Грехи наши

Да простятся грехи наши, - молилась   в Дни Искупления наша безгрешная бабушка.
Она молилась не за себя, а за всех нас и вообще за всех евреев.  И больше всего, конечно, за нашего соседа Аврума.  Молилась она за него по доброте души своей, хотя в её глубине теплилась надежда,  что молитва за Аврумку не дойдет куда надо и Б-г его накажет.
Аврум был первым гулякой в Краснополье. Не обходил он стороной ни одну юбку не только в самом местечке, но и во всем районе. Как говорила его родная тетя, половина детей в районе  похожи на Аврумчика или могли быть похожи. И  в сердцах добавляла: “И куда смотрит Советская власть на такое безобразие?”
Советская власть смотрела на донжуанство Аврумки сквозь пальцы,  потому что он, во-первых, работал инструктором райкома по сельскому хозяйству и пропадал в деревнях день и ночь почти круглый год, повышая  одновременно и урожай, и народонаселение района, и во- вторых, претензий  на него от женщин не поступало, потому что каждую из них Аврум убедил, что не может принадлежать только ей, так как большие партийные дела зовут его на новые подвиги во имя человека и для человека, как  писали тогда в газетах.  В общем, звание лучшего пропагандиста  района он носил заслуженно.
В то, что он когда-нибудь женится, никто в Краснополье не верил,  ибо, как говорил его друг  Ицик,  Аврум не такой дурак, чтобы из  вольного жеребца превращаться в заезженную лошадь.  Сравнение с лошадьми в семье Аврума было фамильное: его прадедушка и дед были в Краснополье известными балаголами. Но в жизни всегда есть “но”. И на пути Аврумки возникла Соня-солдатка.  Солдаткой ее звали по причине работы в военкомате. Несмотря на то, что ее отцом был  тихий и безобидный  учитель  немецкого языка Нохем Львович.  Соня была такой же гулякой, как и Аврум, но гуляла она не  с местными парнями, а с  лейтенантами, которые  два раза в год приезжали в Краснополье набирать молодняк.  Каким образом она сошлась с Аврумкой, точнее, он попал в ее объятия, никто в Краснополье толком не знал, но на свадьбе у них присутствовали и секретарь райкома, и военком.  Бабушка по-соседски тоже была приглашена на свадьбу и потом долго рассказывала, что там было  интересного на столе, и ничего не говорила про жениха и невесту, хотя стол ее должен был интересовать в последнюю очередь, так как бабушка ела только кошерное и на свадьбе  притронулась только к тейглах, которые сама же для  свадьбы приготовила.
Все  думали, что молодые теперь успокоятся, но где там: все продолжалось по-старому, как будто свадьба им была нужна только для записи в паспорте: Аврумка по-прежнему колесил по району, проверяя сельхозугодья и навещая сельских красавиц, а Соня, как только начинался очередной призыв новобранцев, уходила на бессменную вахту и переставала ночевать дома.
И когда у этой пары родилась дочка, все долго гадали, чья она. Высказывали миллионы версий. И когда к  трем годам девочка стала похожа на Аврумку как две капли воды, удивлению краснопольцев не было предела.  Как говорили, этому удивлялся даже сам Аврумка.
Назвали они девочку каким-то непонятным именем Дениса  в честь райвоенкома Дениса Гавриловича. На этом настояла Соня.  Аврум неделю сопротивлялся, а потом махнул рукой - делай что хочешь. И это, может быть, было к лучшему, ибо он хотел назвать девочку в честь Брежнева Леонидой.  Бабушка называла ее  более понятным ей именем - Дина.
Аврум и Соня целыми днями и ночами пропадали на работе или в известных только им местах, и  Дениса, предоставленная сама себе с утра до вечера,  могла стать такой же гулякой, как ее родители, но рядом с ней оказалась наша бабушка, которая  полюбила ее как родную внучку.  Дина стала нашей семье как родная,  мы не садились без нее за стол, наши праздники были праздниками и для нее, и ее беды мы переживали, как свои. Даже в первый класс ее повели бабушка с моей мамой, так как у Аврума была очередная командировка, а Соня  вместе с капитаном из  военкомата почему-то именно в это время повезла  в Могилев новобранцев на медицинскую комиссию.
Бабушка ежедневно повторяла моей маме, что если ее не станет, чтобы Дину не оставляли в беде. И мама уверяла ее, что так и будет. И, наверное, так бы и было, если бы в жизнь нашего местечка не ворвалась перестройка - “ви а  гич ин паровоз”, как говорила бабушка. Евреи, никогда не думавшие о заграницах, зашевелились, как перед ярмаркой в Пропойске, и  стали собираться в дорогу...
 И одной из первых  неожиданно уехала  Соня. Неожиданным для Краснополья было не то, что она уехала, а то, что уехала одна, предварительно, за три месяца до этого, разведясь с Аврумом в секрете от всех, что почти невозможно было для такого маленького местечка, как Краснополье, где каждый все знал о каждом.  Уехала она в Германию, оставив  Денису Авруму. Говорили, что уехала она с новым ухажером, который не хотел ее брать с дочкой.  
После ее отъезда Аврум  сразу же перебросил Денису  полностью на бабушкины плечи (она  перебралась к нам), а сам исчез в командировках  по постелям деревенских красавиц, появляясь в Краснополье не чаще чем раз в две недели.  Так продолжалось довольно долго, но когда в Краснополье осталось два с половиной еврея, Аврумка вспомнил, что он еврей, и забеспокоился о своей судьбе. Он  бросился срочно устраивать личную жизнь, чтобы не остаться последним евреем в Краснополье. Судьба предстала ему в виде старой девы из Черикова Леи-Хавы, которую присватал ему ее дядя, краснопольский портной Довид-Бер. Старая дева готовилась к отъезду в Америку, и  Аврум, не раздумывая, бросился в ее объятия.  Конечно, Дениса ему в этой поездке была совсем не нужна,  и наша бабушка согласилась оставить ее у нас. Но сделать этого он не смог, ибо  перестройка еще не перешла в распад страны и ОВИР требовал от него  или оставатся с дочкой, или уезжать с ней, так как она еще несовершеннолетняя.  И Аврум, прижатый к стене, выбрал последнее. До отъезда он продал дом и переехал в Чериков, забрав туда и Денису, так что даже проститься  с ней по-человечески мы не смогли. В день отъезда она нам позвонила,  и они с бабушкой весь разговор проплакали. Бабушка очень переживала за Денису, да и мы каждый день вспоминали ее.  Встречая  на улице Довид-Бера, бабушка старалась выспросить у него, как там  в Америке его родственники, и он отвечал всегда одним словом:
-Устраиваются!  
Это слово оставалось неизменным до его собственного отъезда в Америку.  Единственное, что еще удалось ей вытянуть из Довид-Бера, это то, что  приземлились они в Америке в каком-то маленьком городке в  штате Нью-Джерси: то ли в Патерсоне, то ли в Елизабет, ибо у Довида были родственники  и там, и там. Мы уехали в Америку через пару лет. Бабушки  к этому времени не стало. Ее последними словами было: найдите в Америке Дину.  Ей казалось, что Америка, как Краснополье, и все друг друга знают, но Америка оказалось немножко больше  Краснополья.
Когда мы чуть-чуть устроились, я ездил и в Патерсон, и в Елизабет и каким-то чудом нашел Довид-Бера и его племянницу. Оказалось, что она давно не живет с Аврумом, он бросил ее через полгода после приземления, исчез в неизвестном направлении с неизвестной дамой, у которой свой магазин, как заметила  Лея-Дора, подчеркнув при этом, что Аврум оставил ей как  приданое Денису.
-И где же она? - встрепенулся я.
- Откуда я знаю?! - развела руками  племянница Довид-Бера. -Она же мне чужая!  Знала я ее каких-то два месяца  перед отъездом и здесь  пять месяцев с половиной!  Когда ее папаша укатил, я ей сказала по-английски:  “гоу а вэй!” И она  уехала.
-И все? - спросил я.
-И все! Ей устроиться в жизни как-нибудь легче, чем мне: и молодая, и красивая, и язык знает! - со злостью в голосе сказала Лея-Дора и добавила: “Вы не смотрите на меня как  на чудовище. Я ей дала на дорогу десять долларов. Это как раз на билет на китайском автобусе. Больше у меня не было! Когда  ее папаша уходил, он не оставил ни копейки! А я его и её тащила в Америку за свои деньги!”
Она долго кричала, размахивала руками, как будто в ее бедах был виноват не Аврум, а  лично я...
Расстроенный  я уехал назад в Нью-Йорк.  Год проходил за годом.  Не стало  моих родителей, и я сам постарел. Я печатал рассказы в русскоязычных газетах и где-то в душе надеялся, что Дениса увидит мою фамилию и вспомнит о бабушке. Но моя фамилия слишком распространенная в Америке. Уже то, что ее  носит известное мороженое, говорит об этом.  И может, вообще Дениса не читает русскоязычных газет.  Кто знает? Увы, она не откликнулась.
Но неожиданно я  встретил Аврума.
Меня попросили выступить с чтением рассказов в доме для престарелых, и там я увидел его. Он очень изменился.  Красавец-мужчина из моих воспоминаний превратился в полного одутловатого человека, который едва вмещался в передвижном кресле. Я, наверное, не узнал бы его, если бы он сам не подкатил ко мне. Он ждал меня  буквально на пороге. И единственное, о чем он меня спросил, не знаю ли я, где Дениса. Я ответил, что этот вопрос я хотел задать ему.  После этого он потерял ко мне всякий интерес.  И все же мне удалось узнать от него, что жена с магазином, когда он заболел, отдала его в дом для престарелых и никогда к нему не приходит. Единственная его кровиночка  на свете – это Дениска, но где ее найти, он не знает.
У меня он ничего не спросил ни про бабушку, ни про родителей, ни про Краснополье. По выражению его лица я понял, что ему не терпится быстрее избавиться от моих расспросов.
На мое выступление он не пришел.
В эту ночь я долго не мог заснуть, а когда в конце концов сон сморил меня, мне приснилась бабушка. Она мне снится часто. И всегда она во сне молится за нас: своих внуков и правнуков. В этом сне она тоже молилась, но ее губы шептали иное: 
-Да не простятся грехи наши. Да не простятся...