Лицо

- Вот вы говорите: «герой»... - вдруг начал дядя Миша.
Слова «герой» я не произносил. Я вообще молчал минуты уже три, бездумно наблюдая за голубем, подошедшим прямо к нашим ногам.
- Кто не хочет быть героем? - слышался рассуждающий голос старика. - Нет, конечно, кто-нибудь да не хочет. Он считает: герой - это другое, чем я. А еще кто-то думает: зачем, если можно прожить и так?
- А третий? - машинально спрашиваю я, еще не включившись в рассуждение.
- А третьему кажется, что жить - это уже геройство, и он удивляется, почему ему не дают орден каждые две недели.
- С чего это вы заговорили о герое? - оторвал я взгляд от голубя. - Не поздно ли нам?
- У меня был знакомый фотограф из ателье. Так я вспомнил о его геройстве.
- На фронте?
- В том-то и дело, - сказал дядя Миша, - в том-то и дело, что сейчас. И - без пожара, без стрельбы, без чего-то такого. Но он был герой. Хотите послушать?
- Да! - И я, что называется, насторожил уши.
- Каждый человек должен иметь слушателя. Я рассказываю вам, а он рассказывал мне.
«Как человек фотографируется в ателье? - например, говорил он. - Главное - чтобы на его лице не было никаких забот, ни вчерашних, ни сегодняшних, ни завтрашних. На фотографии он должен получиться, как новорожденный младенец, который насосался молока и через пять минут уснет. И когда фотограф видит, что клиент поспел, он нажимает на спуск - и готово».
- Сказать вам, как он выглядел, этот фотограф? - продолжил дядя Миша. - Как Ларри Кинг, только постарше. Седая шевелюра дыбом, зубы трех сортов, большой кривой нос и большие желтые уши. Подтяжки, рубашка неизвестного цвета. Короче, красавец. Как я и вы. Да, и засученные рукава. И всегда чем-то раздражен.
Качество фотографии, в конце концов он стал утверждать, - это свежий проявитель. И обрез карточки. Остальное - дело клиента. Надо только чуточку ему помочь... Правда, это «чуточку» у него иногда превращалось в хорошие полчаса.
Так я про это «иногда».
К нему однажды являются и говорят: к вам придет женщина - ответственный работник горкома партии, нужно сделать портрет для внутренней Доски Почета. Так что постарайся.
Кто скажет, что я не стараюсь?
Звонок по телефону: она идет.
Он ее заводит в студию, сажает на стул. Смотрит. Женщина ближе к сорока, чем к тридцати. Одета строго. Мастер устанавливает свет, пробует его так и этак. Миловидна. Очень. Но... Тут он наклоняет голову и говорит: «Хм...»
- Что, Семен Израилевич? - спрашивает ответственная женщина. Имя-отчество она, как у них и полагается, загодя узнала.
- Вы можете улыбнуться?
Она послушалась. А фотограф покачал головой.
- Это не улыбка.
Партийный чин подняла было брови, но смирила себя и попробовала улыбнуться еще раз.
- Нет, нет! - закричал он почти испуганно. - Это тоже не улыбка!
- Что такое?!
- Заменитель! Заменитель! - Сема иногда забывал, кто перед ним, и начинал размахивать руками. - У вас хорошее лицо, - начал все же объясняться, - и должна быть хорошая улыбка. Но где она? - снова вскричал, что для него было привычнее. - Где она? Куда люди девают свои улыбки, когда они не дома?
Снова опомнился и приладил руки по бокам.
- Вы разрешите не по уставу? - Старый вояка, он вдруг вспомнил эту фразу.
- Ну конечно же! Какой здесь может быть устав?
- Вы не торопитесь? Два слова... Мы, фотографы, рано или поздно начинаем узнавать человека без документа, без телефонного звонка. Вот вы - начальник. Это видно. Как видно? - Он задавал вопросы вместо нее. - Я вам скажу. Пост, должность - это как скульптор. Они лепят человека. Вы не обижаетесь?
- Нет, отчего же. Говорите. - Она устроилась поудобнее. - Это даже интересно.
- Пост лепит человека. И со временем у него появляется...
- Разве во мне оно уже есть? - Женщина, показалось ему, даже немного забеспокоилась.
- Вы отдаете распоряжения, - продолжал говорить мастер, - это накладывает на вас отпечаток. С некоторых пор - что поделаешь! - вы не терпите возражений - и это отпечатывается. Кто-то с вами спорит, пусть даже правильно - вы считаете такого человека упрямым, неприятным, - и даже не замечаете, как ваше лицо каменеет при разговоре с ним. Каменеет - вы понимаете? Становится каменным, как у скульптуры. Что делать - мы это видим, мы ведь работаем с лицом...
- Не думала, - чуть уже поджав губы, проговорила горкомовка, - что попаду под такой рентген.
- Извините, - опомнился мастер, - извините! Просто мне понравилось ваше лицо. Оно такое... Извините! - попросил он прощения и за это. И снова глянул на женщину, сидящую перед ним. - Скажите... у вас есть еще минута?
Не дожидаясь ответа, фотограф прошел за загородку и вернулся с большой фотографией в рамке.
- Я, хоть и много лет фотограф, но ценю настоящее. Не забыл, что оно есть на свете. Посмотрите внимательно. - Мастер обеими руками держал портрет плачущей девочки. - У нее слезы, - он высвободил правую руку, чтобы помогать ею в рассказе, - спелые, как виноград. - Рука его взлетела вверх. - Это не какие-нибудь скучные мутные слезинки - это прекрасные яркие слезы, полные горя! Мы с вами, конечно, понимаем, что это за горе... Посмотрите! Вам нравится?
Женщина кивнула, уже улыбаясь. Кто бы тут не улыбнулся?
- Но знаете, что произошло? Я выставил этот портрет на витрину. И вот приходит папа девочки и говорит, чтобы я снял ее. Почему?! Потому, - говорит он. - Ему неудобно: что люди могут подумать о его семье, если девочка так плачет! Так, по-настоящему! Вы поняли? Вот какие это слезы! Посмотрите сами! Нет, вы посмотрите внимательно. А? А? - нетерпеливо спрашивал мастер.
Женщина подняла на него глаза.
- Вот так! - вдруг вскричал он. - Вот так! Я вас поймал! - фотограф хлопнул по ящику фотоаппарата. - Теперь вы никуда отсюда не денетесь!
- Что? - опомнилась горкомовка. - Ах вы хитрец!
- Что делать? - довольно улыбался и показывал зубы трех сортов мастер. - Не всех же веселить птичкой. А вы не хитрите на своей работе? Чтобы все было в ажуре? - Это была еще одна непозволительная его смелость, но женщина простила и ее. Об этом фотографе можно будет смешно рассказать сотрудникам.
- Но это, - заговорил другим тоном дядя Миша, - только первая половина истории. Вторая будет интереснее.
Голубь снова подошел к нам, но я отогнал его ногой.
- Ателье было недалеко от горкома, оттуда раздался звонок, и мастера позвали к тов., скажем, Афанасьеву, заведующему идеологическим отделом. Вот что он сказал мастеру:
- Ну, ты, Сема, герой! - Он почти со всеми евреями разговаривал на «ты», на сколько бы лет они ни были старше. - Сознайся, где это ты ее такое лицо откопал? - И показал фотографию вчерашней клиентки фотоателье. На фото женщина смотрела на заплаканную девочку.
Тут Сема испугался, и я вам скажу отчего. В его памяти свежа была история с американским газетчиком-фоторепортером, которая прошумела недавно по городу. Тот, уроженец Одессы, но уже лет тридцать житель Штатов, решил вернуться на родину. По этому поводу в Одессе была организована торжественная церемония. На вокзале возвращенца встречали хлебом-солью родственники, которых удалось разыскать, и те, кто знал его семью. Произносились речи, говорилось, что он не первый и не последний, кто покидает капиталистический мир ради мира социализма, что здесь он может наконец-то посвятить свою жизнь трудящемуся классу, ну так далее.
Фоторепортер, еще не старый человек и дошлый газетчик-профессионал, был так же торжественно принят по распоряжению властей в местную газету. Через три дня празднований он явился к редактору.
- Я просмотрел все местные газеты и понял, чего им не хватает, - объявил он. - Я сделаю вам такой фоторепортаж, что вы ахнете. Мне нужно на него дня три-четыре.
Редактору ничего не оставалось, как согласиться.
Где пропадал новоявленный работник, было известно, наверно, только КГБ. И вот он является в кабинет редактора. Небритый, усталый, что называется, взмыленный, но - торжествующий. Швыряет шефу пачку фотографий. Сам плюхается в кресло, ноги чуть было не на стол.
- Что это? - с некоторым страхом спрашивает редактор, которого эти три дня тоже изрядно потрепали.
- Это увеличит тираж газеты вдвое! - кричит с американским акцентом новый репортер. - Сенсация! Я заработал полмиллиона! Газету будут рвать из рук!
- Что это? - с еще большим страхом спрашивает редактор и боится даже прикоснуться к фотографиям.
- Это три дня жены мэра города, то есть председателя горисполкома! Где она, с кем она, что покупает, чем интересуется, в каком доме исчезает на неопределенное время, кому улыбается, как выглядит на элитном пляже, кому звонит, на кого сердится... Я ползал под заборами, как индеец, я лазил по деревьям, как мальчишка, где я только ни прятался, чтобы сделать эти снимки! Газету будут рвать из рук!..
Шли 60-е годы прошлого, но так и не прошедшего для нас столетия...
...Через неделю беженец капиталистического мира уезжал назад в Штаты. Провожающих было мало - почти никого из тех, кто встречал его совсем недавно. На лице дошлого американского газетчика были растерянность и недоумение. Он чего-то не понял в этой стране, какой-то малости, какой-то не учел детали - он, так желавший сделать ей приятное и полезное и послужить интересам трудящегося класса!..
- Так где ты ее такое лицо, понимаешь, раскопал? - допытывался тов. Афанасьев. - Что-то я не помню, чтобы она так при мне хоть раз выглядела!
- Я... нигде я его не раскопал, - пролепетал взмокший от страха мастер, - сидела она в студии, все видели, а я снимал. Женщина...
- Женщина! Признайся - чем-то ты ее спровоцировал? Я ведь знаю, ты умеешь. Ишь, нос-то лоснится!
- Честное слово...
- Ты вот что, - распорядился наконец тов. Афанасьев. - Ты ее пересними. И чтоб лицо было, - он показал, каким должно быть лицо его сотрудницы и даже словом подсказал: - со-от-вет-ству-ю-щим! А то, понимаешь, скажут - что это за артистка завелась у нас в кадрах, что, мол, здесь за киностудия!
Целая стая голубей собралась возле нас: в отличие от других в парке Кольберта, мы были неподвижны. Только раз или два дядя Миша, изображая своего приятеля-фотографа, вздергивал руки.
Какой-то малыш въехал в стаю на велосипеде - голуби разом взлетели, суматошно хлопая крыльями.