Обида. РАССКАЗЫ ИЗ ПРОШЛОГО

Что ни говорите, а рождественские истории бывают разные, и случаются они в разные времена. Мог ли думать, мог ли мечтать пятилетний пацаненок в непонятного цвета братниной вельветовой курточке и в братниных подшитых валеночках, что он попадет на новогодний утренник в детском садике?
Он бы, может, и мечтал, да просто не знал, что такое на свете бывает и что такое на свете возможно.
Тот, кто не жил в те времена, не видел, может тем не менее представить жизнь этого пятилетнего мальчишки, если выберет час-другой и пройдет по малохоженым улицам моего родного города Петропавловска, столицы моей родной Северо-Казахстанской области, заглянет в глубины тамошних слободок: Татарской, Рабочей, Подгорной или Заречной...
Он, к удивлению своему, обнаружит кое-где непролазную грязь на кривых проулочках, вросшие в землю домишки, полуземлянки, где весной и осенью вода заливает пол, подвалы, вообще непонятные сооружения бог знает из чего, в которых люди живут. А теперь увиденное надо отнести на шестьдесят лет назад, когда из таких улочек, домишек, полуземлянок и состоял почти весь город, а уж окраины только такими и были, помножить увиденное на тогдашнюю послевоенную бедность и убогость - и мы получим точную картину рабочей слободки в одна тысяча девятьсот сорок восьмом году.
Слободки, в которой родился и возрастает, считая ее центром мироздания, мой маленький герой.
Однако и сей пейзаж в те годы не был таким заунывным и плоским, как может показаться. Нет, иногда в центре трущоб, а чаще на отшибе, на пустыре, воздвигался, на глазах у всех возникал другой мир: мир трехэтажных домов с квартирами, иногда даже кирпичных, а чаще деревянных, но так искусно отделанных под камень, что об их первородном естестве слободские тут же забывали. В этих домах жили особые люди: конторские, служащие, инженеры, техники, которых всех без разбору величали начальством хотя бы потому, что они были не рабочие и уж тем более не чернорабочие – на языке тех времен.
Группа таких домов называлась - опять же на тогдашнем языке - Соцгородок, и были при них детские садики. А в те времена детские садики, музыкальные училища, школы, клубы строились по типу помещичьих усадеб, в том же ложноклассическом стиле - с крыльями, балюстрадами, верандами, лепными фронтонами и, конечно же, колоннами у входа!
И потому можно понять чувства пятилетнего пацаненка, шмыгающего соплями с мороза, когда он из мира землянок, засыпух, времянок, куска хлеба и холодной картошки на обед попал по чьей-то случайной воле во дворец, ступил под своды сверкающего зала, в котором, казалось, поместится вся их улочка с переулками в придачу. Можно пережить его потрясение как свое, когда возникла перед ним елка до потолка, усыпанная всем золотом мира; можно представить его затуманенные глаза, какими он смотрел на маленьких принцесс в белых воздушных платьях и с коронами на пышных волосах, не подозревая, что они такие же девочки, как и соседские...
Все в зале смотрели на высокую красивую тетю, которая стояла на сцене и громко говорила, вскидывая время от времени голову и повышая голос. Все слушали ее.
Мальчишка не понимал ни слова, но не удивлялся, потому что во дворцах своя жизнь и свой волшебный язык.
Но когда тетя сказала: “Вождь всех времен и народов... наш дорогой и любимый товарищ Сталин... Лучший друг детей мира...” - мальчишка вздрогнул, услышав знакомое слово - “друг”!
Он затрепетал от радости, от пронзившего его чувства причастности и, не помня себя, закричал:
- Друг! У нас собака, тоже Друг зовут! Дружок!
Под сводами грянула такая тишина, что даже маленькие принцессы сжались, враз испугавшись помертвелых лиц своих пап и мам.
Но вот красивая тетя подняла руку и ткнула в него пальцем. И тотчас все вокруг пришло в движение. Взрослые дяди и тети схватили мальчишку, как озлобленные от погони псы хватают кролика, влепили несколько затрещин, выкрутили оба уха, выволокли в гардеробную, втиснули в длинный ватничек, в куфаечку стеганую и вышвырнули на улицу, дрожа от возбуждения и не зная теперь, на ком выместить свой страх.
И пошел пацаненок, обливаясь слезами на морозе, по сверкающей зимней улице, между рядами низеньких домов, по окна занесенных искрящимися сугробами. Ничего больше не слыша и не видя на белом свете.
Не мог он видеть и того, что незримая черная туча нависла над его домом, отцом, над настоящим и будущим. Отец его только-только вернулся, отсидев срок в Карагандинских лагерях. Придя с фронта с трясущейся рукой, он и года не пробыл дома. Его взяли с поличным, когда он ходил вдоль железнодорожных путей и подбирал, складывал в мешок куски угля, падающие с проходящих паровозов. Это называлось привычным тогда словом - вредительство. И понятно, что сталось бы с ним, с отцом, дойди весть о случившемся в детсаде до тех, кому положено.
Однако обошлось. Повисела туча и ушла, рассеялась.
Ничего этого, к великому счастью, не дано было знать и понимать мальчишке.
Он шел, обливаясь слезами, трясясь от горя и обиды, и в душе его стоял сплошной горестный вопль: “За что?!”
За что?!
Потом он испытает немало обид. Кстати, из-за вождя всех времен и народов - тоже. Когда, приехав на каникулы уже студентом Ленинградского университета, захватит с собой и поставит дома на этажерку брошюру вождя о вопросах языкознания, изъятую к тому времени из библиотек. И, придя однажды домой, застанет мать, чуть ли не на коленях стоящую перед Яшкой-контролером, который ходил по слободке и проверял в домах электропроводку и счетчики.
- А ну пошел вон! - крикнет он, молодой и здоровый, когда поймет в чем дело.
- Студент, значит? - оскорбится Яшка-электрик, он же контролер. - Хорошо, посмотрим, что вам скажут за хранение неположенных книжек...
И уйдет, оставив трясущихся от страха стариков, которые весь вечер будут умолять сына сжечь опасную книжку бывшего вождя и вообще не связываться с большим начальником Яшкой, не перечить ему...
Потом будет короткая, но сложная жизнь, и он узнает, что такое большая обида - обида на саму судьбу, которая нелепо и беспощадно распорядится его знаниями и талантами. Вернее, не распорядится, а просто утопит в провинциальной трясине.
Но все равно как бы то ни было, а та, детская обида, до последних дней останется самой горькой, потому что тогда его первый раз в жизни обидели ни за что.
Москва