Три жизни Владимира Набокова

По чисто формальному принципу творчество Владимира Набокова делят на два периода: европейский, когда он сочинял по-русски, и американский, когда он перешел на английский и продолжал писать на нем, переехав после скандального успеха «Лолиты» в Швейцарию, где и скончался 25 лет назад – 7 июля 1977 года. Как это ни прозвучит странно, но смерть писателя, оборвав его жизнь физически, не сразу же прервала тот поток новых книг, которые под его именем, чуть ли не ежегодно, продолжали приходить к читателю. За первые десять лет после его смерти - десять новых книг, а Вера и Дмитрий Набоковы, его вдова и сын, всё никак не могли решить, что делать с романом, работа над которым была прервана его смертью -уничтожить, как завещал им Владимир Владимирович, или сохранить. Соблазн нарушить волю покойного был велик - так хороша эта незаконченная книга, по их мнению. А их мнению доверять можно: Вера Набокова - первый читатель, первый редактор и первый критик большинства книг своего мужа; Дмитрий Набоков переводил русские романы отца на английский язык, а английские - на итальянский и французский. Проблема и в самом деле серьезная. Если бы Макс Брод, друг и душеприказчик Кафки, послушался его и сжег его рукописи, в литературе XX века было бы одним великим писателем меньше, а их не так уж много -великих. Против воли покойного была вскрыта могила Фета, и литературная Россия узнала то, что поэт так тщательно скрывал - его еврейское происхождение. Зато сын Качалова остался верен воле своего отца и уничтожил все дневники, который вел этот замечательный актер на протяжении всей своей жизни. Так кто из них прав – те, кто нарушает волю мертвеца, или те, кто уничтожает их сочинения?
Вопрос - будет ли сожжен незаконченный шедевр Набокова - стоит так остро и так волнует еще и потому, что каждая его посмертная книга вызывала острый интерес среди разноязычных его читателей. Был я как-то на банкете, который был устроен в честь выхода английского перевода - сделанного, естественно, Дмитрием Набоковым - сначала утерянного, а потом чудом найденного русского романа Владимира Набокова «Волшебник», где впервые был нащупан сюжет будущей «Лолиты». Дмитрию Набокову достались лавры и как переводчику, и как сыну Мастера, однако мне не показалось, что он был весел. Гости,не успевшие прочесть «Волшебника», живо, однако, обсуждали другую, только что вышедшую книгу. Называлась она «VN», а ее подзаголовок был «Жизнь и искусство Владимира Набокова». Казалось бы, что обсуждать, ведь ее автор, австралиец Эндрю Филд уже до этого выпустил две книги о Набокове, которые вызвали сугубо академический интерес. На этот раз, однако, автор пошел ва-банк и написал не академическую, а скандальную книгу о скандальном писателе. Подражая набоковским приемам, но пользуясь ими с куда меньшим блеском, он попытался развенчать своего прежнего кумира, от которого скорее всего просто устал, исписав о нем добрую тысячу страниц. Я много говорил в этот вечер с Дмитрием Набоковым - его огорчало не то, что биограф Набокова оттянул часть читательского внимания на себя, на свою книгу, от ново-старой книги самого Набокова, а то, что Набоков в новой биографии предстал в ложном свете: гордец, игрок, фокусник, имморалист, эротоман, сноб. На банкете был Уильям Бакли, консервативный комментатор и редактор «Нэшнл Ревю», где спустя несколько недель было опубликовано протестующее письмо Набокова-младшего. Мнения читателей тогда разделились - одни обвиняли австралийца, что специально бил на эффект и сенсацию и менее всего был озабочен истиной, другие упрекали Веру и Дмитрия Набоковых в том, что они пытаются монополизировать память о писателе. Я не знаю, когда именно была задумана книга, которую я представляю читателям, но она выглядит как ответ на биографию Эндрю Филда: хотите узнать, каким Набоков был на самом деле, загляните в его письма, вот они, целый том, более четырехсот писем, которые Набоков на всех известных ему языках – иногда на нескольких сразу же - писал с 1940 по 1977 год.
Причем этот том писем - не первый и не последний. Лет двадцать назад под редакцией Симона Карлинского и с прекрасным его предисловием вышла переписка Набокова и Эдмунда Уилсона, известного американского критика, который на первых порах американской жизни Набокова очень ему помог, свел с нужными людьми, порекомендовал его работы в журналы и издательства. Считается, что они в конце концов поссорились из-за четырехтомного издания «Евгения Онегина»,на который Набоков ухлопал много лет - перевод, комментарии - и который Уилсон раздолбал. Судя по переписке, однако, разрыв между ними назревал давно, рецензия на набоковского «Онегина» была скорее поводом, чем причиной.
Слишком разными они были людьми и слишком разных взглядов придерживались на искусство. Уилсон настаивал на социальной значимости искусства, Набоков противопоставлял этому художество как таковое. Известен их спор о Чехове - Уилсон его ценил за то, что тот показал «социальный феномен», а Набоков - за художественные детали, за уникальные образы, за ужас, нежность и внезапность его прозы /перевожу с английского - сам
Набоков подобрал бы, наверно, более точные слова/. И еще - легко и приятно было покровительствовать беспомощному дебютанту, но когда Набоков стал литературным мэтром и в славе обогнал своего бывшего литературного патрона, Уилсону стало не по себе. Здесь надо добавить, что американец был дико, не по таланту, честолюбив, его несколько раз разыгрывали – будили среди ночи и сообщали о присуждении ему Нобелевской премии, и каждый раз он попадался и верил...
Между прочим, когда-то американо-русское издательство «Ардис» выпустило на-русском языке переписку Набокова с сестрой Еленой Сикорской и братом Кириллом /часть из этих писем вошла в английский том/, а Дмитрий уже подготовил следующие тома переписки -в том числе с Верой Набоковой, хотя когда им было писать письма, ведь они жили неразлучно? Или это была переписка из двух углов?
Несомненно, Набоков предстает в своих письмах совсем иным, чем в разоблачительной биографии Эндрю Филда, да и в некоторых воспоминаниях /включая, несомненно, интересные, но «обиженные» воспоминания княгини Зинаиды Шаховской/. Сам эпистолярный жанр, который в наше время уже на исходе и разве что E-mail его реанимирует, под пером Набокова приобретает все черты, присущие изящной словесности. Недаром Набоков всегда сохранял у себя копии отосланных писем. Ему больше нравилось их писать, чем получать на них ответы. Даже деловые, меркантильные соображения, ради которых многие письма писались, не оттесняют, а скорее оттеняют их несомненные художественные достоинства. Набоков пишет остроумно, изящно, виртуозно, пылко, нежно - литературный талант так и играет в его «эпистолах». Для того чтобы это продемонстрировать, я приведу русские оригиналы, ибо английские письма в моем переводе, конечно же, потускнеют.

Пополнел, потолстел, обзавелся чудными фальшивыми зубами, но внутри осталась все та же прямая, как стрела, аллея.

/Узнав о смерти брата в концлагере/ Если бы моя ненависть к немцам могла увеличиться /но она достигла предела/, то она бы еще разрослась.

...как ни хочется спрятаться в свою башенку из слоновой кости, есть веши,которые язвят слишком глубоко, напр, немецкие мерзости, сжигание детей в печах -детей, столь же упоительно забавных и любимых, как наши дети. Я ухожу в себя, но там нахожу такую ненависть к немцу, к конц. лагерю, ко всякому тиранству, что как убежище ce n’est pas grand chose.

/жалуясь на усталость и отсутствие времени на литературу/
Я завален всяческой работой, слишком много вещей делаю сразу, хочется уйти в норку и писать там роман. ...муза тянет за полу и скулит.

У меня брыла, как у старого бульдога.

Когда образуется новая пустота, туда сразу наплывают воспоминания, и чувствуешь с новой силой вечный напор прошлого.

/получив снимок дома Набоковых на Большой Морской в Петербурге/: Спасибо за душераздирающий снимок. Этих лип, конечно, не было, и все серее, чем живопись памяти, но все очень подробно и узнаваемо.

/о Нью-Йорке/ Тут дивный вид из окна на Сеntral Park - гобеленовые купы деревьев, а с боков, оттененные сиреневой гуашью, таинственные небоскребы под пуссеновым небом.

/о «Лолите»/ Это моя лучшая книга, мой лучший tour de forcе.

/брату о стихах/ Рифма должна вызывать у читателя удивление и удовлетворение - удивление от ее неожиданности, удовлетворение от ее точности или музыкальности.
Читателю вольно соглашаться или не соглашаться с Набоковым – многим русским читателям, к примеру, его «Дар» ближе, чем «Лолита».
Кого-то, несомненно, заденут или смутят его литературные оценки. Он не любил Эзру Паунда, Т.С.Элиота, Хемингуэя, Томаса Манна, Беллоу, Борхеса, полагая их «второклассными писателями». В «Докторе Живаго» находил «жалкое мастерство и банальную мысль», Солженицына не считал великим писателем, а Фрейда считал великим шарлатаном; произведения Сартра, с его точки зрения,- «модный вздор», а Генри Миллера - «бездарная похабщина». Достается на орехи многим - от Бертрана Рассела до Романа Якобсона. Не надо, однако, забывать, что речь идет не о литературной критике, на о частной переписке. Впрочем, вспомним Льва Толстого - он публично отрицал Шекспира. В литературных оценках Набокова - сочетание оригинальности и эпатажа. Его упрекают в необъективности, в пристрастиях, в ошибках - можно подумать, что у тех,кто его упрекает, истина в кармане. К примеру.
Набоков считал, что лучшая поэзия в двадцатые и тридцатые годы написана на русском языке - и одновременно худшая беллетристика. Смешно напоминать Набокову о Булгакове, которого он не мог знать в 1941 году, когда написал эти слова: «Театральный роман», «Мастер и Маргарита», «Мольер», пьесы, полный текст «Белой гвардии» были опубликованы значительно позднее. А как насчет Зощенко, Бабеля, Платонова, Мариенгофа? Каждый из нас - не только Набоков - вправе любить в литературе одно и не любить другое.
Как раз любопытнее, кого он любит, кого перечитывает - Пруста, Джойса, Стивенсона, Кафку. Кого он переводит с русского на английский: «Слово о полку Игореве», «Евгения Онегина», стихи Лермонтова и Тютчева. «Россия должна будет поклониться мне в ножки /когда-нибудь/ за все, что я сделал по отношению к ее небольшой, но замечательной по качеству словесности.»
Среди переведенных им на английский язык, и очевидно, им любимых -знаменитое тютчевское «Silentium!” Мне кажется, в этом стихотворении ключ к загадочной до сих пор личности самого Набокова, я потому и привожу его, несмотря на хрестоматийную известность. Само собой, в русском оригинале, хотя набоковский перевод выполнен безукоризненно, с каким-то личным вдохновением и интересом.

Тютчев:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне,
Безмолвно, как звезды в ночи, -
Любуйся ими - и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изречённая есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, -Питайся ими - и молчи.

Лишь жить в себе самом умей!
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, -
Внимай их пенью - и молчи!..

Что касается литературы, то, судя по его письмам и интервью, Набоков тоже считал изречённую мысль ложью, а потому все его произведения представлялись ему далеко не адекватными тем образам, которые сложились в его воображении: лист белой бумаги не только вдохновлял, но и расхолаживал его. Что же до публичной жизни, то там он был и вовсе замкнут и горделив и умел жить в себе самом согласно отчаянному постулату Тютчева: молчал, скрывался и таил все, чем обладал и что рвалось наружу. Может быть, отчасти потому он и стал таким прекрасным писателем, что кроме литературы никаких других отдушин не признавал.
Дмитрий. Набоков не скрывает своих намерений, издавая набоковские письма,- очеловечить образ отца, очистить его от легендарных наносов, опровергнуть приставшие к нему характеристики /в том числе с легкой - и легкомысленной - руки его австралийского биографа/. Удается ли это ему?
Сказать по правде, только частично.
Более того, рядом с нежным семьянином, непримиримым ненавистником тоталитаризма и антисемитизма, изящным шутником и, конечно же, почти оскаруайльдовского плана литературным денди, возникает еще деловой, расчетливый, осмотрительный и озабоченный литератор, понимающий, что одного таланта мало - необходима еще литературная стратегия. И он пользуется ею с не меньшим искусством, чем своим литературным даром, но - и это главное - не в ущерб своему дару. И не нарушая нравственных приличий, не расталкивая литературных коллег, не клевеща и не вступая в заговоры. То, что «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», ему известно не хуже, чем Пушкину, и даже лучше, но продавая рукопись, он не поступается принципами, остается самим собой. Я бы сказал о его безусловной и редкой в литературном мире нравственной чистоплотности.
Конечно, в его письмах легко обнаружить противоречия. С тем же Эндрю Филдом - он то отпускает ему комплименты, то жалуется, что в его писаниях он, Набоков, представлен кретином. В переписке с Альфредом Хичкоком Набоков делает несколько заявлений, которые вроде бы противоречат его художественным принципам, что объяснимо понятным желанием сотрудничества с этим прославленным режиссером. Иногда он излишне дидактичен, иногда наоборот - чересчур игрив. Не всегда можно понять, пишет ли он серьезно либо разыгрывает своего респондента. В своем художественном иконоборчестве он не всегда утруждает себя аргументами и скорее страстен, чем убедителен. Сколько изящных стрел пущено им в основателя психоанализа, но я с трудом себе представляю, что «Лолита», или «Волшебник», или «Дар» написаны без скрупулезного чтения Фрейда. Я верю Набокову-лепидоптерологу, когда он гордится, что четыре бабочки, им пойманные, названы его именем, но я все-таки сомневаюсь, что он хотел бы остаться в истории как энтомолог, а не как писатель.
Однако несомненно - и это просвечивает сквозь его письма - Набоков был человеком не только эстетических, но и высоких моральных принципов, хотя ненавидел морализаторство, ханжество и филистерство. Как истинная вера противоположна суеверию, так настоящей нравственности чужды ригоризм и риторика. В конце концов, и «Лолита» - это книга о раскаявшемся грешнике, чья нимфетомания превратилась в настоящую любовь, и все равно, по авторской воле, грешник оплачивает грех своей жизнью. Это если воспринимать «Лолиту» как художественное целое, а не судить о ней по пикантным подробностям. Тогда, и только тогда, становится понятным, почему автор «Лолиты» считал автора «Тропика рака» творцом пахабщины.
Не может быть аморальным человек, который, не будучи евреем, приходил в бешенство от любых, самых ничтожных проявлений антисемитизма и лез с кулаками на его адепта, не признавая никаких споров в этой области. Не может быть аполитичным писатель, написавший «Приглашение на казнь» и «Истребление тиранов» и оставшийся на всю жизнь непримиримым как к нацизму, так и к большевизму. Не может быть игроком и снобом человек, так серьезно, страстно и безупречно относившийся к искусству слова - к литературе. Дело вовсе не в том, что гений и злодейство несовместны - увы, совместны, но не в этом случае. Австралийский набоковед возвел на своего героя напраслину, исходя из своих собственных литературных и моральных представлений, с моей точки зрения - не очень разветвленных.
Да и разве в одном австралийце дело! Мне пришлось прочесть и услышать несколько российских высказываний о Набокове - как-то больше стали говорить о его успехе, чем о его таланте, о его литературной стратегии, а не о его художественном подвижничестве и бескорыстии. Я понимаю, всякому хотелось бы достичь той славы, которая была у автора «Дара», «Других берегов», «Лолиты» и «Ады». Но ее можно достичь только с помощью «Дара», «Других берегов», «Лолиты» и «Ады» - одной только стратегии недостаточно.
Мелкие пожизненные хлопоты
По добыче славы и деньжат
К жизненному опыту
Не принадлежат.

А уж тем более не имеют они никакого отношения к искусству - эти хлопоты.
Вот кем Набоков никогда не был, так это таким «хлопотуном». Он мог покривить душой, мог сказать не то, что думает, но никогда ему не приходилось, что называется, ронять свое достоинство. Он был горд не от спеси, а от уязвимости. Он был реваншистом, потому что слишком долго жизнь его унижала и пинала. Я не стану подробно здесь обсуждать, почему уже прославленный автор «Лолиты» не поклонился своей старой приятельнице Зинаиде Шаховской на приеме в Париже - не узнав ее по близорукости либо держа на сердце обиду на нее. Мой друг Гай Даниэлс, американский поэт и писатель, рассказывал мне, что после его отрицательной рецензии на набоковского «Онегина» Набоков при встречах с ним переходил на немецкий язык - своеобразная демонстрация своего неудовольствия.
С Шаховской, я думаю, было сложнее - вряд ли набоковское мнимое неузнавание /если оно было мнимым, а не действительным - помимо близорукости, столько лет прошло!/ объясняется только рецензией Шаховской на роман Набокова, хотя он и не жаловал своих критиков. Но в воспоминаниях Шаховской проглядывает такое явное желание противопоставить Набокова его жене, что если эта неприязнь к Вере Набоковой существовала и до войны, в «европейский» период, то думаю, в этом и крылась причина расхождения Набокова с Шаховской, ни в чем другом - до конца своих дней Набоков был бесконечно привязан к своей жене, их связывало нечто большее, чем только любовь и семейные узы, хотя и это немало. К этому надо добавить обостренную чувствительность довоенного Набокова к неприятию его жены как еврейки. По отношению к княгине Шаховской, участнице французского Сопротивления, – это, правда, пальцем в небо.
Легкоранимый человек, Набоков сознательно ограничил себя семейным кругом, где его любили, почитали и баловали и где он не мог ни от кого ждать подвоха или обиды. Не только к жене и сыну, полны удивительной нежности его письма к сестре, которой он много лет помогал материально и испытывал что-то вроде комплекса из-за того, что годы войны он сравнительно безбедно и уж несомненно безопасно провел в Америке, в то время как сестра жила в оккупированной - сначала немцами, а потом русскими - Европе. Кстати, такое чувство вины тоже не возникает у безнравственных людей.
Впрочем, вряд ли Набоков нуждается в моей защите. Он боялся показаться смешным, а потому всячески избегал высокопарности и сентиментальности, которые, судя по письмам да и по прозе, были ему вовсе не чужды. Он писал одному из своих адресатов /перевожу с английского/:
«...разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей.»
Однако он не побоялся сентиментализма как жанра, когда в великих традициях русской литературы написал своего Акакия Акакиевича - профессора русской литературы Пнина. Это очень добрый роман, может быть самый, добрый у Набокова, поэтому я очень удивился, когда прочел у одного советского писателя, что в «Пнине» Набоков сатирически открещивался от своего чудаковатого и непрактичного героя. Совсем напротив - он приглядывается к нему с нежностью и состраданием, находя в нем родственные черты. Точнее - наделяя его собственными чертами. Хоть у Набокова и была в это время, по его словам, брыла, как у старого бульдога /в самом деле - похож/, он тем не менее в душе оставался тем же человеком, каким был во времена далекой юности и еще более далекого детства. Может быть, именно благодаря этой своей душевной «сохранности», он и писал так воздушно и так прекрасно. «Должен сказать, что я до глупости мало изменился за все эти годы», - признается он в одном из писем.
«Одомашненный» Набоков, каким он предстает в своей переписке, зажил третьей, посмертной жизнью в сердцах его читателей, потому что все, касающееся этого лучшего русского прозаика прошлого столетия и одного из лучших английских, волнует его разноязыких поклонников. Когда-то он написал свой скрытый автопортрет в «Даре», спрятавшись за человеком с ужасной фамилией «Годунов-Чердынцев». Потом написал том автобиографических рассказов «Другие берега», который, кстати, имеет еще три названия: «The House was Here” - “Conclusive Evidence” – “Speak, Memory”, из которых самое удачное последнее, даже по-русски - «Говори, Память». А теперь,оказывается, Набоков вдобавок всю жизнь писал свой автопортрет в эпистолах...
Кстати, будь на месте Дмитрия Набокова, я бы нарушил волю Владимира Владимировича и ни в коем случае не предавал огню рукопись его последнего романа.