, потом, через много лет. А тогда, с машиной, я открыл для себя второй закон. Или первый, не в том суть. Закон, на котором воспитываю и других, таких, как я. Он тоже очень прост.
Мир не переделать. Мир жесток. Он не будет приспосабливаться под тебя. И если ты не хочешь остаться в стороне от жизни, если хочешь полноценно участвовать в жизни – стисни зубы и приспосабливайся к этому миру.
Продолжение
в следующем номере
