РАССКАЗЫ ИЗ ПРОШЛОГО

Помню этот разговор с детства. Году, наверно, в шестидесятом моего родственника назначили начальником городской культуры. Тотчас же к нему пришел его друг, начальник областной цензуры, крупный, осанистый мужчина.
- Поздравляю тебя, Борис! Ставь магарыч!
- Спасибо, Женя, спасибо...
- Не вижу радости, ты озабоченный какой-то?
- Да вот, нет у меня живота, - пожаловался мой родственник. - Никакого вида, понимаешь!
- А ты пива побольше пей, - посоветовал дядя Женя.
- Да пью, не помогает, - махнул рукой дядя Боря.
- А ты со сметаной пей, со сметаной!
- Со сметаной?! - оживился дядя Боря. - А я и не знал... Ну, спасибо, Женя, громадное тебе спасибо!
Это не Салтыков-Щедрин, не “История одного города”, и вовсе не шутили русский человек дядя Женя и казахский человек дядя Боря, это все было - всерьез.
Мы, казахи, любим начальство. С трепетным почтением относимся к должностям, креслам, портфелям. Стать чиновником, служить при канцелярии - это значит “стать человеком”. В русском языке слово “чиновник” давно уже приобрело устойчивый иронический оттенок, а в казахском языке такого нет. Наоборот, казахское слово “кызметкер” только дословно переводится как “служащий”. А на самом деле, по смыслу – служитель. Служитель! Вот так.
Все объяснимо. Мы ведь не знали своей государственности, бюрократии. И когда советская власть дала нам ее, бюрократию, мы вцепились в нее с восторгом неофитов. И долго длится этот восторг, долго. Надеюсь, у моих ровесников его стало поменьше.
Но самое грустное то, что бюрократия очень хорошо наложилась на старую, патриархальную систему, произошло замещение. Упрощенно говоря, если раньше безусловного почитания заслуживал старший по возрасту, аксакал, то в советском и современном образе жизни его место занял чиновник, начальник. Да и не только у нас. У туркменов, говорят, дошло до того, что, обращаясь к начальнику, говорят “яшули”. Это все равно, как если бы пятидесятилетний казах зашел к тридцатилетнему молодому человеку, занимающему какой-то пост, и всерьез стал бы называть его аксакалом.

Кто разрешит?

Мой друг - очень спокойный, благожелательный человек. Никому зла не сделал, никому плохого слова не сказал. Служит себе потихоньку в областной конторе да служит. Вполне доволен должностью ведущего специалиста. Перекладывает бумажки, составляет отчеты, часто ездит в командировки по районам – “готовить справку на исполком”.
Если б он захотел - мог сделать небольшую карьеру. Как у них там говорят – уйти на самостоятельную руководящую работу. Для начала – директором совхоза. Но мой друг от этой мысли приходит в ужас: директор совхоза – это же такая морока и такая ответственность! В общем, не может, не хочет, не по нему – такой характер.
И хотя начальство он знает близко, без грима, относится к нему с почтением. Где-то в глубине души у него прочно засело: раз начальник – значит умный. Как он иногда говорит: “ТАМ дураков не держат”.
Живет мой друг в нашем с ним родном городе Петропавловске, таком же тихом и спокойном, как и он сам.
Я провел в Петропавловске месяц отпуска. И весь месяц мы с ним спорили, как можно и можно ли переустроить там жизнь. Было это году в восемьдесят девятом, эйфорическом, когда мы вдруг увидели, что власть-то и впрямь можно выбирать. Мой друг ждал важных решений из Москвы, где бушевали съезды народных депутатов, а я ему доказывал, что в нашем громадном Советском Союзе столица почти ничего не решает, что власть надо брать здесь, на местах, отсюда начинать переустройство жизни, и тогда все в стране наладится само собой.
А он смеялся, возражал: да несерьезно это, да кто нас выберет, да кто мы такие, кто нас будет слушать, ну какая мы власть, ведь власть у того, кто распоряжается фондами на стройматериалы, металл, станки, сельхозтехнику, удобрения... власть - у фондодержателей, а мы кто такие?
Я злился, кричал, снова и снова доказывал. И, в общем, за месяц споров переубедил, доказал.
- Ну, хорошо, - сказал он наконец. - Согласен, можно так сделать. А кто разрешит?

Первый и последний раз в жизни я дрался с деревенским человеком, когда мне было тринадцать лет. А до и после того - всё с городскими.
Мы с отцом приехали в гости в маленькую тюменскую деревушку Козловку. Такую маленькую, что в ней даже улицы не было - просто десяток домов в ряд. И, наверно, наш приезд был событием. Потому что и приехать, и уехать отсюда сложно. Для этого надо на лошадях добраться до центральной усадьбы совхоза Александровки - 12-15 километров. Оттуда на автобусе до районного села Сладково. А уж от Сладкова 400 километров самолетом до Тюмени, областной столицы. Но Тюмени, как я помню, никто из козловских в глаза не видел - это был какой-то отвлеченный символ мировой цивилизации и власти. А центром округа или округи считался находящийся в ста километрах от Сладкова большой районный город Ишим с населением сорок или пятьдесят тысяч, непроходимо грязный весной и осенью и задыхающийся от горячей дорожной пыли в жаркое тамошнее лето. К тому же отличие таких городов еще и в том, что пешком уже не походишь, а надежного транспорта еще нет.
В Козловке я тотчас познакомился с местными пацанами. Их всего-то двое было. Один - мне ровесник, а второй - старше на полтора-два года. Этим летом он поступил не то в механизаторское, не то в монтерское училище в городе Ишим, очень этим гордился и с нетерпением ждал первого сентября, чтобы отбыть в столицу.
Точно помню, что я тогда не делил людей на деревенских и городских. Это пришло позже, лет в четырнадцать-пятнадцать, когда начались первые дни рождения и танцы на дому, пластинки и даже диковинные в ту пору магнитофоны, думы о модном покрое штанов и прочие услады юности.
Так что в драке я почти не виноват. Но, видно, что-то все же было: может, я выразил недостаточно восторга по поводу его поступления и дальнейшей жизни в городе, а может, и еще что...
В общем, мы разодрались.
Я лупил его молча. А он лупил меня и приговаривал: “Я тоже городской! Я тоже городской!”

Пустота

На раздвижных дверях электрички на мутном стекле оттиснуто белой краской: “ОСТОРОЖНО! ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ АВТОМАТИЧЕСКИ!”
И кто-то придумал... А потом очень долго и очень старательно скоблил, превращая букву “В” по мере необходимости то в “Г”, то в “Р”, то в “З”, а остальные, ненужные, просто убирал. И получилось: ОСТОРОЖНО!  ЗВЕРЬ    РЫГАЕТ   АР ОМАТИЧЕСКИ!
Это какую же надо иметь особую фантазию и какое совершенно особое прилежание, чтобы сотворить подобное. И какая же должна быть пустота в чувствах и мыслях, что час или полтора в электричке, наедине с самим собой - мука мученическая, невыносимая.

Круг

Умер мой друг.
Так складывается, что начинаешь терять близких уже к сорока годам.
Много месяцев прошло с того дня, с похорон. И только сейчас, собираясь в родной город, я, быть может, по-настоящему осознал, что его, моего друга, нет. Совсем нет. И не будет. Не встретит, не пошутит, не улыбнется нарочитой мефистофельской улыбочкой, столь странной на его полном добром лице. Совсем не будет его больше в моей жизни.
Никогда.
И тогда я понял, что жизнь человека можно нарисовать. И - нарисовал.
Вначале посреди белого листа поставил точку. Это - я.
Затем обвел точку кругом. Это - моя жизнь.
Но она, моя жизнь, не пустой круг. Она состоит из жизней близких мне людей.
Значит, надо разбить круг на многочисленные секторы. Какой побольше, какой поменьше. Они исходят из центра, из точки, расширяясь, как пучки света.
Каждый сектор - это близкий мне человек.
Я взял карандаш и заштриховал один сектор, второй, третий...
Наверно, моя жизнь будет еще длиться какое-то время, круг будет расширяться, но вот эти секторы, эти лучи, так и останутся темными.
То есть жить я буду. Но вот этой части моей жизни уже не будет.
Совсем. Заранее известно, что не будет. То есть от моей жизни убыло.
И сколько еще убудет?