Людовика и Василий

Александр и Лев ШАРГОРОДСКИЕ, Женева

 

 

В первые годы эмиграции среди разных интересных работ, как, например, мойщик общественных туалетов, была у меня одна - я работал переводчиком в эпистолярном жанре: переводил письма одной перезрелой девицы с длинным королевским именем Людовика.

 

Девица эта, имевшая огромный зад, коня и шале в Альпах, в поисках вечной любви побывала как-то в России, и в городе Брянске, в сарае, безумно влюбилась в местную знаменитость - штангиста Василия. Любовь, видимо, была горячей, поскольку Василий слал письма бочками и бедная Людовика, сгорая от нетерпения и страсти, и ни хрена не понимая по-русски, несла их ко мне на перевод.

 

Она бормотала что-то о таинственной русской душе и платила мне 30 франков за страницу. И чем больше писал Василий, тем тяжелее становилось в моём рваном кармане.

 

Иногда, когда страсть снедала её, она просила меня перевести ей письмо, не отходя от кассы, и платила за скорость.

 

Письма Василия были длинные и тяжелые. Чувствовалось, что до написания он поднимал штангу. Писал он о своей любви высокопарно и патетически, выписывая фразы из разных плохих поэтов, что-то вроде “Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне”.

 

Когда он писал своими словами, появлялся почему-то восточный колорит: “Глаза твои, Людовика, словно чинара над арыком, уши твои, Людовика, будто урюк в цвету, нос твой, Людовика...” и так далее...

 

Он касался всех частей тела, и когда я переводил это Людовике, она вся краснела, наливалась и напоминала средний фурункул, готовый к прорыву.

 

“Кожа твоя, Людовика - глаже шёлка багдадского, губы - лукум-рахат в Душанбе, - писал он, - лань моя альпийская “ и всё такое прочее.

 

В каждом письме он вспоминал ночь в каком-то сарае, которая перевернула его жизнь.

 

При слове “сарай” Людовика покрывалась багровыми пятнами неопределенной формы и страстно дышала, затем совала мне деньги и бежала прослушивать любовные речи - все мои переводы она записывала на миниатюрный магнитофон. Я представлял, как мой фальшивый голос звучал в её горном шале и что она под него вытворяла.

 

Василий писал еженедельно, и вскоре я смог купить себе первую пишущую машинку на Западе и сушёное гризонское мясо.

 

В письмах штангиста дышала настоящая любовь, но мне почему-то казалось, что не к Людовике, а к её шале и коню.

 

Он всё время спрашивал, когда они смогут пожениться и когда он, наконец, сможет перебраться к ней, на альпийские луга, пастись под голубым небом. Я не совсем понимал, почему брянский штангист должен пастись под альпийским небом, но аккуратно переводил весь этот любовный бред, добавляя иногда красочные эпитеты к отдельным частям тела Людовики.

 

Девица отвечала незамедлительно, я переводил её прямо на машинку, и она мне платила дополнительно за синхронность. “Шери, - писала она, - я готова за тебя, но хотела бы жить в России, а не в сытой Швейцарии”.

 

“Я тоже готов, - отвечал Василий, - но в моей комнатке еле помещается штанга. Куда ещё тебя? Почему ты против шале?”

 

“Я не против, шери, но здесь такая скука, покой, я хочу таинственной русской души, гитары, водки”.

 

Он уверял, что водку можно пить и в шале.

 

“Нет, - отвечала она, - хочу в Россию, мне нужна романтика, шери, таинственная, русская, готов ли ты?”

 

“Готов, но куда? Еле помещается штанга”.

 

“Вынеси штангу, шери, и я - твоя!”

 

“Штанга не моя, - отвечал Василий, - она принадлежит спортивному обществу “Крылья Советов”. Если я её вынесу - её украдут”.

 

“Сколько она весит, шери?” - интересовалась Людовика.

 

“Двести десять кило”, - отвечал Василий.

 

“Кто ж её украдёт?” - резонно спрашивала она.

 

Видимо, ему нечем было крыть, поскольку в следующем письме споры о штанге прекратились, и акцент был перенесен на любовь.

 

“Любовь нечаянно нагрянет, - сообщал он, - когда её совсем не ждёшь. Моя страсть так сильна, что если вскоре я не попаду под альпийское небо и не обниму тебя на лугу - я умру! Сил ждать больше нету!”

 

“У меня тоже! - телеграфировала она, - вылетаю Брянск. Готовь сеновал и водку. Ответь как можно скорее”.

 

И тут произошло ужасное - переписка прекратилась, и я перестал зарабатывать деньги.

 

Людовика являлась ко мне каждый день, ревела и кричала, что Василий умер от любви.

 

Я пытался её убедить, что всё хорошо, что штангисты сильны, что они живут долго, что их мускулы крепче стали, но она мне ставила кассету, откуда было ясно: “я умру от любви”.

 

Она слала телеграммы - два-три слова. Я ни черта не зарабатывал.

 

Он ничего не отвечал. И я знал, что он не ответит. Альпы ещё можно было любить, но Людовику? Только в придачу к альпийскому шале...

 

Телеграммы прекратились. Людовика собиралась в ближайший монастырь. Я продал машинку и снова перешёл на варёную колбасу. Мне начало не хватать на кофе - единственное, что я себе всегда позволял.

 

Это было недопустимо. Надо было во что бы то ни стало возрождать любовь, нельзя было ей дать умереть - хотя бы из-за гризонского мяса. Да и Людовику мне было жаль.

 

Я сел и почерком штангиста - всё равно она ничего не понимала в русских буквах - написал Людовике письмо. Я сообщал, что тяжело болел и даже чуть не умер, но не из-за любви, а из-за грыжи, которую заработал, пытаясь побить краевой рекорд.

 

“К тому же, - писал я, - во время третьей попытки штанга упала на голову, я потерял память и всё забыл”.

 

Письмо я переправил друзьям в Москву, откуда его завезли в Брянск и отправили с местной почты.

 

Людовика прискакала ко мне на коне, с письмом в зубах.

 

- Немедленный перевод, - кричала она, - плачу тройную!

 

Перевести мне ничего не стоило...

 

Она ревела - я, как мог, успокаивал. Тут же, сквозь слёзы, Людовика принялась диктовать ответ:

 

“Шери, не волнуйся, у нас тут хорошие лекарства - память вернётся!.. Помнишь ли ты, кстати, ту ночь, сарай?..”

 

Я ответил на семи страницах - у меня давно не было ни сантима. Я обильно цитировал Данте и Пушкина, а в конце письма интересовался:

 

“Кстати, о какой ночи вы пишете, - спрашивал я, - о той ли, когда на меня рухнула штанга, все эти двести десять килограммов?!”

 

“Боже мой, - ревела Людовика, - как можно забыть сарай! Даже если что-то на тебя падает!..”

 

Переписка, по моему замыслу, должна была возродиться с новой силой и длиться бесконечно, пока буду жив я и пока будет жить Людовика.

 

Мне хотелось любви до гроба!

 

“Уважаемая Людовика, - писал “Василий”, - не могли бы вы хотя бы напомнить вашу фамилию. Может, она вызовет хоть какие-нибудь слабые ассоциации в моей угасающей памяти!”

 

Она ответила кратко и пылко.

 

“Шери - я - Людовика, Людовика фон Вандерхоффен! Вспомни - Брянск, сеновал, водка! Что с тобой, Шери?!..”

 

“Василий” ответил незамедлительно. В огромном, всеохватывающем послании он подробно рассказывал о своей ужасной болезни, в результате которой не узнаёт ни свою мать, ни свой родной Брянск, который почему-то принимает за Цюрих. Послание заканчивалось просьбой:

 

“Уважаемая Людовика, очень прошу вас описать всю вашу жизнь, от рождения по сей день. Кстати, сколько вам лет? Не та ли вы глуховатая дама лет восьмидесяти из Дюссельдорфа, которую я как-то перевёл через Красную площадь?”

 

Людовика ревела. Она написала послание - это был маленький роман - детство, отрочество, корь, бронхит, юность, прогулки в горах, перелом ключицы, рождество, шоколад в Зерматте, встреча с Василием в Брянске - и сарай! Сараю было посвящено восемь полных страниц.

 

На это письмо я съездил в Рапалло и написал рассказ на террасе отеля “Эсперанца”. Каждый вечер на набережной я позволял себе самый дорогой в мире капуччино - семь тысяч лир.

 

Оттуда же я привёз новое письмо Василия, написанное над морем - от него отдавало итальянским ренессансом.

 

“Василий” писал, что яркая жизнь Людовики потрясла его, что глаза её на фото Везувию безумному подобны и если бы он встретил её - наверняка бы влюбился, как Данте в Беатричче...

 

- Как “если бы”?! - причитала Людовика, - а Брянск, а сарай, а водка?..

 

Об этом “Василий” ничего не помнил, он так и писал:

 

“Уважаемая Людовика, я так и не понял, о каком сарае и о каких страстных поцелуях со мной вы пишете? Я никогда в жизни ни с кем не был в сарае, я ещё юн и никого не любил, кроме штанги, которая со мной так коварно поступила...”

 

- “Никого не любил...” - это я, конечно, переборщил из-за бурных красок Ривьеры. Людовика прекратила писать и пошла по врачам, занимающимися проблемами памяти. Вскоре она притащила две коробки лекарств.

 

- Новейшее средство, - объяснила она, - “дрэкосил”. Два укола в день - и память возвращается.

 

К коробкам я приложил её послание:

 

“Шери, это вернёт тебе память, это вернёт к тебе твою Людовику, вернёт тебя в сарай...”

 

Всё, больше ни слова. Скотина!

 

Я “отправил” лекарство через местный “Каритас” и вскоре ответил Людовике довольно раздражённым письмом, где писал, что, мол, спасибо за “дрэкосил”, но уколы болезненны и приносят мало эффекта - никакая память не возвращается. Кроме определённой - каждый день я вспоминаю, что должен кому-то деньги, сумма возрастает - а денег нет.

 

“Если, - писал “Василий”, - у меня будет возвращаться только такая память, то на кой мне хрен этот “дрэкосил”?

 

Кстати, - спрашивал “он”, - куда делать уколы? Я делаю в ж##у, простите за слово. Правильно ли?”

 

Людовика была в ужасе.

 

- Кто ему сказал про задницу? - всхлипывала она, - в вену, в вену!

 

- Надо было предупредить. - оправдывался я.

 

- Я потеряла голову! Не в задницу, а в ж##у, простите, что я такое говорю - в вену, в вену!

 

“Наверное, у тебя из-за ж##ы, - писала она, - возвращается не та память”. И приложила разовые шприцы, чтобы он не заразился СПИДом.

 

“Делаю в вену, - отвечал Василий, - вчера вспомнил, что уже год не платил за квартиру и как в детстве меня переехала “Победа”. Вспоминается всякая гадость, - не следует ли, родная Людовика, попробовать делать уколы в другое место?..”

 

Видимо, я плохо знал человеческую психологию. Вместо того, чтобы эпистолярным жанром воспламенить страсть, я её убил - Людовика прекратила переписку и впала в депрессию.

 

Тогда я написал, что “дрэкосил” вроде начинает действовать - всплывают контуры какого-то сарая, витают сено и солома и на солнце - чьё-то нагое женское тело рубенсовских форм.

 

“Не ваше ли?” - осторожно интересовался Василий.

 

- Моё, моё! - визжала Людовика, - он пошёл на поправку! Я уверена - как только он увидит меня - он вспомнит!

 

И она решила лететь к Василию и предстать пред ним собственной персоной.

 

Я пытался её отговорить, объяснял, что он болен, что такая встреча может быть шоком для него и для неё - Людовика была непреклонна.

 

- Тело на соломе - это я! - повторяла она, - мы пойдём в сарай, я разденусь - и он всё вспомнит.

 

- Сарай сгорел, - неожиданно заявил я, - и солома тоже!

 

Мне надо было спасать свою шкуру.

 

- Откуда вы знаете? - испугалась она.

 

- Василий писал, - соврал я, - но я не перевёл.

 

- Варум?!!

 

- Я боялся, что вам это будет больно.

 

- Хорошо, я разденусь в его каморке, там, где штанга.

 

- Там он не узнает!

 

- Варум? Я раздевалась и там!..

 

Она купила билет, кучу подарков, от неё несло шанелью, уж не помню каким номером.

 

- Дайте ему телеграмму! - она протянула мне текст: “Встречай 17-го, аэропорт Шереметьево, рейс Цюрих-Москва”.

 

Что мне было делать? Я должен был перебираться в другой город, возможно, в другую страну...

 

Я решил пойти ва-банк. Через час “из Брянска” к ней пришла телеграмма: “Встретить не могу, - сообщал “Василий”, - не помню, где аэропорт, что такое Шереметьево”.

 

- Телеграфируйте! - приказала Людовика, - пусть возьмет такси!

 

И понеслась в аэропорт.

 

Я начал собирать чемоданы, но куда мне их было грузить? - машины у меня не было, да и куда я мог переехать, - ни шале, ни дома в Испании, ни гассиенды в Чили! У меня была комната на чердаке, где летом была Сахара, и я остался. Я ждал, что будет...

 

Я знал, что они прибыли - телефон трезвонил без конца, стучались в двери - я не подходил. Я не выходил на улицу - у меня были кой-какие запасы еды. Но сигареты вскоре кончились, и я вынужден был выйти. На первом же перекрёстке я встретил их. Людовика была в короткой юбке, ноги торчали как два столба. Она бросилась ко мне, обнимала, представляла Василия. Он был огромен, как скалы в Этрета.

 

- Где вы были, - причитала Людовика, - мы ж сыграли свадьбу, триста человек! Где вы пропадали?!

 

- В Кении, - сказал я, - охотился на слонов.

 

- Много убили?

 

- Трёх, - признался я.

 

- Какая прелесть, - Людовика всплеснула руками, - пойдёмте, выпьем шампанского за нашу любовь!..

 

Мы сидели на террасе над озером. Василий благодарил меня.

 

- Спасибо, - говорил он, - за ваши переводы! Они спасли нашу любовь, особенно в период моей болезни, после того, как штанга обрушилась на меня, все 210 килограммов. Теперь я могу поднять только 180, а в жиме - и того меньше.

 

Мне стало жутко. Я не понимал, то ли с ним действительно всё это случилось, и я - ясновидец, то ли он прекрасно играл.

 

- Уколы мне помогали слабо, - продолжал он, хотя никаких ампул я ему не посылал! - Эффекта не было - ни в вену, ни, пардон, в жопу. И если б не явилась Людовика, я б остался уродом - без прошлого, без памяти...

 

- Шери, - она лобызнула его, оставив слезу на мясистой щеке.

 

Я был в полной растерянности, несколько дней не мог прийти в себя, лежал на чердаке и курил свой “Кэмел”.

 

Всё разрешила Людовика. Она позвонила и пригласила меня в своё шале. Я сел в поезд и приехал. Был ясный день, белели альпийские вершины.

 

- Василия нет, - сказала Людовика, - он катается на лошади.

 

Она разлила шампанского.

 

- За вашу любовь, - я опрокинул фужер.

 

- Так вот, - произнесла Людовика, - он не всё вам рассказал.

 

Слушайте, - она села в плетеное кресло, и оно заплакало под ней. - Когда я прилетела - меня никто не встречал, я понеслась к нему, в Брянск. Было часов одиннадцать вечера, я раскрыла двери - в его комнате лежала голая женщина. Завидев меня, он схватил свои брюки и начал гнать меня прочь, крича, что это его жена, что они только что поженились и он меня впервые видит.

 

Тогда я разделась.

 

- Шери, - сказала я, - сарай, солома, женское тело, вспоминаешь?

 

Молодая жена устроила истерику, она гнала меня, голую, на русскую улицу, в мороз!

 

Я стала кричать ему о любви - память не возвращалась!

 

Я начала рассказывать о шале, горах, коне, альпийском небе, и память потихоньку начала возвращаться.

 

Я встала на колени, обещала, что заберу его с собой, в Альпы, подарю дом, коня, кабриолет, всё, что у меня есть, рыдала - и память вернулась!! Это было как озарение!

 

- Людовика!! - вскричал он, - свет очей моих! Чинара в июле!

 

И начал безумно целовать меня.

 

- Как в сарае? - спросил я.

 

- Жарче, - созналась Людовика. - Молодая жена подняла вой, он выгнал её, нагую, на русскую улицу, в мороз. Вы заметили силу любви?

 

- Заметил! - сознался я.

 

- Через три часа мы уже были в небе, мы летели сюда. Ну, вот и всё...

 

Раздался цокот копыт.

 

- Шери возвращается с прогулки, - пропела Людовика, - я вам ничего не говорила.

 

Появился Василий на молодом жеребце, в странном одеянии.

 

- Это форма папских стрелков, - объяснила Людовика, - мой дед служил в Ватикане.

 

Василий спрыгнул с коня и появился на террасе.

 

- Э, вуаля, - сказал он.

 

Мы ели манго с папаей.

 

- Шери любит экзотические фрукты, - лепетала Людовика.

 

- Не все, - заметил Шери, - кокос ненавижу!

 

Потом была икра в серебряном блюде.

 

- Он обожает всё русское, родное, - говорила она, хотя икра была иранской. Мы поболтали ни о чём.

 

Затем Василий переоделся в белый льняной костюм, повязал шею шелковым платочком, прыгнул в открытый “Феррари” и укатил.

 

- Какой русский не любит быстрой езды, - вздохнула Людовика. - Это, кажется, Достоевский?

 

- Херасков, - ответил я.

 

- Вы знаете, - протянула она, - я счастлива, но мне не хватает его писем...

 

Я понял, что мне пора смываться - голод и эмиграция развили во мне пророческие видения. Я видел, как в синем проёме гор Василий улетает от Людовики.

 

Видения мои подтвердились. Вскоре Василий бросил Людовику. Он забрал у неё шале, “феррари” и стал Базилио. Он открыл фирму и торговал с Россией. Базилио продавал ароматизированный сахар. Дела его процветали. Он женился на певичке из кабаре “Распутин” и колесил по миру. Когда мы однажды встретились, он не узнал меня. Возможно, это был рецидив старой болезни.

 

Как-то в швейцарских горах я встретил даму, в шубе, старую и большую. Я с трудом признал в ней Людовику.

 

- А, переводчик, - сказала она, - я хочу угостить вас шампанским.

 

Мы сели на террасе, солнце было уже жарким.

 

- Вы тогда обманули меня, - произнесла она.

 

- Простите, Людовика, - сознался я, - может, Бог смешал языки, чтобы не дать нескольким эмигрантам умереть с голоду...

 

- Вы обманщики, - проговорила она, - все вы русские - обманщики.

 

Вы выдумали письма, и он меня никогда не любил. Никакой загадочной русской души не существует! Её нет! Всё это - мифы!..

 

Я поднял бокал. Шампанское блистало в лучах солнца.

 

- Не разрушайте мифов, Людовика, - сказал я, - что нас держит ещё на этой земле?..

 

 “Секрет”