Пат и Паташон, Аглая и Джала БАТА, ГРИГА и дом-пагода

Борис Брестовицкий – популярный экскурсовод, один из лучших знатоков Тель-Авива и известный блогер, ведущий журнал “Записки на салфетках” и персональный сайт www.brest.co.il, член редколлегии журнала “Исрагео”

 

Я понимаю, что заинтриговал всех, ну, или почти всех своих читателей началом этой истории. Не хочется разочаровывать, поэтому я продолжаю свой рассказ.

 

В доме-”Пагоде” всегда были цветы. И не смотря на то, что никакой явочной квартиры в здании не было, и профессор Плейшнер в окно не прыгал, горшками с цветами были уставлены все подоконники третьего этажа.

 

На третьем этаже жил Мендль Штайнер, и он очень любил цветы. Про Штайнера в Тель-Авиве говорили, что он настолько молчалив, что разговаривает только со своей женой и со своими цветами, хотя насчет я жены я не уверен. Но Штайнер очень любил цветы и именно поэтому на первом этаже “Пагоды” он открыл цветочный магазин, оранжереи которого занимали и часть двора. А так как оранжереи куда лучше, чем мебельная мастерская Матюшевского – и тише и приятнее, соседи быстро с этим свыклись.

 

Жена Штайнера в магазине не появлялась, и его правой (да и левой) рукой был Джала – яффский араб огромного, под два метра, роста, весьма добродушный и кроткий человек. Да и каким еще мог быть человек, посвятивший свою жизнь выращиванию цветов. Мендль не знал, кто и когда научил Джалу основам агрономических наук – как я уже говорил, он был человеком малообщительным. Джала делал свою работу, хорошо и честно. А Штайнер платил ему за эту работу – тоже хорошо и честно. На этом их отношения заканчивались.

 

А в другом крыле “Пагоды” находилось консульство Польской республики. Так что, может быть, я несколько поторопился с заявлением, что в доме не было явочной квартиры! Наверняка мы это уже не узнаем.

 

Консулом Польши в Тель-Авиве был доктор Дов Хаузнер. По своим рабочим консульским делам, доктор Хаузнер частенько бывал в Варшаве. И как-то раз, будучи приглашенным на очередной раут, организованный МИДом Польши, он познакомился там с очаровательной блондинкой с интересным именем – Аглая. Нет, не подумайте плохого, Дов Хаузнер был примерным семьянином и верным мужем, а Аглая – всего лишь рядовым сотрудником Министерства Иностранных Дел. Тем не менее, не смотря на разницу в возрасте, в статусе и даже в вероисповедании, они подружились.

 

И спустя несколько месяцев, выбив у МИДовского начальства ставку секретаря, доктор Хаузнер пригласил Аглаю в Тель-Авив, на работу.

 

У Дова Хаузнера дети были ровесниками Аглаи (его старший сын Гидеон, будущий судья Эйхмана, тогда как раз изучал юриспруденцию Еврейском университете в Иерусалиме). Поэтому и к девушке Хаузнер относился как к дочери. А может быть были и иные причины, ведь, как и Хаузнер, Аглая была родом из Львова. Тем не менее, доктор Хаузнер даже поселил девушку в своей квартире на несколько месяцев, благо размеры квартиры позволяли это сделать и семья не возражала.

 

Тель-Авив очень нравился Аглае. А еще ей очень нравилось море. И только одно несколько омрачало ее жизнь – жара! Лето, которое длится в Тель-Авиве девять месяцев в году! Кондиционеров тогда еще не было, и в жаркие летние дни девушка искала прохлады. Когда была возможность, она уходила на море, а когда такой возможности не было – спускалась в оранжерею Штайнера. Там, не смотря на влажность, было всегда чуточку прохладнее.

 

А еще в оранжерее был Джала. Когда он впервые увидел маленькую полячку (Аглая была довольно небольшого роста), ему показалось, что ожила одна из кукол дочерей Блоха, хозяина здания. Но “кукла” ходила, смеялась, пела и даже играла на фортепиано. И еще “кукла” заливисто смеялась.

 

Когда Аглая спускалась в оранжерею, Джала прятался за высокие цветы и наблюдал. Ну, а что ему оставалось делать? Польского он не знал, а Аглая не знала иврита. Однажды спускаясь вприпрыжку по лестнице “Пагоды”, Аглая напевала какую-то детскую песенку на французском, и... Джала неожиданно стал ей подпевать. Молодые люди дружно рассмеялись, и долговязый Джала заговорил с очаровательной блондинкой на языке Дюма и Мольера. Как оказалось, Джала был круглым сиротой и воспитывался при одном из яффских монастырей. Монахи и научили его французскому языку, а еще научили его выращивать цветы. То, что Штайнер не узнал за несколько лет, Аглая узнала за несколько минут.

 

С этого дня молодые люди стали проводить вместе довольно много времени. Чтобы не попадаться лишний раз на глаза соседям, они часто уходили во двор соседнего дома – через дорогу, где рос, пожалуй, единственный в городе фруктовый сад. В саду было тенисто, стояло несколько скамеечек, и никто не мешал молодым людям наслаждаться обществом друг друга.

 

Джала обучал Аглаю ивриту и рассказывал ей о палестинской земле и ее городах. Аглая в свою очередь принялась совершенствовать Джалу во французском, рассказывала ему о Варшаве, о Вене, и о родном Львове.

 

Через некоторое время об их встречах уже знали многие! “Бата ве Грига” – Пат и Паташон... смеялись над ними. Но в этом смехе не было злости. Может быть немного зависти – уж больно красивой была Аглая. Но крестик во впадине ее “прелестей” действовал на многих евреев не хуже огня. А Джалу это нисколько не расстраивало.

 

Прошел почти год. Аглая уже бегло говорила на иврите, Джала стал “парле ву франсе”, словно всю жизнь прожил в Париже. Все было бы не плохо, но...  молодые люди все чаще стали сталкиваться с косыми взглядами и не доброжелательностью к их отношениям.

 

И однажды, после вечернего киносеанса, провожая Аглаю домой, к небольшой квартирке на улице Гесс, которую она снимала самостоятельно, Джала остановился, развернул Аглаю за плечи лицом к себе и сказал:

 

- Я знаю, как мы будем жить дальше!

 

Джала опустился на одно колено и произнес дрожащим голосом:

 

- Я не богатый человек и кроме руки и сердца, мне нечего тебе предложить! Зато это я могу отдать тебе навсегда! – эти слова он сказал на французском, на том самом языке, который больше всего подходит для таких слов.

 

Нельзя сказать, что для Аглаи эти слова стали неожиданностью.

 

Женщины обычно чувствуют, когда мужчина собирается их произнести. И все-таки Аглая расплакалась. И тогда Джала поднял ее на руки, словно маленькую девочку и донес до дверей ее квартиры. За всю дорогу Аглая не произнесла ни слова, но как только ее ноги почувствовали твердую землю, твердость вернулась и в ее душу и сердце. Она совладала с переполнявшим ее волнением и ответила:

 

- Я согласна!

 

Наверное, в этом месте опытный романист, вроде Донцовой или Вильмонт, поморочил бы читателей душевными сомнениями прелестной блондинки. “Выходить замуж или не выходить? Ждать принца на белом коне или ограничиться флористом на сером ослике?” Но я не романист, и поэтому написал так, как оно было. Ну, или, во всяком случае так, как об этом рассказали Аглая и Джала! Итак, на чем я остановился? Ах да...

 

- Я согласна, – сказала Аглая, и влетела в квартиру, прикрыв за собой дверь.

 

На следующий день, когда Джала утром вошел в оранжерею, Аглая уже ждала его.

 

- Я так рада, – сказала она Джале, – но... как мы можем пожениться? Я полячка, католичка, а ты – араб, мусульманин? У нас разная религия, разное гражданство...

 

Это только в сказках с милым и в шалаше рай. Тот, кто имел дело с полячками, прекрасно знает о необыкновенных способностях этих женщин. Их мозги, независимо от цвета волос, дадут сто очков форы Вассерману вместе с Перельманом, если речь идет о женитьбе и благополучии семьи.

 

- Давай пойдем, посоветуемся с Моше (Мориц Блох – примечание автора), как нам быть?

 

Джала не был против, и молодые люди поднялись на второй этаж к хозяину здания.

 

Господин Блох с утра неважно себя чувствовал, но молодых людей принял и пригласил разделить с ним скромный миллионерский завтрак. За чашечкой чая какого-то крайне редкого сорта, присланного братом из далекого Сингапура, Мориц внимательно выслушал сбивчивый рассказ Аглаи, а потом короткие и сдержанные пояснения Джалы и, немного подумав, спросил:

 

- Джала, тебе где больше нравится – среди евреев в Тель-Авиве или среди арабов в Яффо?

 

- Здесь, в Тель-Авиве, конечно, – ответил Джала.

 

- А тебе, Аглая, еще хочется вернуться в Польшу или ты уже привыкла к тель-авивской жаре?

 

- Привыкла, господин Блох и мне очень тут нравится.

 

- Так почему бы, дети мои, вам обоим не... принять иудаизм и пожениться старым еврейским способом? Под хупой и под крики “Лехаим”?

 

- А разве это возможно? – в один голос спросили молодые люди.

 

- Если вы любите друг друга – нет ничего невозможного, – ответил Блох, – а я вам помогу!

 

Сразу после Хануки 1938-го года Аглая и Джала сыграли свадьбу. С хупой и криками “Лехаим”. И пусть гостей на свадьбе было не очень много, зато были те, кто искренне радовался счастью “Бата и Григи”...

 

И если вы думаете, что это конец истории, то вы глубоко заблуждаетесь!

 

Весной 1948-го года, когда Аглая была беременна третьим ребенком (забегая вперед, скажу, что в этот раз у двух старших сестер появился брат) Джала обратился к Йоханану Ратнеру, одному из самых высокопоставленных командиров Хаганы и сказал, что хочет защищать свою страну.

 

-Ты понимаешь, чем ты рискуешь? Тебе придется стрелять в арабов – в твоих соплеменников? – спросил его Ратнер.

 

- Всю свою жизнь я прожил среди евреев. Никогда не видел от них ничего плохого – ни тогда, когда ходил молиться в мечеть, ни теперь, когда я хожу в бейт-кнессет. Я глубоко уважаю этот народ, и давно чувствую себя его частью, задолго до того, как стал иудеем. Я готов защищать город в котором живу, от любого, кто придет сюда с оружием! – как вспоминал потом сам Джала, это была самая длинная речь за всю его жизнь.

 

Джалу приняли в Хагану. Я не знаю подробности его воинской жизни, хотя один из старых пальмаховцев рассказывал мне, что в боях под Рамле видел огромного парня, который мог взвалить на плечи два станковых пулемета, словно это были деревянные метлы. И парень был очень похож на араба, если бы не пел еврейские песни на иврите куда лучшем, чем у многих других евреев...

 

Закончилась война, к сожалению – не последняя. Подросли дети. Уже давно закрылся цветочный магазин, и новая, социалистическая Польша открыла свое посольство на соседней улице. Джала давно владел цветочным магазином в Герцлии, там же жила вся семья. Старшая из дочерей стала врачом, Филипп – сын, родившийся в разгар войны, стал представителем самой мирной профессии – строителем, а средняя из дочерей – Лея, учительницей в школе. Именно дочка Леи, которую назвали в честь деда – Ала (именно с одним “л”), единственная из всей семьи, проживающая сегодня в Тель-Авиве и рассказала мне подробности этой истории.

 

Может быть теперь, когда вы приблизились к ее окончанию, вы скажете, что интрига не оправдалась, что я слишком много “пообещал” в начале своего повествования. Ну что же – возможно вы и правы! А меня эта история тронула до глубины души. Тронула настолько, что я по крупицам собирал детали этого рассказа. Конечно, кое-что слегка приукрашено мною, но если и так, то совсем чуть-чуть – чтобы сделать рассказ романтичнее.

 

В конце концов – это еще одна городская легенда... “Бата и Грига”! 

 

Борис БРЕСТОВИЦКИЙ