Капризная Маша

Я познакомился с ней еще в первом классе. После торжественной линейки, где нам вручали букетики цветов и тоненькие книжицы с красочными картинками, и каждый узнал - в каком из первых классов он будет учиться, а всего их набиралось четыре. Маленькая девчоночка с косичками и ранцем за спиной быстро подошла ко мне и сказала:

 

- Ты - Валерий Гущин? Я - Маша Дорман. Вера Ивановна сказала, что мы будем сидеть за одной партой. И сейчас я пойду выбирать, за какой. А ну-ка дай мне руку!

 

Немного растерявшись от подобного вторжения в собственную жизнь я, тогда еще совсем несмышленыш, окончательно сбитый с толку подобным напором, протянул ладонь и девчонка железной хваткой вцепившись в нее, потащила меня в еще пустой класс, где согнала со второй парты какую-то девочку в очках, уже принявшую раскладывать свои учебники на крышке.

 

- Мы будем сидеть тут, Гущин. Ты - слева, я - ближе к окну. Понял?

 

И я понял, что пропал безвозвратно, потому что вырваться из этой жесткой хватки мне было не по силам.

 

Маша умела и любила командовать... Оказавшись в сфере ее влияния, было очень трудно из нее выйти. Кажется, в пятом или шестом классе я пытался сделать это, но моя попытка оказалась смешной и жалкой, и была подавлена спустя несколько минут после ее проявления. Мятеж был вызван тем, что мне нравилась красавица Надя из другого класса и Маша, как всякая женщина, почувствовавшая конкуренцию, стремилась покончить с этим в зародыше.

 

Я провожал ее до дома, уныло волоча набитый учебниками (Маша привыкла таскать все книги и тетради с собой), ранец, и размышляя о том, насколько несправедлива жизнь. Мне приходилось выполнять все ее капризы, пусть они и были мимолетны и обычно не выходили за стандартные рамки.

 

- Сбегай вниз, на первый этаж, - требовала она, листая учебник. - Званцева что-то говорила об изменении расписания уроков на завтра. Проверь информацию!

 

И как мне не хотелось отрываться от чтения книжки сказок, чем я и занимался во время большой перемены, одновременно жуя захваченный из дома бутерброд, приходилось бросать все и спускаться по лестнице, чтобы удовлетворить любопытство Маши.

 

Но курьерскими заданиями наши отношения не ограничивались. Я писал для нее решения задач (точные науки Дорман давались с большим трудом), раскрашивал контурные карты на уроках географии (ей было просто скучно заниматься этим), корпел над вышивкой, готовясь к урокам труда, словом, делал многое, чем ей полагалось заниматься самой. А на всякий мой протест тут же следовала убийственная для меня фраза: “Но ты же мужчина!”

 

И это сражало бесповоротно и окончательно. Я подчинялся и безнадежным осликом тащил на себе весь этот груз.

 

* * *

 

Годы армейской службы, казалось бы, должны были по идее вырвать меня из-под Машиного влияния, но она не сдавалась, постоянно отправляя мне письма и требуя на них ответы, где подробно выспрашивала - что, как и почему? Я отчитывался перед ней, наверное, больше, чем перед своими командирами, которых с лихвой хватало.

 

Зато встречать меня она пришла в своем лучшем платье (“у меня нет плохих нарядов, все мои платья - лучшие!”) и чмокнула в губы, чувствуя себя намного старше и опытнее, несмотря на полученный мной опыт жизни в совсем других условиях.

 

К тому времени она уже была студенткой политехнического, куда и повела меня сдавать документы.

 

- Высшее образование никогда и никому не мешало, - уверяла Дорман. - Если не понравится трудиться инженером, встанешь у станка. Но зато с корочкой, которая однажды может пригодиться. Считай это моим капризом!

 

И я послушно поступил в институт, хотя не видел себя в роли инженера: в извечном противостоянии между физиками и лириками, во мне неустанно побеждали вторые.

 

Забавно, но мои родители относились к появлению Маши в моей жизни, как к божьему дару, посланному их сыну по какой-то неизвестной причине.

 

- Тебе повезло, что есть человек, так о тебе заботящийся и принимающий за тебя, недотепу, решения, - говорила мама. У нас в семье росли еще сестра и два брата, и она свободно могла переключаться на их воспитание. - За такую Машу надо держаться обеими руками, несмотря на все ее прихоти.

 

А последних хватало. Приходя к нам, Дорман требовала, чтобы все окна и форточки тут же открывались, - ей не хватало свежего воздуха в душном помещении, после чего возникали сквозняки, и кто-то из семьи, если не все, потом неделю шмыгали носом и чихали. Она терпеть не могла симфонической музыки (родители были ее большими любителями), и все тут же выключалось, едва Маша появлялась на пороге дома.

 

Мои “младшие” ее откровенно побаивались (трудно сказать почему, Маша им и слова плохого никогда не сказала), потому с ее приходом все беготня по дому и крики тотчас же прекращались, и родители с благодарностью смотрели на гостью.

 

- Вы к нам почаще заходите, Машенька, - уговаривал ее отец, - с вами я отдыхаю по настоящему. А то придешь после смены домой, а тут такой шум стоит...

 

- С шумом надо бороться, - соглашалась Дорман, хотя ее появление у нас вызывало благоговейную тишину и чуть ли не светские разговоры. Она умела создавать атмосферу, в которой чувствовала себя весьма привольно.

 

Когда мы заканчивали институт (а Маша сделала все возможное и невозможное, чтобы оказаться вместе со мной в одном потоке - ей удалось каким-то образом взять академический отпуск на год, перейдя в мою группу), она, отозвав меня в сторону после лекции, спросила:

 

- Ну и когда ты собираешься мне что-то сказать, Валера?

 

- Что именно? - спросил я.

 

- О том, о главном, - недовольно скосила она глаза. - Или ты считаешь, что стоит еще подождать? Ведь распределение на носу.

 

- И что говорить?

 

- Ну... то, что говорят обычно. Ты меня любишь, собираешься на мне жениться, и просишь моей руки. Или ты считаешь, я должна проявлять инициативу и здесь?!

 

- Нет, конечно.

 

В принципе, я всегда считал Машу, несмотря на ее многочисленные капризы и постоянную опеку, хорошим товарищем, но как-то дальше этой мысли идти не собирался. Несмотря на многозначительные намеки родителей, если разговор заходил о ней. Стоило представить, как она посмотрит на меня после такого отказа, и какими словами наградит... Тут же всякое желание к проявлению какой-либо самостоятельности пропало, и я уныло выдавил:

 

- Да, разумеется, я давно собирался...

 

- Значит, ты меня любишь и хочешь на мне жениться! - и тут она не дала мне обратного хода.

 

- Хочу, - с кислой миной произнес я.

 

Ведь мне не только от Маши, но и от родителей с братьями и сестрой достанется, а подобное приводило меня в замешательство. Я привык жить в семье, привык “жить семьей”, подразумевавший еженедельные ужины за общим столом, не говоря уже о праздниках, постоянное общение, помощь и заботу ближних и о ближних... Любой разрыв с моими родными, а он не мог не произойти в случае моего отказа, был бы для меня настоящей трагедией.

 

- Тогда свадьба у нас будет выглядеть таким образом...

 

Она все расписывала мне почти в течение часа, следовательно, думала о замужестве давно, и просчитала все возможные детали. Начиная с того, кто именно и где будет сидеть за свадебным столом.

 

У Маши вообще была какая-то порочная страсть к систематизации мелочей, она могла часами говорить о них, но предпочитала, чтобы вся работа по оформлению этих мелочей доставалось другим. Сама же она наделяла себе полномочиями общего руководства. Понятно, что под “другими”, прежде всего, подразумевался я.

 

* * *

 

Первый настоящий бунт произошел, когда мы только начали жить вместе и Машин отец каким-то чудом (причем на подобные чудеса он был большим мастером!) достал нам однокомнатную кооперативную квартиру в хорошем районе.

 

Однажды я “сорвался” и примчался взмыленный к родителям.

 

- Все, баста! - сказал я им. - Больше я с Машкой жить не буду. Она меня просто угнетает. Капризы еще ничего, молодым женщинам свойственно капризничать, а вот мальчиком на побегушках я был в школе и в институте, теперь - довольно. И готовить на кухне под ее руководством я не собираюсь. Поваренком в собственном доме я не нанимался!

 

- Во-первых, дом не твой, а Машин, - урезонил меня отец. - Во-вторых, настоящий мужчина должен уметь что-нибудь и на кухне сварганить, если приспичит. А в-третьих, лично я был бы даже рад, если бы мной постоянно командовали, а то приходится порой ломать голову по мелочам, а ее после работы у меня и так частенько прихватывает. Хорошо, когда за тебя кто-то думает во имя твоего же блага.

 

- Мне этот вариант не подходит, - заявил я самоуверенно. - Кровать в Петиной комнате еще свободна? Тогда я туда возвращаюсь. И буду жить у вас. Надеюсь, в собственном доме я никого не стесню?

 

Моя “свобода” продолжалась почти неделю и, казалось, мне удалось добиться своего. Только вот особой радости почему-то не было. А на седьмой день пришла Маша, - ее встретили с огромной радостью! - и тихо объявила, что беременна. И мне пришлось согласиться, как писали в свое время в учебниках, на полную и безоговорочную капитуляцию с изрядной контрибуцией.

 

После чего в положенный срок и родилась Оленька. Машины капризы на ее фоне выглядели милыми и невесомыми пустяками.

 

* * *

 

У нас уже было двое детей (к дочке спустя два года присоединился сын Саша), когда мне встретилась Вероника. И наступило время второго бунта. Веронику трудно было назвать красавицей, но она была обаятельна и умела себя преподнести. Не помню, читал, очевидно, у кого-то, что даже самые некрасивые француженки все равно весьма очаровательны. В этом плане Вероника была настоящей француженкой. Мы познакомились случайно, стали тайком встречаться и как-то раз мне в голову пришла идея все начать заново. С молодой, веселой, любящей меня женщиной, не страдающей комплексами и капризами. Я бросился в этот океан, надеясь в нем утонуть.

 

Конечно, собирался платить алименты и участвовать по мере сил и возможностей в воспитании детей, - как же без этого? Но все остальное должно было мхом прорости.

 

Не проросло.

 

Маша опять ничего, собственного говоря, не делала. За нее всю работу проделали мои родные, объявившие мне полный бойкот, который я принял без особой радости, но и без всякого сожаления. Надеясь, что продержусь какое-то время, а через месяц, другой, все позабудется и утихомирится.

 

Не позабылось. Родственники продолжали незримо давить на меня, и мне пришлось вернуться. Не стоит описывать, насколько возросли Машины капризы - и это уже было наказанием на измену.

 

Потом я раздумывал, что Маша, при желании, даже с двумя детьми могла создать новую семью и зажить счастливо (это было в ее власти, у нее имелся некий особый дар завоевывать симпатии мужчин, в чем я не раз убеждался в самых неожиданных ситуациях), но вероятно она считала, что столько сил в меня вложила, что потерять “конечный продукт” было бы крайне глупо.

 

Мы продолжали жить дальше: один на капитанском мостике, покрикивая в рупор, другой - снуя по нижней палубе со шваброй в руках.

 

* * *

 

Решение переехать в Израиль тоже приняла Маша, проконсультировавшись со всеми членами нашей семьи. А я был поставлен перед фактом.

 

- Нам будет нелегко, детям намного лучше, а вот внукам - просто замечательно, - сформулировала Маша, и ее мнение было непререкаемо. Да я и не пытался спорить, понимая, что за меня уже все решили, как решали почти всю жизнь.

 

В новой стране Маша прокладывала курс сразу нескольким кораблям: нашей старенькой барже, быстрокрылым катерам детей и плохенькой шлюпке престарелых родителей. И всегда оказывалась права, выбирая тот или иной маршрут. У нее была некая интуиция, способность по наитию выбирать точное решение, приносящее в дальнейшем нужные результаты.

 

Остальные лишь прислушивались к ее голосу, полагаясь на мудрость невестки, жены и матери, и почти никогда не ошибались. Наверное, это - высочайшее благо, особенно в тяжелых условиях адаптации и абсорбции, но меня подобное состояние всегда несколько коробило: ведь я был начисто лишен собственного “я”, которое очень хотелось проявить. Но затевать бунт в третий раз, причем в условиях, когда он мог здорово повредить всем нам, не имело никакого смысла. И я молчал, думая о том, как сложилась бы моя жизнь, не усади когда-то меня Вера Ивановна рядом с Машей Дорман...

 

* * *

 

Однажды я все-таки не выдержал, и, прочитав объявление о предоставлении бесплатных психологических услуг новым репатриантам, записался на прием.

 

Конечно, понимал, что бесплатный сыр можно встретить только в мышеловке, но очень уж хотелось с кем-то поговорить, посоветоваться - ведь для близких тема моей жизни и взаимоотношений с Машей была неким “табу”, которого не следовало касаться. Настоящих друзей (и тут сказывался ее прессинг, она просто их изводила, ревнуя больше, чем к женщинам) не было, а случайный сосед по скамейке в парке вряд ли мог оказаться толковым слушателем. Тем более что каждый мечтает высказать что-то свое, но мало кто способен тебя внимательно выслушать.

 

Психолог оказался седым бородатым мужчиной в сером костюме. Он сразу начал предлагать мне какие-то витаминные добавки в целях укрепления нервной системы и улучшения сна (в этом, вероятно, и заключалась его главная миссия) и только затем, поняв, что покупатель из меня “аховый”, дал мне возможность выговориться. И я рассказал ему все о своей Маше.

 

- Угнетение и подавление личности... - сказал психолог. - Ваш случай - не уникальный, но обычно на похожее отношение к себе жалуются в основном женщины... Хотя вашу жену тираном никак не назовешь, она скорее шея, которая вертит головой, и начинает сильно болеть, когда голова, по ее мнению, делает не те движения. Меня удивляет другое: почему вы до сих пор не смирились с подобным положением вещей? Ведь фактически живете вместе уже целую жизнь, можно было давно привыкнуть. Да о чем я говорю - нужно было давно привыкнуть, если ничего иного добиться не удалось. Нельзя сказать, что вас соотношение вещей устраивает, но ведь вы все терпите, значит, подсознательно одобряете свой первоначальный выбор, хотя и постоянно критикуете его. Это похоже больше на самоедство, на неспособность к реализации собственных честолюбивых помыслов и попытку искать причину не в самом себе, а в окружающих. Вот зачем вы пришли ко мне? Что я могу вам посоветовать из того, чего вы не знаете сами? Расстаться через столько лет, вызвав непонимание и неприязнь, а то и открытую вражду собственных детей? Нет, такой вариант отпадает. Пересмотр давным-давно сложившихся отношений? Согласитесь, это тоже никак не пройдет, игра, простите меня, близится к концу, и правила на восемьдесят второй минуте никто менять не будет. Есть только одно объяснение: вам просто хочется высказаться, облегчить ту часть нереализованного собственного “эго”, которое нуждается в положительной подпитке: ах, если бы все было бы не так, то случилось совсем по-другому. И мне было бы намного лучше! Но это, скорее всего, очередное заблуждение, которыми так богата наша жизнь.

 

Он задумался и закончил так:

 

- В давние времена в Китае, в эпоху династии Цин, существовала большая стена возле императорского дворца. За стеной сидели чиновники: через окна-скважины можно было обратиться к ним с просьбами, жалобами и доносами. Крестьяне со всей огромной страны приезжали к этой стене, выстраивались в очереди, и, дождавшись своей минуты, подходили к окну и выкрикивали свои мольбы. Предполагалось, что чиновники, сидящие за стеной, все тщательно записывают и направляют для проверок и разбирательств. Но за стеной никого не было. И, что самое удивительное, считалось, что большинство крестьян, стоявших в очереди, подавляющее большинство, знали или догадывались об этом, но все равно выстаивали часами для выполнения этого бессмысленного со всех сторон ритуала. Вы, Валерий, вероятно, пришли к точно такой же стене...

 

Мне трудно было с ним не согласиться.

 

 

 

* * *

 

А потом Маша умерла. Скончалась во время сна. Как сказали врачи, сердце...

 

И теперь я остался один. Свободен, здоров... Брожу тенью по пустой квартире, ожидая чьих-либо указаний, советов и поручений. Даже капризов. Но их нет. И от этого становится невыносимо больно...

 

“Секрет”