СТРАШЕН ЧЕЛОВЕК...

Кто это сделал?
Видеть их, смотреть на них мне тяжело. Они ничего не боятся. Плещутся на виду, ныряют, гоняются друг за другом. Когда я вывожу байдарку из заливчика, тихо иду вдоль берега, проверяя снасти, они смело подплывают к самому борту, косят на меня фиолетовыми круглыми глазами.
Два утенка, два молоденьких чирка. Еще не окрепшие, еще не вставшие на крыло. Они могут только плавать.
- Глупые утята, где ваша мама? - спрашиваю я, и сердце сжимается. Мамы, утки, нет. Разве она позволила бы им так разгуливать? Она загнала бы их под кусты, в осоку, а сама бросилась бы мне навстречу, чтобы защитить их, и повела бы за собой по реке, то отлетая, то подпуская, заманивая, уводя прочь от гнезда.
Смотреть на утят-сирот невыносимо. Кто угодно, любой прохожий-проезжий молодец может достать их голыми руками. Даже не стрелять, а просто достать палкой, накрыть сачком для рыбы.
А утята не понимают. Может, они давно так живут, с самого младенчества, и утка не успела научить их бояться, прятаться? К тому же утята в самом глупом, подростковом возрасте, когда кажется, что мама только мешает, стесняет их свободу, не дает развернуться, разгуляться, посмотреть на мир, в котором столько всего любопытного. Вот они и радуются, резвятся на свободе.
Абсолютно беззащитные дети. В открытом мире, где опасность повсюду: на земле - человек, в воде - щука, в небе - ястреб. И мамы нет. Никто не защитит, не спрячет страшной ночью под теплое крыло.
Кто же убил утку? Может, лисица подстерегла на берегу, под сводами кустов, когда утка ни убежать, ни взлететь не могла? Или громадный ястреб обрушился с неба, и мама-утка погибла, закрывая собой детенышей? А может, гигантская двухметровая щука утащила ее под воду? Все может быть...
Но может быть - и человек? При одной мысли об этом меня переполняет тяжелая, безысходная ненависть. Кто он? Зачем? Как мог? Ведь летом утка ни на шаг не отходит от своего выводка. Увидев человека, она сразу же загоняет утят под кусты, в осоку, а сама бросается навстречу опасности.
И тот, кто стрелял, отчетливо видел и знал, в кого он стреляет. В мать и в детей - во всех сразу.
И если человек давно уже отвык от жалости к себе подобным, то хоть зверей и птиц еще жалел... Или - уже отвык и от этого? Ничего не осталось - одно только тупое бездумье? Увидел, схватил ружье, шарахнул, взвесил на руке тушку: семьсот граммов мяса, тоже навар - гы-гы-гы...
И все же, выводя байдарку, идя по тихой реке, глядя на беззащитных и беспечных утят, я слабо надеюсь, утешаю себя тем, что это сделал все-таки не человек.
Хорошо, если так. Знать бы только точно, что это лисица, ястреб, щука. Знать бы, что мы, люди, не виноваты.
Все-таки - легче жить.
Слепой
Слепой лось обосновался в осиннике на левом берегу Тарусы, напротив усадьбы лесного кордона.
И это было странно. Ведь лось не мог не знать, что слепым его сделал именно человек, из подлого баловства ударивший зарядом дроби прямо по глазам. И все равно - обосновался у жилища человека. Пусть и через речку, но все равно - широка ли Таруса.
Софья Федоровна, вдова лесника, оставшаяся после смерти мужа жить на лесном кордоне вместе с сыном Пашей, часто видела его. Спускалась к реке, к мосткам, чтобы набрать воды, помыть картошку, белье прополоскать - и, подняв голову, вдруг замечала его на том берегу. Он выходил из осинника всегда неожиданно, появлялся, как тень.
«Лосинька» Лосинька!» - звала его Софья Федоровна, не зная, что сказать, чем утешить. А он стоял, насторожившись, поводя ушами, глядя в ее сторону незрячими провалами глаз.
Софья Федоровна плакала и уходила.
Лось прожил здесь все лето. Место для него, слепого, было самое удобное. Впереди - река, по шуму которой он ориентировался, позади - осинник, где он кормился и прятался. Когда одолевали осатаневшие от зноя слепни, он погружался в речной омуток с головой и стоял там часами. Только черные ноздри из воды высовывались да брызги летели от шумного дыхания.
Однажды Паша Усачев, сын Софьи Федоровны, решил подойти к нему поближе, на лодке. И чуть не поплатился. Лось, услышав скрип уключин, ринулся в атаку на лодку, выбрасывая над водой передние копыта. Паша еле спасся, испугался сильно.
Прошло лето, зашумели дожди. Черными октябрьскими ночами над притихшим лесом далеко раскатывался трубный рев лосей. О-а-а-у-у! - надрывались, закинув головы, громадные рогачи на темных лесных опушках. Призывали самок.
Начался лосиный гон.
Слепой, укрывшись в осиннике, слушал.
Накатилась, отгремела пора свадеб в трубных кликах. И все утихло. Ушли в глухие чащи лосихи, чтобы по мартовской ясной оттепели принести в мягких логовах крепких большеголовых телят. И получаса хватает лосенку, чтобы обосноваться в этом мире и почувствовать себя уверенно. Пососет густого материнского молока, вылижет его мама - и он уже на ногах. На следующий день уже ходит. А еще через день - за ним не угонишься.
Наступил ноябрь. Выпал первый снег и растаял. А за ним второй, почти настоящий зимний. И с ним, со вторым снегом, слепой лось исчез. Наверно, задрали волки. Зиму бы он все равно не пережил.
Барский пруд
Пруд остался еще от барина.
Где-то в овраге бил родник. А вернее всего - несколько родников. Струился по дну ручей. И даже не ручей, а ручеек. Но этого было вполне достаточно. Как водилось в те времена, овраг перекрыли плотиной, он наполнился водой - и получился глубокий чистый проточный пруд. Поверх плотины - дорога, а лишняя вода уходила через хитроумно устроенный шахтный водосброс. Всё знали, всё умели делать предки.
А самое главное, они оставили в наследство одно нерушимое правило, которое, как ни странно, соблюдалось неукоснительно. Как и в старые времена, пруд чистили раз в три года и, благодаря этому, он не заилился и счастливо дожил до наших дней.
Три подмосковные деревни благополучно обитали окрест его вод. Люди купались, рыбачили. Попадалась здесь небольшая щучка, самой собой разумеется - плотва, окунь, даже карасик встречался. И - поговаривали - на самых глубинах бродил язь. Правда, я никогда не видел человека, самолично поймавшего здесь язя, но другие видели совершенно точно и мне рассказывали.
Однажды в сильную засуху, когда горели подмосковные леса, всю воду из пруда забрали на полив полей. Подогнали дождевальные установки - и начали качать. Вот тогда и убедились, что язь действительно обитал в пруду. Как только разнесся слух, что пруд выкачивают, сюда видимо-невидимо народу набежало. Рыбу вычерпывали детскими сачками, завязанными рубашками и майками, марлями, просто ведрами, хватали руками. И щуку, что, извиваясь, билась, как пружина, и бешеного крепкого окуня, и нежную плотву, что затихала раньше всех, и серебристого живучего карася, и самого язя...
Понятно, что рыба все равно пропадет, забирать надо. Но вчуже страшно и постыдно было смотреть на мелкое и жадное безумие людское.
До дна осушили пруд, до жидкой грязи. Да и грязь скоро высохла под палящим солнцем.
Вот это и было удивительно. Уверены были, что пруд снова наполнится, что родники тотчас начнут рождать новую воду. Ведь они там есть, родники. Бывало, нырнешь поглубже - и вдруг тебя холодом обдает, студеным ключевым облаком.
Но - не били родники. Молчали. То ли в страшную жару пересохли в глубинах все артерии и вода ушла из глубин земли. То ли затоптали их, когда сотни людей в безумном азарте метались в жидкой грязи, выхватывая из луж бьющуюся рыбу. То ли родники за двести лет переродились, привыкли бить, струиться лишь под толщей воды, а как только оказались на поверхности - так сразу и затянулись, заволоклись землею. Кто знает...
Одним словом, исчезли. И до самой зимы пруд зиял черным провалом, вызывая в народе непонятную тоску и смутную опаску. Зимой стало веселее - намело снега и мальчишки катались с горок.
Многие надеялись на весну. Мол, заполнится пруд талыми водами - и оживут родники, возродятся, не может быть иначе. И я так думал - не может. По всем законам природы.
Но, видать, на каждый закон есть свой перелом. Видать, что-то переломилось в такой надежной и твердой жизни подземных вод. Ни один ключ не ожил, не пробился. Так и колыхалась в пруду все лето дождевая и талая вода, густо зеленея на отмелях. И на следующий год, и на последующий.
Правда, на второе лето мальчишки стали ловить в пруду рыбу. И я ловил. До сих пор вспоминаю с потаенным ужасом и содроганием, как мы рассматривали тот улов. Никто не мог сказать, как они называются, эти выморочно белые рыбешки с блёклыми глазами. Видно было, что это еще одна, неведомая нам порода, но в то же время каждая рыбешка чем-то отличалась от другой, каким-то своим уродством.
Потом, расспросив знающих людей, я узнал поразительную вещь. Те уроды были гибридом язя и серебристого карася. Да, язь, живущий в темных речных омутах, в холодной проточной воде, и карась, способный выжить в теплой озерной грязи, - относятся к одному семейству карповых. Но никогда бы они не соединились, не дали общее потомство, если бы не случилось то, что случилось.
И, невольно думая об этом случайном и жутком проявлении всемогущества человека, вспомнил я всё виденное только мною, одним лишь мной. Вспомнил и пескарика в Томи, который так изменился, что стал черным, и народ от Кемерова до Томска прозывает его «шахтёриком». Вспомнил и рипуса - благородную нежную рыбу, которую развели в Тарангуле, большом и красивом озере в Северном Казахстане. Развести-то развели, а природного прокорма там ему нет. Отловили ихтиологи рипуса один раз, проверили и увидели, что желудочек у него пустой и начал уже рассасываться. То есть несчастная рыбешка стала поедать сама себя.
Отловили в другой раз - и глазам не поверили. У рипуса был полный желудочек, но совершенно другого, придонного корма! Который рипус никогда не ел и не мог есть по всем законам естества! Дело в том, что у рипуса так называемый верхний рот, он способен поедать только плавающий корм. А для того, чтобы есть придонный, он должен был перевернуться, то есть изменить свое природное поведение, естество, переломить саму природу свою!
Воистину, всемогущ и страшен человек в неведении и рвении своем. Только и остается что молиться: Господи, спаси и сохрани рыбье племя.
Москва