Дочь своего отца

Автор просит читателя не забывать, что это проза, а потому любые совпадения с реальностью – случайны и непреднамеренны 


- Я бы не подала ему руки, если бы сейчас встретила, - сказала мне Регина о своем отце, который умер 20 лет назад в Кремлевке, где полы паркетные, а врачи анкетные, и больничные власти не пускали ее в палату, потому что она билась в истерике в приемной: неприлично. Разговор был по телефону, как и большинство наших марафонных разговоров: Регина жила в Сан-Диего, Калифорния, а я в Нью-Йорке, Нью-Йорк. После каждого американского города следует указывать штат, в котором он расположен, хоть я и сомневаюсь, что разыщется еще один Нью-Йорк в Америке. 

 

Мне ничего не остается, как сочинить это сказ, потому как Регина сама столько о себе раззвонила устно и письменно, что я перестал отличать правду от вымысла, тем более она была принципиальной противницей натурализма в прозе и на этом основании противопоставляла художку документалке. Можно и так сказать: художку она выдавала за документалку, а документалку сочиняла как художку. Даже в мемуарах – антимемуаристка. 

Я так же с трудом отличал, когда Регина трезвая, а когда – поддавши. Один наш общий приятель доходчиво объяснил, что когда Регина начинает повторяться, как застрявшая в одной колее пластинка (прошу прощения за устарелый в эпоху дисков образ), значит уже тепленькая. Видел я ее всего два раза – один раз у этого общего знакомого, другой раз – на гале-юбилее здешнего русскоязычника в Музее естественной истории. Шикарная туса была! За Региной приглядывала дочь, лет под тридцать, ничего собой – чтобы не упилась, и вовремя увела ее домой. 

- Вы мать своей матери? – успел я спросить эту миловидную женщину.

- А что мне остается?   

К нашему столику подваливали мои нью-йоркские приятели, и я знакомил их с Региной, называя не только имя, но и знаменитую ее фамилию. 

- Вы дочь того самого?..

А один даже спросил – дочь или внучка? Не для того, чтобы польстить Регине, которая на червонец меня моложе, а потому что ее отец и в самом деле был в советские времена легендой: наш человек на Ближнем Востоке, дослужился до генерала, официальный поэт-песенник-патриот, на слова которого сочиняли Дунаевский и Соловьев-Седой, ну, типа Сергея Михалкова, но не Михалков, любимый и обласканный властями, особенно за песню о Сталине, которую любил сам Сталин, Сталинские премии, ордена, кандидат в члены ЦК, квартира в «доме на набережной», но не в том, в котором обитали высшие иерархи партократии, а чином пониже, на Котельнической, знаменитом доме на Котельнической набережной, дача в Переделкине, машина с шофером, которая подвозила Регину в элитную школу и ждала после уроков. Регина росла котельническо-переделкинским баловнем – с малолетства принадлежала к советскому истеблишменту, барство впитала с молоком матери. Точнее – отца. Объективности ради, была у того парочка трогательных песен о войне, на которой он был корреспондентом «Красной звезды». Я мог бы назвать здесь его имя, но зачем? Кому надо, легко догадается. 

- Ну и что? – ощетинивалась на всякий случай Регина на вопрос о родстве, потому что в лихие 90-е прежние авторитеты померкли, кумиры повергнуты, пока не наступил откат нулевых. 

Дочь своего отца, она стыдилась его и гордилась им. До сих пор не пойму, как это в ней сочеталось. Была безлюбой и сухоглазой, с пониженным порогом боли, называла себя «верносемейной» - писательница, а сама за всю жизнь не написала ни одного любовного письма. Была папиной дочкой, унаследовала его фамильные черты. Муж однажды, когда она выходила из супермаркета с пакетами, а он ждал у машины, сказал ей удивленно, как  будто видел впервые: «Вылитый отец!» Это она сама мне рассказывала. Не пойму только, с гордостью или просто как физиогномический феномен. 

Честно, я не очень помнил, как выглядел ее отец и после этого сообщения глянул на его портрет в Википедии, чтобы самому убедиться в сходстве, несмотря на генеральские усы. Ходили слухи, что у него был крупный прокол на Ближнем Востоке, его отозвали в Москву, нет худа без добра – он стал поэтом, сановником, функционером. Ее детство прошло среди обласканных властью художников-третьесортников, и теперь она брала реванш, рассказывая в своих антимемуарах о тех, кто посмертно вошел в моду и с кем она разминулась не только по возрасту, но и по рангу ее отца, который занимал одно из статусных мест в советской иерархии, а всякие там пастернаки и олеши, хоть и жили в том же доме на Котельнической и пользовались тем же лифтом, но были в опале и небрежении.   

После смерти отца между двумя дочерьми шла лютая борьба за наследство: квартира на набережной, переделкинская дача, машина, вплоть до шкатулки с материнскими побрякушками, среди которых были и настоящие, старинные драгоценности, но все ушли к младшей сестре. Понятно, я знаю об этой борьбе и ее результатах только односторонне, потому что с младшей, которая осталась в Москве, незнаком, но со слов Регины та представала на редкость стервозной дамочкой. С другой стороны, известный архитектор. Одно другому, конечно, не мешает. Продав, что им досталось, Регина с мужем укатили в Лондон, а окончательно осели в Америке – муж был довольно известным математиком, с работой проблем никаких. Оба сохраняли российское гражданство, но в Россию больше – ни ногой. Отношения между сестрами полностью прекратились, и только один раз младшая возмущенно позвонила из Москвы, прочитав в Инете статью Регины о бабушке из Варшавского гетто:

- Откуда ты взяла, что в нас есть еврейская кровь? Я этого не знала.

- Ты этого и не могла знать – по возрасту. А я знала. Мама скрывала, чтобы не подвести отца. 

В Москве повесили трубку.

Опять-таки эксклюзивно со слов Регины. 

Насчет бабушки из Варшавского гетто я тоже сомневаюсь – смахлевать Регине ничего не стоило. Литератор она, несомненно, талантливый, но с фальшивинкой: ей приврать – что два пальца... Говорю об этом спокойно – знаю, сочтет за комплимент, если прочтет эту прозу и себя узнает. 

Не отличая быль от вымысла, она и меня подозревала в выдумках и однажды, в целом положительно рецензируя книгу моих путевых эссе, по поводу одного из них написала, что «соврать можно и получше». То есть вранье она признавала, но чистой пробы, не отличая вранье от художественного вымысла и наотрез не понимая, что именно правда может выглядеть неправдоподобно. 

Однажды она взяла у меня интервью и опубликовала там и тут, а я тиснул его в качестве послесловия к очередной моей книге. В долгу у нее я не остался: сочинил полную, как и положено, преувеличений рекомендацию на премию Гуггенхайма, которую она не получила, порекомендовал в здешний русскоязычник, где она печаталась пару лет, пока не расплевалась с редактором, о котором потом говорила, что он даже не русский и «г» выговаривает, как «х», полагая, по-видимому, теперь еврейство высшим чеканом. Свой столичный шовинизм она опускала в лингвистику и географию, а ее злоречие переходило в инсинуации: редактор – да, родом с юга России - говорил на фонетически чистом и семантически точном русском да и вообще мужик был что надо, а жена у него  – красотка. 

Регина часто звонила из своего Сан-Диего и обижалась, когда меня не было дома: «Напоролась на ваш автоответчик». А когда дозванивалась, говорила в основном она, сплошной монолог, еле выдерживал и только поддакивал. Если и возникали споры, то исключительно в связи с русским языком, который за наше отсутствие в России изменился до неузнаваемости - и продолжал меняться. Конечно, попадалась и чистая абракадабра, особенно в рекламе, но литературный и журналистский язык обогатился и стал куда более подвижным, чем в наши застойные времена, если только неологизмы не были нарочитыми. Обычно я сообщал ей новое словечко, вызывая бурю возмущения на другом конце провода.

- Теперь вместо компры и компромата можно говорить «негативчик»: «вбросить негативчик в СМИ»...

- Какая гадость! Это же всё инфернальная фигня. Порча языка. Неужели вам это нравится?

- Без напряга. Респект и уважуха. В отпаде. Тащусь, - поддразнивал я ее. - «К чему напрасно спорить с веком: обычай – деспот меж людей». А Брайтон-Бич, где языки смешались задолго до России? Помните, как мы удивлялись музейному русскому языку первой эмиграции...

- По сравнению с нашим совковым, они сохранили его в чистом виде! А там теперь сплошной сленг и американизмы. Вот Французская академия запрещает вводить без нужды инородные слова. 

- Французская академия нам не указ. 

Однажды она прислала мне, в самом деле, несуразные рекламные словечки и выражения, которые один доброхот не поленился выписать, типа: «Аппетитные курочки с причиндалами», «Время новить», «За общение без понтов»,
«Презерватив класса «Гусарский», модель «Кричащий банан» (с пупырышками и резьбой)» и прочие перлы тамошней новоречи. 

То, что меня смешило, Регину возмущало. А я заново, через океан, учился русскому языку, отделяя злаки от плевел. Тем более, мы оба издавались в Москве, и я так даже срубал там кой-какие гонорары. В отличие от моего засоренного русского, ее слог был правильный, энергичный, жестковатый, императивный и немного старомодный. Да и сама она была гордячка и жесткачка. Даже по мелочам рубила правду-матку, хотя это совсем необязательно была правда, а часто всего лишь ее личное мнение.   

Политики мы не касались, но всё возмущало ее в нынешней России, в которой она не была уже с дюжину лет, наверное, и не собиралась, а знала понаслышке. Это не значит, что с чужих слов – в конце концов, мы живем в век Интернета. Китайская поговорка «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» безнадежно устарела. В наш архипросвещенный век настоящие знатоки не отрывают задницу от стула, глядя в монитор и двигая мышкой. Да и смешно наезжать на родину туристом. А память на что? 

Здесь мы с Региной были согласны, и меня тоже не очень тянуло в родные пенаты: «не заманишь и наградой». Визуальное любопытство, конечно, было, но я предпочитал в очередной раз съездить в Италию или в первый в Коста-Рику, а та - от океана до океана. Разница была в том, что я не испытывал ностальгии – разве что кое-какие сожаления. Да и что такое ностальгия, как не попытка сравнить наихудшее из настоящего с наилучшим из прошлого - по анекдоту? Регина, напротив, искала от ностальгии лекарство – в водке или проклятиях, без разницы. Она расплевалась с Россией раз и навсегда. Я возвращался в нее время от времени метафизически, виртуально – словом, а не телом. 

Когда Регина кляла современную Россию, я вяло парировал, ссылаясь в основном на время, которое не стоит на месте. Меня любая фобия смущает – или это возрастное равнодушие? 

Как-то Регина получила письмо от подруги, которая посетила Коктебель, где Регина бывала с раннего детства, а я – уже взрослым членом Союза писателей выгуливал там своего малолетнего сына и клеил молодух. Так вот, по словам подруги, Коктебель теперь неузнаваем, понастроили вилл и отелей, у дома Волошина мраморные скамьи и фонтаны, а на берегу – киоски, ларьки, шашлыки, гульбища и прочий кошмар. 

- Ну не надругательство ли? Володечка, мы бы не узнали нашего Коктебеля, - взывая к моей памяти, кричала Регина. 

Я и тут возразил, понимая свою неправоту. Но слишком уж Регина хаяла тамошнюю жизнь. 

- Так ведь и наш Коктебель был совсем иным, чем Коктебель Волошина, Цветаевой, Мандельштам. Они бы тоже не узнали поселок «Планерское», - вспомнил я почтовое, советское название Коктебеля. 

- Вы не понимаете – они испоганили не только Коктебель, но детство – мое и моей дочери. Мы каждой весной туда приезжали – сначала я с папой, а потом я с дочкой. Для меня нет лучшего места на свете. А теперь и его нет. 

Это я как раз понимал. Изначально само слово «ностальгия» относилось ко времени, а не к пространству. Регина тосковала по своему Коктебелю, который исчез с лица земли, даже если бы там ничего не понастроили.      

Не стану пересказывать всех наших споров – Регина была такая ругачая, злючая и беспощадная, что я иногда брал под защиту даже то, что мне самому было не по ноздре. (Ладно - не по душе.) Боюсь, меня не больно волнует, что там происходит на моей географической родине. Не то чтобы я так уж американизировался, но шел как раз високосный год, и я с нарастающим интересом следил за ходом американских выборов. Это главный спорт Америки, к тому же у меня был на этот раз фаворит, которому я желал и предсказывал победу. Шансы у нас с ним были велики, главное не сорваться. Я даже статьи стал писать на тему здешних выборов. Я потому еще ярый сторонник демократии, что отбирать от народа такую замечательную игрушку, как свободные выборы - грех. 

В отличие от меня, Регина совершенно не интересовалась Америкой: «Жизнь индейцев мне по фигу». Зато бурно реагировала на всё, что происходило в России. Американские выборы ей были по фигу (как, само собой, и российские), зато вся чернуха, исходящая оттуда, вызывала приступы гневной трясучки, которую она тут же оформляла в статьи для того самого русскоязычника, куда я порекомендовал ее. Какая ни есть, а отдушина. Может быть, если бы не ее ссора с главредом этого издания, не случилось бы того, что случилось, когда эта отдушина для Регины вдруг закрылась? Не знаю. Какой выход давала теперь Регина своей антиностальгии по России?  

В прежние времена такую назвали бы злостной антисоветчицей, а сейчас, во времена наведения мостов между русскими там и русскими здесь? Собственно, в Москве тоже были такие непримиримые к соотечественникам за рубежом. Взять того же Дмитрия Быкова с его антибрайтонщиной. Дело не в чести мундира, но в самом отрицании Брайтона есть нечто ханжеское, провинциальное, местечковое. А у таких, как Быков, это еще еврейский синдром: отмежевание от родства. Как Гулливер боялся, что благородные гуингмы заметят его сходство с человекоподобным племенем еху, помните?  

Несмотря на ее советско-барское воспитание, Регина тут же ввязалась в бой, защищая Брайтон от Быкова, хоть сама там была от силы пару раз (москвич Быков, думаю, и того меньше). Теперь-то я понимаю, откуда появилась у Регины бабушка из Варшавского гетто – для смычки со здешним читателем-иммигрантом, который по преимуществу еврей. Хотя Регина зря парилась – ее и так принимали какая она есть. Ее публицистический пафос, словесное мастерство и не в последнюю очередь русскость были как раз теми манками, которые завлекали читателя. Плюс, конечно, дочь своего отца, а тот снова входил в моду в новую эпоху российской истории, его официозно-патриотические песни исполнялись на первой кнопке, и Регину раздражало, что ее сестра там теперь с этого жирует, как она сама однажды выразилась. Что же до здешнего читателя, то ему уже давно надоел свой брат-еврей, и Регина была этнической экзоткой в нашем мире, если хотите – нацменкой. Парадоксальным образом сходились ее мнимое еврейство и отрицание Брайтона евреем Быковым: у обоих - комплекс неполноценности.    

Я так привык к тихоокеанским звонкам Регины, что хоть они мне надоели, но заскучал, когда их вдруг не стало. Пытался с ней связаться напрямую, но там был включен ответчик. Названивал дочке – та же история. Столкнулся с ее дочкой случайно на Манхэттене и затащил в тайский ресторан на 86-ой стрит. Пробиться сквозь деловитость этой вполне американизированной служки, на которую я положил глаз еще в музее восковых фигур и обхаживал, да всё без толку, мне не удалось, хотя, в конце концов, она проговорилась: мама  посещает общество анонимных алкоголиков. «Давно пора», - чуть не сказал я, но вслух: 

- С чего это вдруг? Почему именно сейчас?

Я чувствовал, что моя железная леди, опекавшая свою мать, как дочь, что-то не договаривает. Самое поразительное, что ей хотелось сказать мне больше, но она словно дала клятву молчания, и вынуждена была теперь помалкивать. Зато о своих карьерных продвижках рассказывала с увлечением.

- Беру курсы испанского, - удивила она меня.

- Да у нас полстраны, для которых испанский – родной язык. Латинос, или как они себя гордо зовут, - Ля Раса. Пуэрториканцы, доминиканцы, мексиканцы, с островов – я знаю...

- Зато английский язык у них – второй, - не без резона ответила мне  дочка Регины. – А у нашей фирмы филиалы по всей Центральной и Латинской Америке.  

Мы славно, хоть и безрезультатно в некотором отношении, провели время, вместе спустились в сабвей, там наши пути разошлись. Дома я залез в Интернет и поискал новые статьи Регины – их не было уже месяца четыре. Борьба с алкоголизмом забирает все силы, решил я. 

Я уже скучал без Регины телефонщицы и без Регины авторши. Здесь не так много людей, чтобы привередничать и разбрасываться. Удаляясь во времени, недостатки Регины стали казаться достоинствами. Что-то я подзабыл знаменитое это мотто: недостатки - продолжение достоинств или, наоборот, достоинства – продолжение недостатков? 

Попытался расспросить наших общих с Региной знакомых, но тех было не так уж много, а немногие знали больше моего. Время от времени я вставлял в поиск ее знаменитую когда-то по отцу фамилию, но новых ее публикаций так и не разыскал. Потом я прекратил это занятие ввиду очевидной его тщетности.   

Время от времени, однако, я пробегаю антиамериканские статьи из России. Забавно, до какой степени несправедливости и тенденциозности может дойти такая вот проплаченная заказуха. Как раз внешне, стилистически они написаны вроде бы бесстрастно, отстраненно, sine ira et studio, хотя на самом деле это мнимая объективность. Ведь будь иной госзаказ, и статьи были бы написаны с точностью до наоборот, и факты повернуты в другую сторону – или подобраны другие. И тут как раз я наткнулся на тему меня волнующую: американские выборы. Статья была написана со знанием дела: и рекордный миллиард, который уже потрачен в этом году кандидатами, и отсутствие коренных отличий между «слоном» и «ослом», и давно назревшая необходимость в третьей партии и проч. Факты нарыты верные, но вывод статьи совпадал с ее изначальным, заданным посылом: о лжедемократии в США. И это писалось в разгар российских лжевыборов!  

Не могу сказать, что я такой уж зашоренный патриот, придерживаюсь либеральной ориентации, amor patriae - чуждая мне стихия, а флагомания, которая распространилась по Америке с 11 сентября, раздражает. В какой-то московской рецензии меня обозвали стареющим космополитом – какой есть. Что молоткасто-серпастый, что триколор (любой), что звезды и полосы – для меня все едино, не люблю государственную символику, и всё тут! Но то ли тенденциозность статьи, то ли ее пафос – что-то меня вывело из себя. Вот именно – пафос, которого в других антиамериканских статьях я не замечал. Даже не пафос, а вздрюченность. Статья бы выглядела доказательней и убедительней, будь тоном пониже. Кого это так занесло? – подумал я и глянул на имя автора. Сначала решил, что совпадение, но совпадали и имя, и фамилия – двух мнений быть не могло. Да и стиль Регины – ни с чьим не спутаешь. Статья – талантливая и страстная. А по мне, чем талантливее ложь, тем хуже. 

Я попытался узнать, где это напечатано, но кроме какого-то «портала», иных координат не нашел. Или плохо искал – я не очень силен в интернетных делах. Но вебсайтовский адрес этого портала на всякий случай ввел в свой «адресный стол» и, действительно, на следующей неделе нашел еще одну статью Регины – о том, как теснят белых американцев негры и латинос, демографические предсказания, что скоро белые окажутся в меньшинстве, как и в той же, к примеру, Франции, где сплошь ислам, и скоро европейцы и америкосы будут ездить в Москву, как в Землю Обетованную. Во многом Регина была права, хотя не во всем: треть населения первопрестольной – муслимы. Но больше всего мне не понравилось такое вот тенденциозное противопоставление России и Америки. 

Короче, я набрал Регину. 

Ответчик.

Позвонил ее дочери. 

Механический голос сказал, что телефон отключен, никакой добавочной информации. И тут я вспомнил, что дочка Регины, когда мы расставались в сабвее, дала мне свой сотовый – не для связи с матерью, а просто так либо из любезности. 

В телефонную книжку я его не перенес и с трудом нашел на письменном столе среди бумаг. 

Легко до нее дозвонился. 

- Где вы? – спросил я, думая назначить встречу.

- В Монтевидео.

- Это где-то в Африке?

- Бог с вами! Вы совсем не знаете Латинской Америки.

- Почему? В детстве марки собирал. Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Лима, Сантьяго. Что еще?

- Вот именно! Монтевидео – столица Уругвая.

- А в чем отличие Уругвая от Парагвая? Я их всегда путал. 

Она пропустила мою шутку мимо ушей.

- Я – помощник менеджера в тамошнем филиале нашей фирмы, - прихвастнула она. – А вы сомневались, что зря учу испанский.

- Жарко? 

- Как в Нью-Йорке, только наоборот. У вас лето, у нас зима. 

- У вас – у нас, - передразнил я. - А как мама?

- Вы разве не знаете? Мама – в Москве. Она поехала на премьеру телесериала о дедушке, все его песни исполняли, даже
про Сталина, успех обалденный, хит сезона, вот мама и решила там  задержаться. Сейчас судится с сестрой из-за квартиры
на набережной. У нее в Москве новая книжка выходит. Об Америке. А папа здесь. Они разошлись. Дать Вам мамин мобильник?

Проформы ради я записал, зная, что звонить не буду. Наши пути-дорожки разбежались.   

Странно, пока Регина была здесь, я тяготился ее звонками с другого берега, особенно, когда слышал в трубке пьяный голос. А теперь, знаю, мне будет не хватать ее телефонных марафонов. Конечно, я бы мог позвонить ей сам в Москву, тем более звонки по этническим карточкам считай даром. Но, судя по ее статьям, мы с Региной оказались теперь в разных идеологических станах. Я о том, что она заделалась патриоткой, а я никогда им не буду – никакой страны. Так уж устроен.  

Забыл спросить, вылечилась ли Регина от болезни. Помогли ей анонимные алкоголики?