"Всех живых прижизненный друг..."

Казалось бы, милейший человек, с высочайшим уровнем интеллекта, можно сказать с редчайшим IQ, вероятно, сто-двести единиц, край. Знаток древних языков, или потенциально любого языка, в первую очередь: человеческого. Чудак, в зрелом возрасте, но измотанный голодом и бездомьем, вдруг принялся изучать староитальянский (тот, на котором Данте писал “Божественную комедию”, именно с целью прочесть Данте в оригинале и полез в дебри раннего Возрождения!) - чтобы понять, что это за девять кругов Ада. А сам в то же угрюмое время, проходит “десятый круг” собственной жизни. 

Он, интеллигент, петербургский дворянин по духу, по культуре, иудей по способу мышления, католик, по мироощущению. Ну, не от мира сего, и что ж - категорически отверг, с приходом большевиков, белую эмиграцию, поскольку “с миром державным был лишь ребячески связан”, и разделял позицию Ахматовой и других “акмеистов”, никуда не уехавших от революционной мерзости. Хотя и, прозорливец, знал, догадывался, что не спрятаться ему “от великой муры за извозчичью спину Москвы”, и отмечал уже совершенно безнадежно, “что в Петербурге жить, словно спать в гробу”.

 Но все-таки ему хотелось приладиться к советскому быту, к новой жизни (столь отличной от старой, милой, дореволюционной!).

“Мне надо жить, дыша и большевея...”. 

Да как жить-то, когда очумелый чекист-еврей, стихоплет Блюмкин гоняется за ним с маузером, другой - литератор А.Горенфельд (смотри: эссе О.М. “Четвертая проза”!) обвиняет его в плагиате (Его! В плагиате!). Третий - “советский граф” Алексей Толстой - учиняет над ним судилище и получает от Осипа Эмильевича легкую, символическую, можно сказать, пощечину, потому что на “затрещину” он не был способен.

С этого эпизода собственно и начинается великая эпопея Надежды Яковлевны Мандельштам “Воспоминания. Том 1-й”.

В начале 1970-х по Москве ходил самиздат: четыре фотокопированных томика “Н.М. Воспоминания”. Читать их без волнения нельзя было. Они - для меня - отодвинули многие тома совковой литературы, упершись только в Олешу и Платонова... Умный, удачливый и бесспорно эпохальный, Илья Эренбург всуе назвал свою жизнь собачьей. Эту “честь” он отнял у Мандельштама, принадлежавшую ему по праву.

“Было нищее величье и задерганная честь”, - напишет много лет спустя Арсений Тарковский, забывши обиду на великого поэта, который выгнал его и еще двоих “графоманов” из дому с криком: “А Сафо печатали, а Христа печатали?” Гений бывал вспыльчивым.

Его с удовольствием терпели многие: Мария Петровых, Ахматова, биолог Кузин, Виктор Шкловский, подаривший “воронью шубу” в одну из зим трескучих 30-х. А вечно занятой, закрученный и замороченный Исаак Эммануилыч Бабель нашел время (в городе - Вие, Киеве), чтобы трудоустроить, пристроить то ли сценаристом, то ли редактором на Кинофабрику - его, не имевшего к кино никакого отношения.

Людей, принимавших в нем участие, было немало. Но уже с конца 20-х над ним довлеет опала державной власти, рапповская и пролеткультовская критика. А где же были “Серапионы”, “Перевальцы” на худой конец?.. Со своими бедами.

И вот он, милейший поэт-акмеист - становится героем страшной легенды.

Суть ее в следующем. Тиран-книгочей, по кличке Коба, зашел как-то в домашнюю библиотеку придворного поэта Демьяна Бедного (Придворова) и взял почитать какую-то книгу, возможно, редчайшую. Книгу тиран долго не возвращал, и вернул наконец испуганному Демьяну. Но оставил на ней пару пальцевых жирных отпечатков (!)... Возмущенный ДБ, не удержался, рассказал кому-то из писателей (шепотом, пугливо), какая, дескать, свинья этот Коба... Из узкого круга “кремлевская тайна” вылетела в более широкий круг, и попала уже как метафора в стихи Осипа Мандельштама “Мы живем под собою не чуя страны”:

 

“Мы живем под собою, не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

“Его толстые пальцы, как черви, жирны 

А слова, как пудовые гири верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища...”

 

Можно себе представить, какое злобно-хищное выражение лица появилось у “дракоши”, когда он начал читать сей опус, доставленный ему сотрудниками НКВД (а именно, товарищем Яковом Аграновым, другом многих писателей и поэтов, называвших его “Яшенька!”) Особенно, когда дошел до “жирных пальцев”, покраснел до ушей, сплюнул, заново набил трубку, пробормотал сквозь зубы: “Каков мэрзавец, однако, откуда ему это известно? Смельчак. “Акмэист”!

Попросил связать его с Борисом Пастернаком. Допытывался: “Ну, он мастер, мастер?” С перепугу, оторопевший от самого факта звонка, Пастернак невпопад отвечал, что, дескать, не в этом дело, что давно мечтает встретиться и поговорить о главном: о жизни и смерти. (И в этом Пастернак был прав!). Жизнь была очень важна, а смерть - как на войне, в двух шагах. Все, кто слышал из уст ОМ “эти” стихи, пугались до смерти, считали поэта ненормальным, и вероятно, понимали, что его ждет.

Есть свидетельства, что Борис Пастернак, которому Осип прочел эти стихи наедине, далеко за городом, где никто их не мог слышать, смущенно проговорил: “Это акт самоубийства, не имеющий к поэзии никакого отношения... Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал. И прошу вас, Осип Эмильевич, никому их больше не читать...” (“Память. Исторический сборник”. Париж, 1981 г.).

Но тех, кто слышал стихи, набиралось с десяток: Георгий Шенгели, молодой тогда Семен Липкин, Мария Петровых, и конечно Анна Ахматова... и еще несколько человек... Но Осип Мандельштам не мог не написать этих стихов, и не было сил молчать... Крах!

Пока что на деле О.Э.Мандельштама появилась размашистая надпись Тирана: “Изолировать но сохранить!”, подобно той исторической, императорской, казуистической резолюции “Казнить нельзя помиловать” (из эпохи царя Александра III). Можно предположить, что Тиран, любитель стихов и публичных казней, выучил наизусть это сочинение Мандельштама и по временам, наедине с собой, цитировал, проговаривал:

 

“...Что ни казнь у него, то малина,

И широкая грудь осетина...”

 

Неужели эта, поистине свифтовская, сатира не могла сдержать державный гнев его на оппозицию, какая уж там оппозиция в 1934 году? На народ, почитавший его божеством (“Бог ехал в пяти машинах...” Б.Слуцкий). Ведь что-то должно было быть в нем человеческое. Возможно, О.Мандельштам наивно полагал, что сатира служит исправлению нравов. Увы, нет! В фильме Михаила Калика “И возвращается ветер” - есть гулаговский эпизод: 5 марта 1953 года, в одном из Энских лагерей “кум”, начальник лагеря, объявляет заключенным о смерти “отца всех народов великой страны”. Один из зэков (крупный план!) не может удержаться, орет: “Ус, бла, копыта откинул!.. Е-мое!”. Еще говорили: “Рябой сдох!”, “Отец дуба врезал”... Зело крепок народный язык. Но первое - верней всего: чудовище парнокопытное. “Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй” (Вас. Тредиаковский) - как известно, эпиграф к сочинению Радищева “Из Петербурга в Москву”, 1790 г.

 

Казнь Мандельштама - была временно отсрочена. Заменена ссылкой на Чердынь, а потом в Воронеж. “Воронежские тетради” Осипа Мандельштама, по мнению литературоведа Павла Нерлера, стали в творчестве поэта тем, чем была “Болдинская осень” у Пушкина. “Но поразительно! Воронежский период - время высочайшей творческой активности. 

Четверть всего, что написал Мандельштам, приходится на воронежские годы. Болдинская осень. Тут, правда, надо учесть особенность дарования - Мандельштам не мог писать одновременно стихи и прозу. Сесть за прозу в Воронеже не получалось. И рождались стихи...” (“Русский глобус”, номер 7, 2004).

Лет сорок назад, лишь узкий круг литературоведов (“мандельштамоведов” еще не было, кроме разве что Эммы Герштейн, - лермонтоведки, Лидии Гинзбург, американца Струве да самой Надежды Яковлевны) не смог бы объяснить, в чем достоинство “Воронежского цикла” перед “Камнем”, первой книгой поэта, или перед “Тристиями” - печальной лирикой конца 1910-х. Неужели “Я не увижу знаменитой Федры”, “Я изучил науку расставанья...”, “Вернись в смесительное лоно...” - и другие гениальные вещи зрелого мастера, уступали грубоватым, “неотесанным” стансам, созданным “во глубине” черноземной российской глубинки. Да, Мандельштам как бы отряхнул с себя всевозможные поэтические кунштюки, сложные цепочки ассоциативных рядов, реминисцентных намеков и прямых историко-литературных украшений, как будто готовился к последнему творческому акту:

“Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

Там где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота...”

(Это писано в 1931 г., лет за семь до гибели поэта во Владивостоке, в пересыльном лагере - 27 декабря 1938 г. По одной из версий, его утопили в гальюне: “мешал спать” зекам, орал стихи, спятивши!)

И это судьба “чемпиона поэтов” Серебряного века! По легенде А.Блок сказал, что одного Мандельштама хватило бы на весь двадцатый век. В середине 1980-х я был свидетелем нарастающего вала любви и интереса к О.Мандельштаму. На круизном пароходе “Циолковский”, шедшем по линии “Москва-Кижи” (по Беломор-каналу), одна моя старая приятельница, кандидат филологии Ирина М., допытывалась, кто, по моему мнению, большая величина в поэзии российской: Блок или Мандельштам?

“Ну, помилуйте, Ира, трудно сравнивать, Мандельштам был просто изъят из литературы, но и по масштабам тем и глубине лиро-эпической поэзии, безусловно Блок!” Она огорчалась, спорила. Спустя более четверти века, сегодня, здесь, в Израиле - я понимаю, что Осип Эмильевич Мандельштам, один из величайших поэтов в мировой Поэзии.

Почему он в свое время был “задвинут” в самый дальний угол литературы и самой жизни, он объяснил провидчески в своем бессмертном стихотворении:

 

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав...

 

(Тут спазмы слегка схватывают горло, и надо хлебнуть вина или валерьянки)

Как мог я отрицать приоритет Мандельштама перед Блоком, если сидел и целый месяц перепечатывал самиздатовский сборник поэта, состоящий из полутора сотен стихов? Совковая зашоренность или утвердившееся много десятилетий “величие” Блока? Не в этом суть. Осипа Мандельштама хватит и на весь XXI век!    

“Секрет”