Зеленоглазое ЧУДОВИЩЕ, где ты?
Литературная гостиная
Ревность - это зеленоглазое чудовище, насмехающееся над жертвой, которую пожирает.
Шекспир
Как представит ее с кем другим – не по себе. Во-первых, любовь, во-вторых, – со студенчества, в третьих, – какая ни есть, а собственность: жена. Ревность находила на Марка волнами, и тогда он составлял пазл из отдельных намеков и собственных подозрений, если не прозрений, всё сходилось, оставалось только отыскать подходящую фигуру из общих знакомых.
А если незнакомец? Все-таки хуже нет со знакомым – бесчестье, позор, стыд. Слабая надежда на ее дикую застенчивость разрушалась, когда он вспоминал о ее бесстыдстве с ним: почему тогда не с другим? Он, что, исключение?
Не представимо, что она с кем-то, помимо него, но также не представимо, что кроме него, у нее никого – никогда! - не было. И какая там застенчивость, когда срабатывает инстинкт. В конце концов, она же преодолела куда бoльшую застенчивость – девичью – когда пришла пора, на втором курсе, а он в нее по уши влюбился с первого взгляда.
Бесстыдство не противоречит застенчивости, одно сочетается с другим: вместе с одеждой женщина сбрасывает с себя стыд, но потом, одеваясь, обретает его вновь, объясняла Пифагору его сноха.
Короче, измена была возможна, правдоподобна и вероятна, зато признание немыслимо – Марина бы никогда не причинила ему такую боль, уверенная, что настоящее страдание проистекает от знания, а не от подозрения, наивно полагая их противоположными понятиями. Как в том анекдоте, где муж предупреждает жену, что покончит с собой, если узнает о ее измене:
- Сколько раз я спасала его от самоубийства, - признается та подруге.
Марк подозревал Марину всего лишь в одной единственной измене, случайной, командировочной или, наоборот, когда сам был в отъезде, под напором партнера, да хоть спьяну, когда тормоза ослаблены. Тем более она однажды проговорилась: Ларошфуко не прав, что есть женщины, не изменяющие мужьям, но нет изменивших только один раз, сказала она.
Он ее тогда слегка попытал, что такое можно сказать, только основываясь на собственном опыте, но она вяло возразила, что есть еще книжный опыт – скажем, Анна Каренина, которая изменила мужу с Вронским, а не пошла налево и направо. Толстой не был для него авторитетом, тем более Марк, сочувствуя Каренину, одновременно не мог простить графу, что тот из моральных соображений бросил Анну под поезд, чего бы она сама, по собственной воле, никогда не сделала.
Еще пару раз себя выдала. Однажды, читая вслед за Мариной какую-то книгу, Марк нашел отчеркнутую на полях фразу о жене, изменяющей втихомолку мужу: “Она говорила, что человек не может страдать от того, чего он не знает”. Обычно она стирала подчеркнутое, а здесь – забыла, не заметила. Или оставила нарочно – для него?
Такие вот оговорки и проговоры стоили ему бессонных ночей. Осуждал ее не за измену, а за ложь. С любой может случиться. Он – не исключение, но и она – не исключение, что одно и то же. Он даже жалел ее: сама, наверно, бедняжка, испугалась. Он не ищет ей оправданий, а скорее своей невнимательности – что прохлопал ее измену и обрек себя на муки запоздалой ревности.
Почему ему можно, а ей нельзя? Почему моральные начала у жены он полагает более надежными, чем у него? А если судить о ней по тем замужкам, которые ему доставались – тоже ведь не шлюшки. И до того, как с ними не сойдешься, даже предположить невозможно, что они к этому готовы. Их даже в постели с мужем не представить!
Почему, наконец, мужской инстинкт он полагает более сильным, чем женский, хотя по самому своему гендерному назначению – рожать, продлевая род людской – должно быть наоборот? Как тут не вспомнить еще одного грека - Тиресия, который за то, что ударил палкой совокупляющихся змей, был на семь лет обращен в женщину, и как человек, имевший двойной опыт, был спрошен богами-супругами Зевсом и Герой, кто получает больше удовольствия от секса.
Девять к одному в пользу женщины, сказал он, за что был ослеплен оскорбленной Герой, зато Зевс одарил его даром провидения.
Марка всегда интересовало, почему обиделась Гера. По принципу мужчина всегда добьется от женщины того, что она от него хочет, да? Почему бесстыдные греческие боги стесняются признаться в наслаждении, которое получают от любви? Или желание они ставят выше его удовлетворения?
Как он иногда полчаса раздумывает, идти ему в соседнюю комнату к Марине или перетерпеть - и в конце концов засыпает. Назло ей, назло себе.
Будучи автором, а не героем этого рассказа, но хорошо и давно с последним знаком, должен с ходу заявить, что хоть все мы накоротке с зеленоглазым чудовищем, но из всей нашей кампании Марк был самым неистовым ревнивцем, что немного портило наши встречи – дни рождения, праздники, а то и просто тусы без никакого повода. Для ревности повод тоже не позарез. А был ли повод – не мне, со стороны, судить.
А разве сама миловидность Марины, на старомодный немного тургеневский, что ли, манер – не повод? Именно ее замужнее девичество и привлекало мужиков - к ней подваливали, с ней танцевали, шепотком назначали свидания: как тут не взревновать присутствующему тут же мужу? Вдобавок, Марина была доверчива с Марком и все ему как на духу выкладывала: тот ее прижал во время танца, другой поцеловал в шею, третий предложил встретиться.
Как раз эта Маринина доверчивость и вызывала у Марка недоверчивость – а если поцеловал не в шею, а в губы? а если встреча все-таки состоялась?
Понятно, ей хочется с кем-то поделиться – с кем еще, кроме мужа, кто ей ближе, но что если это только полправды, и она не договаривает? Сама себя обрывает на полуслове?
Господи, как ей объяснить, что дело вовсе не в измене, которую он, любя Марину безмерно, в конце концов, простил бы? Да хоть с того света простил бы!
Невыносимо жить, не зная правды, тыкаться в потемках, подозревать поочередно всех знакомых. И незнакомых – тоже, а тех – тьма.
Он сам замучился сомнениями, замучил Марину, пытая ее время от времени, а к нам – поочередно к каждому, а то и скопом – относясь всё с большим подозрением. Тем не менее, связи не прерывал и встречами не манкировал – чистый мазохизм, если вдуматься.
Ревность перепахала всю его жизнь – он становился иным человеком, особенно когда на него находили приступы. Но и восстанавливаясь после скандала, а скандалы Марине устраивал регулярно, был уже не тем, что прежде. В конце концов, ревность стала постоянной константой его личности, сам Марк стал человеком-ревностью.
Самое поразительное во всей этой истории, что в отличие от других ревнивцев он не таил своего чувства – мы о нем не просто догадывались, а знали с его же слов: откровенность, переходящая в бесстыдство. Как раз Марина деликатно помалкивала.
Теперь, в свете дальнейшего, я спрашиваю сам себя – а что если она бессознательно вызывала в нем это чувство и получала некое садо-мазохистское удовольствие от его безумств?
Если даже некоторые криминалисты полагают, что жертвы сами вызывают убийцу на убийства, то тем более в нашем случае, который мог бы, конечно, кончиться по схеме Отелло-Дездемона, но все-таки не обязательно.
В чем, я думаю, главная ошибка Шекспира, что он вывел на сцену «честного» Яго, который плетет интригу из собственной ревности к Отелло. Тот бы и сам взревновал к ее одноцветным приятелям детства, почувствовав, что его героические рассказы ей порядком надоели и больше сексуально не возбуждают.
Никакой Яго не нужен, чтобы человек, забыв обо всем на свете, целиком отдал себя в услужении этой всепоглощающей дури. Ну ладно: страсти. Как сказано в одном школьном сочинении: «Отелло рассвирепело и задушило Дездемону».
А мы даже в какой-то момент боялись, что бездетный брак наших друзей (ребенок бы отвлек их друг от друга) распадется из-за Марковой неистовой ревности.
Однако Марк оказался умнее, чем я думал.
Или его любовь была сильнее его ревности? Или ревность была если не питательной средой, то подпиткой любви – источник не только душевного отчаяния, но и любовного вдохновения – вплоть до «последних содроганий», как гениально написал Пушкин?
Или же Марк не желал отказываться от того, что любил так самозабвенно, только по той – сослагательной, к тому же - причине, что владел своим сокровищем не единолично?
Это авторские рассуждения, но я – другой человек, чем Марк: я бы не роптал и не скандалил. Смирился бы, в конце концов, думаю. С изменой, а не ложью. Лучше знать, чем подозревать или догадываться. Здесь я с Марком заедино.
Это рассказ не о ревности, о коей я написал уйму слов, но о ее неожиданном коленце, и пишу я не токмо сюжета ради, а из-за странной развязки. Вполне возможно и даже вероятно, что в психиатрии такие случаи описаны, и я ломлюсь в открытые ворота, заново открываю Америку, в которой теперь живу, а Марк остался в Москве, и там царь и бог в рекламном бизнесе.
А встретил я его на здешнем русскоязычнике в одном супербогатом доме в Манхэттене с видом на Центральный парк со странным условием: вопросов гостю-докладчику не задавать. Сказано это было впроброс, между прочим, но кое-кого из нас задело – вот ведь, говорим на одном языке, принадлежим, считай, к одной культуре, лично я дружил с ним много лет назад в Москве, и такое теперь вот условие. Рассказывал Марк в основном о прошлом, но с забегами в наше время.
– Мы их прогнули, - сказал этот бывший кавээнщик и известный в свое время либерал, хотя эпоха телевизионного перетягивания каната ушла в какое-то далекое, считай, небывшее прошлое. Мы все пережили свое время – здешние и тамошние. Но странно было слышать такое патриотическое заявление от Марка по поводу британско-российской напряжки.
Народу пришло мало, но не из-за условия не задавать вопросы: столько теперь сверхскоростных средств информации, что не было нужды в живых свидетелях, и хоть ходоков оттуда становилось все меньше, Россия стала самодостаточной, но в одном только Нью-Йорке проживает русских, кажется, полтора миллиона – легальных, нелегальных, полулегальных, я знаю?
Наши тусовки были эдак предпенсионного возраста – вина больше уходило, чем водки и коньяка, парочка-другая молодежи, собирались мы нерегулярно, набегало раз в месяц-полтора, заранее объявлялись сюжеты или гости, было в меру весело, много музыки, шуток, споров, поляна накрыта что надо. Как сказал один из гостей в похвалу столу, друг познается в еде.
За невозможностью свободного общения с гостем на нее и накинулись – и на выпивку. А мой бывший друг одиноко ходил из комнаты в комнаты.
Я подошел к нему, чтобы покалякать о нашей прежней «жили-были», когда еще не было запрета на вопросы. И не пожалел: сюжет рассказа напрягся, как тетива, пусть я и рискую описать общеизвестный в психоанализе синдром, который, кто знает, может, имеет даже свое название.
Удивительно не то, что мы изменились за годы, а то, что – несмотря на изменения – узнали друг друга. Он – не то что постарел или омужичился, но скорее очиновничился, типическое преобладало над индивидуальным, знаменатель стал важнее числителя. Нынешняя российская эпоха успела уже выработать свой чиновный характер, и Марк вполне подходил под него.
– Это вопрос не политического, а личного характера, - предупредил я его заранее. - Как Марина?
– А что с ней сделается – жива-здорова.
Я удивился интонации, но отнес ее за счет возросшей или подтвердившейся ревности, все еще воспринимая Марка прежним, несмотря на физические, статусные и моральные изменения.
– Вы случаем не развелись?
– Это еще зачем? И не собираемся. Да и причины теперь нет.
– Тебе, видно, мозги до отказа промыли, что ты разговаривать совсем разучился, - сказал я и стал его понемногу спаивать, чтобы разговорить. Что мне удалось, несмотря на самоцензурные ограничения собеседника.
Пожаловался на мужские проблемы.
– Возраст... – сказал я.
– Может и возраст. Только раньше, бывало, представлю на своем месте другого, чей-нибудь устойчивый образ – и тут же подзавожусь. Подзарядка севшей батареи – вот что такое ревность. А теперь? – махнул рукой и опрокинул еще один бумажный стаканчик водяры.
– Что теперь?
– В том-то и дело, что ничего. Испустила дух.
– Кто? – испугался я.
– Ревность. Так долго во мне жила, росла, вошла в плоть и кровь, а исчезла в мгновение ока. Как рукой сняло. Проснулся однажды другим человеком. Глянул в зеркало – незнакомец. Кто же я без этого зеленоглазого чудовища? Никто. Ревновать больше некого и не к кому.
– Всё это были бредни, - поддержал я.
– Не обязательно. Может бредни, а может - нет. Но теперь мне все равно. Не заводит. Освободился от ревности.
– Так радуйся, что освободился.
Он осоловело глянул на меня:
– Чему радоваться? Коли ее нет, то и меня нет. Без ревности я ноль без палочки. Мне теперь всё без разницы.
– Ты это уже говорил.
– Я тебе больше скажу. Конец ревности – это смерть.
Поговорили еще, повспоминали старые добрые времена, но его было не сбить с его конька. Как раньше он был одержим ревностью, так теперь ее отсутствием.
А что если и в самом деле прижизненная смерть? Слава богу, я все еще ревную.
Оставив его, я пошел к своим. Вот и проговорился: здешние мне давно уже ближе бывших, даже если эти только приятели, а те числились в друзьях. Но какое же это общение без вопросов-ответов? Не только в этом дело. Еще – океан. Даже два: пространства и времени.
- Нет, ты подожди уговаривать новую бутылку, мы должны сначала выпить за предыдущую, которую еще не до конца прикончили, - сказал мне пьяный сосед, известный в наших краях журналист-телевизионщик. – И только потом браться за новую.
Так и сделали.
comments (Total: 3)