ПЛАЧ ПО ШВЕЙНОЙ ФАБРИКЕ, МОЦАРТУ И НАМ, ИЗЗЯБШИМ

Культура

Вначале было слово - и слово было «развал». Точнее, останки - некой маленькой швейной фабрички, безглазый остов которой чудом сохранился в нью-джерсийском городке Паттерсон от добрых времен, когда не довлело над могучей державой мерзкое слово “outsoursing”. Но давно уже отстрекотали свое  мануфактурные станки этого и соседствующих предприятий: из славного рабочего предместья, эдакого американского Иванова в миниатюре, образовался мрачноватый пригород, где приличному человеку появляться не стоит. Так бы все и шло без перспектив на лучшее, если бы некто деловой и хваткий не схватился однажды за умную голову, высчитав, что из Паттерсона до центра деловой части Нью-Йорка - около получаса спокойной езды! Отчего бы, например, не расквартировать здесь молодой трудящийся класс, который истово вкалывает в Сити, но позволить себе приобрести жилье на фантастически дорогом Манхэттене не может? 
 Сказано - почти сделано. Точнее, куплено: здание той самой заброшенной фабрики и нескольких аналогичных, на месте которых в обозримом будущем, вполне может статься, вырастет что-то хорошее. Но пока решаются сотни нелегких вопросов, холодные стены бывшей мануфактуры глядят пустотами глазниц на невеселые соседние улицы... Однако природа боится пустоты - а новый хозяин владения, Михаил Стейнгардт, уважает законы природы. Кроме того, он почитает искусство. Именно поэтому в один прекрасный день нью-йоркский скульптор Эмиль Зильберман позвонил нью-йоркскому художнику Александру Разину и сообщил о том, что его знакомый  приобрел фабрику, недра которой таят много чего интересного. Радушный хозяин приглашает на огонек...
Интерьер бывшего промышленного здания представлял собой горы ржавого металлолома, беспорядочно сваленные на полу груды цветной пряжи, так и не ставшей нитками, мириады шпулек от швейных машин и катушек... К этому великолепию добавлялось такое количество мусора, что любому гостю оставалось бы только брезгливо отвернуться - да к своей припаркованной машине. Но, как оказалось, не любому. Есть такая радость, понятная исключительно творящим, - создавать из ничего нечто. И свобода отрываться от привычного (скажем, от двухмерного пространства холста или от единого произведения, существующего не на плоскости, но только в пределах своего объема - той же скульптуры). Есть такой сезам современного искусства, уставшего от минимализма, - инсталляция, когда художественно-смысловое пространство помещается в некий объем и начинает жить собственной  жизнью. Назовите это как хотите - новой модой, игрой истомившегося духа, просто причудами и фокусами, но наших господ художников, ранее уже пробовавших себя в данном жанре, великодушное дозволение работать в нетопленном безоконном здании над чем угодно, используя любые уцелевшие материалы, окрылило. С этого дня из их расписания исчезли выходные...
Коротенькая справка. Слово «инсталляция» звучит красиво и таинственно, но само определение достаточно просто: организация, монтирование художественных объектов в заданном пространстве. Основоположником инсталляции стал дадаист М. Дюшан, направление было подхвачено сюрреалистами. В США оно зародилось в 60-е годы прошлого века в рамках поп-арта. Сегодня различным видам инсталляций несть числа: их составляют из объектов художественного творчества и вещей чисто утилитарных, в них включают слайдовое и компьютерное изображение, фото. Необычное сочетание обычных вещей порождает новый смысл - и вот уже появляются инсталляции с элементами режиссуры, литературы (вспомните, кстати, начало булгаковского «Театрального романа»...)  Отличительной чертой инсталляции является ее привязанность к конкретному времени: пройдет означенный срок - экспонаты будут смещены со своих мест, пространство, лишенное смысла, станет просто воздухом в четырех осиротевших стенах. Инсталляцию не скопируешь, не размножишь в репродукциях - поэтому она предполагает отсутствие у зрителя лени и присутствие любопытства: интересно - оторвись от любимого дивана, приди! Тем более в данном случае, когда известно наперед, что здание старой фабрики вскоре должно исчезнуть. Казалось бы, чего жалеть: будет приличный многоквартирный дом! Но смотришь на эту стену с полустершейся надписью «Готовая продукция» - и чужая ностальгия начинает тихонько подбираться изнутри, делаясь не совсем чужой. Мы тоже когда-то покидали свои привычные стены - жилищ, присутственных мест, и в ту воду, как ни старайся, вновь не ступить. Нет возврата - зато есть кладовые памяти.
Большую выставку пятеро ее создателей назвали Preservation of Accumulated Memory, буквально «Сохранение накопленного памятью». У каждого - своя инсталляция. У молодого художника Дмитрия Красного это дихромные монопринты в строгой черно-белой гамме (снег и земля, ночь и день, радость и горе - вспоминай каждый свое...) и галерея табличек с надписями- всполохами, призывающими не отправлять прошлое в никуда. Есть такое поверье: чтобы вспомнить нечто, надо запрокинуть голову. Именно поэтому таблички расположены выше уровня взгляда: зритель поневоле поднимает глаза - и видит, кроме слов, полных конкретного смысла, трубы и балки под облезшим потемневшим потолком, полные смысла скрытого и печального. И это уже не чужая жизнь на новом берегу - твое определенно-личное. Совершенно удивительный «Стог сена», выполненный из металла, довершает печаль ассоциаций: жизнь оказывается жестче и грубей незабвенной щекочущей травы детства.
Инсталляция Михаила Губина называется загадочно: «Место с исчезающим бюстом Моцарта». Знатоки живописи сразу угадают аллюзию с известной картиной Сальвадора Дали. Но здесь - загадка своя. В темноте, едва рассеиваемой источником слабой лампы-свечи, видны многочисленные белые парики - привет из напудренного просвещенного восемнадцатого века, откуда зальцбургский гений шлет свое прости нам, увлекавшимся музыкой иной. Она звучит в зале, и ее диссонирующая непостижимость, помноженная на загадочную символику слайдов, делает призыв не забывать просто-таки навзрыдным. Может, новый композитор и станет звездой века двадцать первого, но так не хочется, чтобы Моцарт оказался из-за этого в утиле...
У Эмиля Зильбермана сложная инсталляция, названная «Врата падения». Свисающая с потолка разноцветная пряжа, не доведенная до качественной кондиции, символизирует шаг за шагом отступление человека от библейских заповедей. Кончается игра цвета - окончательно падший упирается в черноту треугольного тупика. Расположенные здесь же скульптуры - собрание выразительнейших характеров, каждый из которых так или иначе видит центр Вселенной в себе, любимом. Часть композиции «Древо познания» - очаровательный и чистый поп-арт: отупевшие от свалившегося груза новизны Адам и Ева смотрят на афишный столб, с которого дивы из иллюстрированных современных журналов выразительно и без экивоков объясняют, что такое порок...
Композиция Александра Разина называется загадочно: «Японский сад». Игра его ассоциаций причудлива: нестершаяся зеленая краска на фабричной стене вызвала в воображении художника мысль о трехмерном пространстве японского сада, где сосуществуют стихии земли, воды, воздуха и огня, созерцание которых может длиться часами. Оно порождает новые бесчисленные ассоциации - например, неожиданную, с Ван Гогом. Известно, что безумный художник почитал японское искусство и увлекался им в пору своего парижского ученичества. Он говорил: «У японцев нервы тоньше, а восприятие проще, японское искусство пребудет всегда...» На картинах Александра Разина - совершенно узнаваемый Винсент Ван Гог в предлагаемых обстоятельствах иного времени. Здесь же - причудливо оформленные письма художника Разина к своим коллегам из Страны восходящего солнца. Там, где у японца - снег, у живописца из Америки, привязанного к конкретному месту действия, атмосферные осадки становятся шляпками гвоздиков, а то иронично и органично превращаются в мягкие нити, тянущиеся к земле. Как продолжение мысли о японском саде, который чем далее на Запад, тем более буйно разрастается в неукротимом воображении творца, значительную часть пространства второго этажа занимает механическая птица Мураками - прижизненный парадоксально временный памятник наимоднейшему из японских писателей, которого молодые обожают, а старики клянут за кощунственное сближение с Западом. Вы знаете о Мураками все? Я самонадеянно думала, что кое-что наверняка знаю, но при виде тяжелого таинственного существа, привязанного к полу, словно Гулливер, тысячью нитей, физических и воображаемых, поняла, какую именно книгу возьму вечером после возвращения из приоткрывшего столько тайн Паттерсона.
Мы прибыли маленькой группой друзей, но ходили каждый по отдельности: подчиняться единому разуму экспонаты упрямо отказывались. Холодина в этот день стояла страшная, но это, как ни парадоксально, добавляло колорита: зябко человеку на свете. Вниз, согреться кофейком, перехватить чего нежадные хозяева выставили - и снова ходить любопытствуя.
Интереснейшая это вещь - инсталляция! Она не вынуждает менять вкусы и пристрастия, не ломает никакие жанровые рамки, не воздвигает барьеров между старым и новым - она, скорее, позволяет воспарить поверх барьеров, соединяя вероятное, возможное и воскресшее в памяти. Вместе с тем искусство расположения предметов в пространстве (оно даже имеет специальное искусствоведческое название Site Specific World) подразумевает некую усмешку и тайну. Усмешка - не насмешка, это ирония: можно принимать увиденное всерьез, можно как игру, но охотно и с готовностью,  можно поджать губки, углядев в гигантской птице, распластанной на полу фабрики, лишь груду подручных материалов - ты полностью свободен. Искусство - большая условность, дело такое... Эту нехитрую мысль подтверждают сюрреалистические фото Эмиля Ланского: то же горемычное здание фабрики, обреченной на слом, но ведь вопрос не в том, что видеть, а как взглянуть. И у Юрия Чарышникова, пятого из участников выставки, есть свой взгляд на вещи, кажущиеся простыми...