На два дома
Литературная гостиная
Он лежал на спине, лицом к стене – даже после смерти не простил мне обиды. Потом пришли служки и стали поворачивать его голову, довольно грубо, я боялся, они оторвут ее: а как же rigor mortis, который начинается с затвердения шеи и нижней челюсти? Подложили что-то вроде полотенца, и теперь он лежал своим одутловатым и небритым лицом кверху с закрытыми глазами. Рядом стоял его большой портрет – контраст был разительный: на фото – живой человек, в гробу – бывший человек. С месяц он валялся в больнице как овощ после двух инсультов и одного инфаркта, а мы следили за его агонией, пока он был в отключке, но Ваня сказал, что, придя на мгновение в себя, Фридрих прошептал что-то непристойное и снова ушел в несознанку. Чей это был юмор – покойника или его с московской юности приятеля и собутыльника? Ваня вытащил коньячную фляжку из коричневого бумажного пакета и протянул мне. Я покачал головой.
- Он бы не отказался, - и кивнул в сторону роскошного лакированного гроба с открытой по грудь крышкой.
В этом же похоронном доме лежали Сережа Довлатов, Гриша Поляк, Ося Чураков.
А выпить покойник и в самом деле был не дурак, но пил больше, чем мог: начинал за здравие, кончал за упокой. Буквально. Был тонок, остроумен, речист и цитатен в первые час-полтора, пел песни, читал стихи, бросал мгновенные реплики, а потом впадал в прострацию, слюни мешались с соплями, которые утирали ему его жена или Ваня по старой дружбе. На следующее утро он обязательно мне звонил, беря реванш за свое вчерашнее непотребство, и говорил умно и образно. Я записывал за ним, а потом разбрасывал по своей прозе или заносил в дневник.
Я предварил его смерть рассказом о его смерти, когда он как-то исчез на целую ночь после пьянки, и теперь, когда он умер взаправду, не совсем верил в его смерть, как раньше, когда он пропал, почти поверил, что он умер. Не от того ли у меня теперь холодок равнодушия, что я постепенно привык к его смерти, тем более был в курсе его сердечных хворей, несмотря на которые он продолжал пить, как лошадь, хотя иногда брал себя в руки и выливал на ковер, но потом опять за старое? Жаловался на одышку, с трудом ходил, переваливаясь с боку на бок, как утка, сердечные сосуды были закупорены, как потом выяснилось.
- Я не боюсь смерти, - сказал он мне.
- А чего бояться, мы свое прожили. Лучшие годы позади.
Для страха смерти у меня, как у большинства обывателей, не хватает воображения.
- Вы так думаете? – удивился он, всю жизнь фантазируя, что бы он мог сделать, и ничего не делал.
Несостоявшийся или несбыточный – я ужe не секу разницу. Мой однокашник из Атланты, с которым мы в тесной емельной переписке, объяснил мне, когда я поведал ему эту историю, которую пишу:
“Я твоего приятеля не знаю, поэтому могу порассуждать всуе. Не мне тебе говорить, сколько талантов (и в науке-инженерии тоже: лаборатории полны техниками, которые должны были стать академиками) распылились на недисциплинированные разговоры и аттракционы, и потому не рассматриваются окружающими как «сбывшиеся». А должны ли были они сбываться? Они никому не обязаны (были) так сбываться. Но и жить в мире с собой (или с бабами, которые ждут от мужика «сбыться») твой приятель не мог. Такая вот модель (одна из возможных).
А «несбыточный» – это другое. Тут обижаться на себя или на других не стоит: ну, нет руки – что ж тут поделаешь: калека. Я, вот, ни на кого не обижаюсь, что я не Пушкин (или кто другой), – умный!”
Народу на панихиду пришло мало, что естественно – Фридриху было 68, и наше поколение стремительно редело, а кто нам еще годится в друзья-приятели-плакальщики, кроме ровесников?
Вот я и припомнил по ближайшей аналогии джондонновское «По ком звонит колокол» и, будучи моложе покойника, последнюю строку тютчевского стихотворения на смерть старшего брата: «На роковой стою очереди».
- Поколение сходит, - шепнул я Лене Довлатовой.
- Уже сошло, - поправила она меня.
- Центровики ушли, - уточнила Лена Клепикова, имея в виду Бродского и Довлатова.
Хоть и необязательно умирать так рано, как Фридрих, и это в Америке, где благодаря фармацевтике и медицине вытягивают далеко под и за восемьдесят. Вот надгробное слово произносит Феликс Круль, на червонец старше. Феликсом Крулем я его называю условно – он антиквар-авантюрист: там и здесь специализировался по картинам, по рукописям. Сам я решил не выступать, зато пишу. Потому и промолчал, что в уме уже складывались коленца этого посмертного сюжета (если вытяну).
- Особенно их, - добавил Ваня и снова протянул мне фляжку.
Я сделал большой глоток.
Они узнали о существовании друг друга и познакомились только у смертного одра общего мужа. Оля, с которой Фридрих появлялся в нашей компании, пришла в больницу и увидела, как незнакомка, приподняв простыню, щупала его грудь. Как выяснилось, первая, законная жена.
Я один знал правду. Но не всю.
Как-то Фридрих позвал меня в гости одного, и сам был один, и рассказал, что живет на два дома: три дня проводит у одной жены, а три дня у другой:
- Видите, я говорю вам правду.
Что с ним случалось редко.
Обеим женам он вешал лапшу на уши, объясняя свое трехдневное отсутствие тем, что работает на полставки в ЦРУ в Нью-Джерси и там у него кабинет со спальней. Но об этой цеэрушной детали я узнал позже.
- И день ходит налево, - подсчитал Ваня, который на панихиде был веселее, чем обычно - с кем теперь он будет совершать свои ежедневные возлияния?
- А где живет другая жена? – спросил я у тогда Фридриха.
- В Астории.
- Удобно – рядом.
С Олей Фридрих жил в Форест-Хиллсе. Я часто у них бывал – до нашей с ним размолвки. Он отменно и утонченно готовил – всё сам, не подпуская Олю. Небольшая съемная квартира на втором этаже принадлежащего ирландцу дома была обставлена с большим вкусом – хорошие ковры, старинная или под старинную мебель, классные репродукции с отличных картин. Увы, не знаю, как он оформил их квартиру с первой женой.
Отпевали его на Куинс-бульваре, в Рего-Парке, откуда я три года назад удрал во Флашинг. Всё – тот же Куинс, спальный район Большого Яблока, как не знаю почему именуют Нью-Йорк. Через квартал от молельного дома – ресторан «Эмералд», бывший «Милано», где мы с Фридрихом часто бывали на общих тусовках и юбилеях.
Откуда, кстати, у здешних наших евреев жесты русских купцов, когда они суют под деку скрипки баксы в благодарность за схваченный кайф?
Незадолго до его инсульта мы планировали в «Эмералде» очередной бранч с его участием, хоть мы с ним и не совсем помирились, но не изгонять же из пула одного из нас.
Из-за чего мы повздорили?
Всему виной мой длинный язык.
- А как звать? – спросил я его.
- Эля.
- Не путаете? Эля – Оля...
- Это не так легко, как вы думаете, - вздохнул Фридрих.
- Еще бы.
- Теперь всё стало на свои места, - шепнула мне знакомая, имени которой я так и не вспомнил, но поговаривали о ее кратковременном романе с Фридрихом.
Он был ходун.
Даже моя жена, за которой он приударял у меня на глазах – до меня долетало его гипнотическое «Ведь мы же любим друг друга...» - со вздохом сказала мне тогда, что это ее последний ухажер. Их у нее было навалом, но досталась в конце концов мне. Может и не по чину. Задача была не из простых. Я часто думаю, что не стoю ее.
Вот бы собрать здесь всех реальных и воображаемых возлюбленных Фридриха! С первой его женой я не был знаком, Фридрих учился с ней в архитектурном в Москве - матерщица и истеричка в молодости, а с годами подалась в религию: какая-то церковь в Джамайке, Св. Троицы кажется.
Вторая жена была моложе его лет на двадцать, и одна из ее близняшек подростком метала в Фридриха вилку - так ненавидела. У себя в Баку Оля была музыкантшей, а здесь хоуматендентшей. Она была миловидна, у ее родаков до женитьбы была одна фамилия «Израиль» - никому не пришлось менять паспорт. Фридрих говорил о ней, что она адекватный человек, и он не адаптирует речь, когда разговаривает с ней.
О Ваниной беспородной собаке он сказал, что дворняга – дитя любви, зато Ванину жену почему-то недолюбливал (как и она его).
Однако именно она обзванивала всех, мне позвонила рано утром, еще не было восьми:
- Умер?
- Откуда ты знаешь? Ночью.
Потом Вера занималась всей этой отпевально-погребальной суетой, а на мой вопрос, где же жены покойника, Ваня сказал:
- Им некогда. Они убиты горем и утешают друг друга.
И Вера же стояла теперь у входа и собирала конверты с взносами, чтобы возместить потраченные восемь тысяч (покойник и меня ввел в расход). Однако злая на язык упомянутая гипотетическая любовница Фридриха не преминула сострить:
- Стоит здесь роднее родственников.
Вот реплики Фридриха которые я теперь выборочно выписываю из дневника:
- Виделся на проходах, в гостях друг у друга не были...
- Я прервусь, кто-то звонит.
- (по поводу моей бороды (лень бриться), которая, по словам Лены, меня старит) Борода молодит.
То есть скрывает морщины и проч., а бороду ведь может носить и юноша.
- Беседа пошла не по резьбе.
Это когда я начинал спорить, защищая от него Набокова, Бродского, Довлатова или Лимонова.
Тяжелый, закомплексованный характер. Был не только зол, но и злоязык – отрицал всех иммигрантов и невозвращенцев, кто достиг прижизненной или посмертной, как Сережа, славы. Фридрих как-то по русскому телевидению ругал почем зря его прозу, справедливо или нет, но неуместно: в годовщину его смерти. Господи, сколько уже минуло, как Сережи нет с нами! Лена Довлатова обиделась – была права. Перестала с ним общаться, только холодно раскланивалась на проходах, но на панихиду пришла и вручила Вере конверт со своим взносом.
А что он говорил обо мне, когда мы разбежались?
Ценил чужие словечки и несколько раз вспоминал, как я спросил его по телефону, когда Оля укатила на неделю к родственникам в Израиль:
- Ну, как вы одиночествуете?
- Звучит забойно.
Откуда мне было тогда знать, что он не одиночествовал, имея запасную жену с квартирой в Астории?
В присутствии первой (она же законная) жены, Оля чувствовала себя неловко – как разлучница и лже-жена. Я собрался уходить и прижал ее к себе.
- Такой был человек, - сказала она потерянно. – Теперь надо привыкать быть одной.
Поминки отпадали, потому что кому же из жен их устраивать?
Расходясь, мы договаривались с Ваней, когда встретимся.
- Что ты, бедный, будешь теперь делать?
- Пить вдвое больше: за себя и за друга.
- Только не восьмого, - вспомнил я. - Восьмого я в «Эмералде» на юбилее.
- У кого?
- Гордона знаешь? У него юбилей. Он меня одним из первых в Москве напечатал, хоть сам отсюда, но бизнес там.
- Кто ж тебя только не печатал! Разве что Иван Первопечатник.
На похороны – на следующий день – я не пошел, да меня никто и не звал. В отличие от живых, покойники не обижаются.
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
В конце концов, какая разница из-за чего мы с ним за пару месяцев до его смерти разошлись?
Лене Довлатовой
Он лежал на спине, лицом к стене – даже после смерти не простил мне обиды. Потом пришли служки и стали поворачивать его голову, довольно грубо, я боялся, они оторвут ее: а как же rigor mortis, который начинается с затвердения шеи и нижней челюсти? Подложили что-то вроде полотенца, и теперь он лежал своим одутловатым и небритым лицом кверху с закрытыми глазами. Рядом стоял его большой портрет – контраст был разительный: на фото – живой человек, в гробу – бывший человек. С месяц он валялся в больнице как овощ после двух инсультов и одного инфаркта, а мы следили за его агонией, пока он был в отключке, но Ваня сказал, что, придя на мгновение в себя, Фридрих прошептал что-то непристойное и снова ушел в несознанку. Чей это был юмор – покойника или его с московской юности приятеля и собутыльника? Ваня вытащил коньячную фляжку из коричневого бумажного пакета и протянул мне. Я покачал головой.
- Он бы не отказался, - и кивнул в сторону роскошного лакированного гроба с открытой по грудь крышкой.
Скорее католический, чем православный обычай. У русских гроб открыт полностью – красный, насколько я помню, с белым нарезным бордюрчиком, с цельной крышкой, ее потом забивают гвоздями. У протестантов и евреев покойники покоятся в закрытых гробах.
В этом же похоронном доме лежали Сережа Довлатов, Гриша Поляк, Ося Чураков.
А выпить покойник и в самом деле был не дурак, но пил больше, чем мог: начинал за здравие, кончал за упокой. Буквально. Был тонок, остроумен, речист и цитатен в первые час-полтора, пел песни, читал стихи, бросал мгновенные реплики, а потом впадал в прострацию, слюни мешались с соплями, которые утирали ему его жена или Ваня по старой дружбе. На следующее утро он обязательно мне звонил, беря реванш за свое вчерашнее непотребство, и говорил умно и образно. Я записывал за ним, а потом разбрасывал по своей прозе или заносил в дневник.
Я предварил его смерть рассказом о его смерти, когда он как-то исчез на целую ночь после пьянки, и теперь, когда он умер взаправду, не совсем верил в его смерть, как раньше, когда он пропал, почти поверил, что он умер. Не от того ли у меня теперь холодок равнодушия, что я постепенно привык к его смерти, тем более был в курсе его сердечных хворей, несмотря на которые он продолжал пить, как лошадь, хотя иногда брал себя в руки и выливал на ковер, но потом опять за старое? Жаловался на одышку, с трудом ходил, переваливаясь с боку на бок, как утка, сердечные сосуды были закупорены, как потом выяснилось.
- Я не боюсь смерти, - сказал он мне.
- А чего бояться, мы свое прожили. Лучшие годы позади.
Для страха смерти у меня, как у большинства обывателей, не хватает воображения.
- Вы так думаете? – удивился он, всю жизнь фантазируя, что бы он мог сделать, и ничего не делал.
Чего он боялся по-настоящему, так это именно смерти, но у него вошло в привычку говорить наоборот. Правду не отличал от вымысла. Точнее: вымысел и был той единственной правдой, которой он жил. Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман – вот его исчерпывающая характеристика.
Несостоявшийся или несбыточный – я ужe не секу разницу. Мой однокашник из Атланты, с которым мы в тесной емельной переписке, объяснил мне, когда я поведал ему эту историю, которую пишу:
“Я твоего приятеля не знаю, поэтому могу порассуждать всуе. Не мне тебе говорить, сколько талантов (и в науке-инженерии тоже: лаборатории полны техниками, которые должны были стать академиками) распылились на недисциплинированные разговоры и аттракционы, и потому не рассматриваются окружающими как «сбывшиеся». А должны ли были они сбываться? Они никому не обязаны (были) так сбываться. Но и жить в мире с собой (или с бабами, которые ждут от мужика «сбыться») твой приятель не мог. Такая вот модель (одна из возможных).
А «несбыточный» – это другое. Тут обижаться на себя или на других не стоит: ну, нет руки – что ж тут поделаешь: калека. Я, вот, ни на кого не обижаюсь, что я не Пушкин (или кто другой), – умный!”
Народу на панихиду пришло мало, что естественно – Фридриху было 68, и наше поколение стремительно редело, а кто нам еще годится в друзья-приятели-плакальщики, кроме ровесников?
Вот я и припомнил по ближайшей аналогии джондонновское «По ком звонит колокол» и, будучи моложе покойника, последнюю строку тютчевского стихотворения на смерть старшего брата: «На роковой стою очереди».
- Поколение сходит, - шепнул я Лене Довлатовой.
- Уже сошло, - поправила она меня.
- Центровики ушли, - уточнила Лена Клепикова, имея в виду Бродского и Довлатова.
Хоть и необязательно умирать так рано, как Фридрих, и это в Америке, где благодаря фармацевтике и медицине вытягивают далеко под и за восемьдесят. Вот надгробное слово произносит Феликс Круль, на червонец старше. Феликсом Крулем я его называю условно – он антиквар-авантюрист: там и здесь специализировался по картинам, по рукописям. Сам я решил не выступать, зато пишу. Потому и промолчал, что в уме уже складывались коленца этого посмертного сюжета (если вытяну).
- Если бы он выжил, я бы его собственными руками придушила, - сказала Ванина жена Вера, которая была знакома с обеими женами покойника, но была уверена, что одна бывшая, а другая сущая, не подозревая об их одновременности. – Как он ухитрился всех провести!
- Особенно их, - добавил Ваня и снова протянул мне фляжку.
Я сделал большой глоток.
Они узнали о существовании друг друга и познакомились только у смертного одра общего мужа. Оля, с которой Фридрих появлялся в нашей компании, пришла в больницу и увидела, как незнакомка, приподняв простыню, щупала его грудь. Как выяснилось, первая, законная жена.
Я один знал правду. Но не всю.
Как-то Фридрих позвал меня в гости одного, и сам был один, и рассказал, что живет на два дома: три дня проводит у одной жены, а три дня у другой:
- Видите, я говорю вам правду.
Что с ним случалось редко.
Обеим женам он вешал лапшу на уши, объясняя свое трехдневное отсутствие тем, что работает на полставки в ЦРУ в Нью-Джерси и там у него кабинет со спальней. Но об этой цеэрушной детали я узнал позже.
- И день ходит налево, - подсчитал Ваня, который на панихиде был веселее, чем обычно - с кем теперь он будет совершать свои ежедневные возлияния?
- А где живет другая жена? – спросил я у тогда Фридриха.
- В Астории.
- Удобно – рядом.
С Олей Фридрих жил в Форест-Хиллсе. Я часто у них бывал – до нашей с ним размолвки. Он отменно и утонченно готовил – всё сам, не подпуская Олю. Небольшая съемная квартира на втором этаже принадлежащего ирландцу дома была обставлена с большим вкусом – хорошие ковры, старинная или под старинную мебель, классные репродукции с отличных картин. Увы, не знаю, как он оформил их квартиру с первой женой.
Отпевали его на Куинс-бульваре, в Рего-Парке, откуда я три года назад удрал во Флашинг. Всё – тот же Куинс, спальный район Большого Яблока, как не знаю почему именуют Нью-Йорк. Через квартал от молельного дома – ресторан «Эмералд», бывший «Милано», где мы с Фридрихом часто бывали на общих тусовках и юбилеях.
Откуда, кстати, у здешних наших евреев жесты русских купцов, когда они суют под деку скрипки баксы в благодарность за схваченный кайф?
Незадолго до его инсульта мы планировали в «Эмералде» очередной бранч с его участием, хоть мы с ним и не совсем помирились, но не изгонять же из пула одного из нас.
Из-за чего мы повздорили?
Всему виной мой длинный язык.
- А как звать? – спросил я его.
- Эля.
- Не путаете? Эля – Оля...
- Это не так легко, как вы думаете, - вздохнул Фридрих.
- Еще бы.
- Теперь всё стало на свои места, - шепнула мне знакомая, имени которой я так и не вспомнил, но поговаривали о ее кратковременном романе с Фридрихом.
Он был ходун.
Даже моя жена, за которой он приударял у меня на глазах – до меня долетало его гипнотическое «Ведь мы же любим друг друга...» - со вздохом сказала мне тогда, что это ее последний ухажер. Их у нее было навалом, но досталась в конце концов мне. Может и не по чину. Задача была не из простых. Я часто думаю, что не стoю ее.
Вот бы собрать здесь всех реальных и воображаемых возлюбленных Фридриха! С первой его женой я не был знаком, Фридрих учился с ней в архитектурном в Москве - матерщица и истеричка в молодости, а с годами подалась в религию: какая-то церковь в Джамайке, Св. Троицы кажется.
Вторая жена была моложе его лет на двадцать, и одна из ее близняшек подростком метала в Фридриха вилку - так ненавидела. У себя в Баку Оля была музыкантшей, а здесь хоуматендентшей. Она была миловидна, у ее родаков до женитьбы была одна фамилия «Израиль» - никому не пришлось менять паспорт. Фридрих говорил о ней, что она адекватный человек, и он не адаптирует речь, когда разговаривает с ней.
О Ваниной беспородной собаке он сказал, что дворняга – дитя любви, зато Ванину жену почему-то недолюбливал (как и она его).
Однако именно она обзванивала всех, мне позвонила рано утром, еще не было восьми:
- Умер?
- Откуда ты знаешь? Ночью.
Потом Вера занималась всей этой отпевально-погребальной суетой, а на мой вопрос, где же жены покойника, Ваня сказал:
- Им некогда. Они убиты горем и утешают друг друга.
И Вера же стояла теперь у входа и собирала конверты с взносами, чтобы возместить потраченные восемь тысяч (покойник и меня ввел в расход). Однако злая на язык упомянутая гипотетическая любовница Фридриха не преминула сострить:
- Стоит здесь роднее родственников.
Вот реплики Фридриха которые я теперь выборочно выписываю из дневника:
- Виделся на проходах, в гостях друг у друга не были...
- Я прервусь, кто-то звонит.
- (по поводу моей бороды (лень бриться), которая, по словам Лены, меня старит) Борода молодит.
То есть скрывает морщины и проч., а бороду ведь может носить и юноша.
- Беседа пошла не по резьбе.
Это когда я начинал спорить, защищая от него Набокова, Бродского, Довлатова или Лимонова.
Тяжелый, закомплексованный характер. Был не только зол, но и злоязык – отрицал всех иммигрантов и невозвращенцев, кто достиг прижизненной или посмертной, как Сережа, славы. Фридрих как-то по русскому телевидению ругал почем зря его прозу, справедливо или нет, но неуместно: в годовщину его смерти. Господи, сколько уже минуло, как Сережи нет с нами! Лена Довлатова обиделась – была права. Перестала с ним общаться, только холодно раскланивалась на проходах, но на панихиду пришла и вручила Вере конверт со своим взносом.
А что он говорил обо мне, когда мы разбежались?
Ценил чужие словечки и несколько раз вспоминал, как я спросил его по телефону, когда Оля укатила на неделю к родственникам в Израиль:
- Ну, как вы одиночествуете?
- Звучит забойно.
Откуда мне было тогда знать, что он не одиночествовал, имея запасную жену с квартирой в Астории?
Вторая жена припозднилась часа на три и явилась с благостной лучезарной улыбкой, притащив за собой хвост джамайкских соцерковников, в основном молодых негров, испанцев, индусов и уж не знаю кого там еще. Зал сразу же распался на два лагеря: слева - первая жена сотоварищи по джамайкской церкви, справа – мы, но я поглядывал в сторону молодняка – и было на что, жадным взором василиска отобрав парочку пригожих смуглых прихожанок. Откуда-то явился гитарист и стал перебирать струны, пока не нашел мелодию, и джамайкцы, взявшись за руки, пустились в пляс у гроба и запели духовные гимны – я разобрал только «Адоная». Наши – в основном невоцерковленные и безверные иудеи – шепотом возмущались, а я слушал и глядел с любопытством: панихида превращалась в фарс. А как ко всему этому отнесся двойной Фридрих, в гробу и на фотографии? Один слушал, а другой глядел.
В присутствии первой (она же законная) жены, Оля чувствовала себя неловко – как разлучница и лже-жена. Я собрался уходить и прижал ее к себе.
- Такой был человек, - сказала она потерянно. – Теперь надо привыкать быть одной.
Поминки отпадали, потому что кому же из жен их устраивать?
Расходясь, мы договаривались с Ваней, когда встретимся.
- Что ты, бедный, будешь теперь делать?
- Пить вдвое больше: за себя и за друга.
- Только не восьмого, - вспомнил я. - Восьмого я в «Эмералде» на юбилее.
- У кого?
- Гордона знаешь? У него юбилей. Он меня одним из первых в Москве напечатал, хоть сам отсюда, но бизнес там.
- Кто ж тебя только не печатал! Разве что Иван Первопечатник.
На похороны – на следующий день – я не пошел, да меня никто и не звал. В отличие от живых, покойники не обижаются.
Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
В конце концов, какая разница из-за чего мы с ним за пару месяцев до его смерти разошлись?
