утопия и секс
Неожиданно, начиная с конца ноября прошлого года и по сей день, в нью-йоркских книжных магазинах резко повысился спрос на книги с русской тематикой. Спрашивали «Русских мыслителей» - сборник эссе о русских интеллектуалах XIX века, написанный британским культурологом русских корней сэром Исайей Берлином. Спрашивали, перебегая из магазина в магазин, тургеневских «Отцов и детей» (разумеется в английском переводе). Книга случайно оказалась в магазине «Шекспир и Компания», где была моментально раскуплена. Очень удивился книгопродавец, потому что знал по опыту, что «Тургенев наименее читаемый из всех русских писателей».
Что касается книги Исайи Берлина, первоначально изданной в 1978 году, она была давно распродана, но никогда не могла притязать на коммерческий успех – расходилась в среднем по стране в количестве 36 экземпляров в месяц. Не только этой книги не было в магазинах, но и на складах издательства «Пингвин», выпустившего «Русских мыслителей», не нашлось ни одного экземпляра. А заявок на книгу было более 2000. В результате в начале января «Пингвин» быстро сделал два репринта на 3,500 экземпляров: 1500 - пустил по магазинам, 2000 – послал по заказам. Сожалели, что Исайя Берлин, который умер в 1997 году, не дожил до внезапного и такого запоздалого успеха своей книги. Сам сэр Исайя был предельно скромен в своих ожиданиях и не питал никаких коммерческих надежд на «Русских мыслителей».
Откуда этот вдруг вспыхнувший к России интерес? Отчего так разочарованы были посетители книжных магазинов, не найдя ни в одном из них книгу Герцена «Былое и думы»?
Виновником такого ажиотажа оказалась эпическая, трехчастная пьеса Тома Стоппарда (помните его бродвейский хит «Рок-н-ролл»?) «Берег утопии», идущая сейчас в Linсоln Center. Пьеса – о русской радикальной интеллигенции XIX века, а внутрь каждой программки вставлен рекомендательный список книг для тех, кто интересуется дальше пьесы. Видно, что таких интересующихся много, коли «Пингвину» пришлось переиздавать «Русских мыслителей». Это тот самый случай, когда пьеса гонит зрителей в книжные магазины.
Пьеса эта густо заселена. В ней три части, 70 ролей, 41 актер (некоторые актеры играют несколько ролей), 8-часовое действие. Иногда на сцене столпотворение – здесь и Герцен, и Огарев, и Бакунин, и Карл Маркс, и много других представителей утопического социализма. Они спорят, кричат, перебивая друг друга, отстаивая свою точку зрения. Но это не производит впечатления сумбура, а - исторической реальности, доведенной в яркости своей и натурализме до четкого сюрра.
Александр Герцен говорит во сне Карлу Марксу: «У истории нет кульминации. У нее нет цели. Нет готового либретто». Эти слова относятся не только к истории, но и к ее версии, созданной на сцене Стоппардом. Никакого внятного либретто. Никакого общего, всепроникающего замысла. Никакой кульминации. Генри Джеймс как-то назвал «Войну и мир» Толстого «расползшимся, мешковатым монстром». К трилогии Стоппарда эти слова подходят идеально. Как будто автор задумал втолкнуть в пьесу все, что узнал о поколении революционно настроенных русских интеллектуалов с 1830-х годов до 1860-х – их любовные связи и ненависти, их дела и идеалы, сутолоку и трагедию их времени. Всё – с толстовским размахом, если не с толстовским реализмом.
Кажется, что названия этих пьес – «Путь», «Крушение», «Спасение» - обещают что-то другое, центровую, диалектическую драму. Или – как гегельянствующие интеллектуалы в этих пьесах могли бы их рассматривать как Тезис – Антитезис - Синтез. Но это авторская уловка: множество тезисов, идей, раздумий разбросано по трилогии, но – никакого синтеза, вывода, убедительной концовки. Забудьте о классической композиции, о реальных проблемах, о катарсисе.
Стоппард писал не только о безвестной группе русских дворян, вроде Михаила Бакунина и Александра Герцена, которые жили на чужбине, прокладывая путь для революции, так сокрушительно взорвавшей следующее столетие. Эти мечтатели и пропагандисты реально подняли вопросы об утопии и революции, индивидуальной свободе и социальном благосостоянии, анархии и порядке - вопросы, которые отчетливо резонируют с новейшей современностью. И это одна из причин, почему эти люди так привлекли Стоппарда. Их богемные привычки и антибуржуазные сентименты перекликались с альтернативной культурой конца XX века. Их споры о политической реформе и революционный пыл озвучены в современных дебатах. И возможно, что Герцен – суверенный интеллект трилогии, кто ясно видит опасность тирании, скрытой в утопических мечтах, и кто в расцвете своей карьеры в 1850-х и 1860-х годах живет в Лондоне - был наиболее близок самому Стоппарду: иммигрант в Британии, прославленный, как Герцен когда-то, искрометным диалогом, всесторонними познаниями и скептическим умом.
Если бы Том Стоппард написал более сфокусированную пьесу, Герцен был бы ее центральным героем. Огарев, ближайший друг Герцена, писал о его «чрезвычайно гибком уме, способном перелетать от одной темы к другой с невероятной быстротой, с неистощимым остроумием и блеском». Огарев также отметил оригинальную способность Герцена к моментальному и внезапному сопоставлению самых несхожих вещей.
Когда философ Исайя Берлин, изучая жизнь Карла Маркса, наткнулся на мемуары Герцена, это открытие изменило всю его жизнь. Берлин назвал Герцена – незаконнорожденного сына богатого русского дворянина – «политическим (и соответственно моральным) мыслителем первого ранга». Берлин писал, что «как прозорливый и пророческий наблюдатель своего времени Герцен был равен Марксу и Токвиллу», но «как моралист, он интереснее и оригинальнее любого из них».
Чем Герцен так привлекает Берлина и Стоппарда? Заметим, что в трилогии Герцен представлен как мыслитель, философ – не как замечательный русский писатель. Берлин объяснял, что у поколений до Герцена Французская революция вызвала экстатические надежды, а в Терроре, который ее сменил, - ужасные разочарования. Причина популярности немецких идеалистов, типа Гегеля, для поколения Герцена была в том, что они предотвратили разочарование и возродили новые надежды.
Окончание. Начало на стр. 57
Спор на сцене сводится к тому, что ранние революционеры не схватывали исторический процесс, загадочные ритмы истории. Но сейчас мощь разума уяснила законы истории и открыла ее эволюционные и прогрессивные превращения. Маркс пошел еще дальше, утверждая, что история – наука, что революция была необходимым явлением, что революционеры – слуги истории.
В начале трилогии Стоппарда молодой Бакунин выкрикивает формулы Гегеля как одержимый. Его вера в скорое спасение почти религиозна. В конце концов Карл Маркс становится его суровым соперником. В изображении Стоппарда Бакунин воспринимает революцию как игру. Анархист Бакунин предпочитает видеть себя, а не историю, главным двигателем событий.
Для Стоппарда, как и для Берлина, Герцен – диссидент, который постепенно видит ущербность экстатических видений и надежд своих друзей. Он отказывается признать, что разум может различать законы истории или что история в сущности своей прогрессивна и непременно разразится великой революцией, которая расставит все по своим местам. У истории нет готового либретто (как Герцен сказал в своих сочинениях, а также и в пьесе о нем). Если бы оно было, пишет Герцен, история утратила бы всякий интерес, став «скучной» и «нелепой».
История, по Герцену, есть арена, по которой люди бредут, спотыкаясь, в поисках грандиозных революций, тогда как они должны быть удовлетворены «прогрессом мирными средствами». В пьесе Герцен отвергает «утопию муравейника» - когда ради коллективного блага грядущих поколений можно приносить в жертву поколения нынешние.
Герцен был неутомим в борьбе за отмену крепостного права и реформу российского общества. Но он ставил идею индивидуальной свободы выше размашистых видений социальной утопии. Он также предсказывал тиранические бури в обещаниях мира намного лучшего, чем тот, который нам дан.
Что хотел Стоппарт? Показать, что кульминационное видение Герценом человеческих слабостей и компромиссов корнями уходит в трагедию его личной жизни: смерть любимого сына, предательство близкого друга, поэта-социалиста Георга Гервега, вступившего в адюльтер с женой Герцена, невозможность когда-либо вернуться на родину? Все эти интеллектуалы-утописты в трилогии буквально сотрясаемы страстями, предательствами, смятением и растерянностью. Но они мечтают о своих «храбрых новых мирах», тогда как у Герцена все проблемы жизни тупиковые: им нет решения ни в настоящем, ни в будущем.
Театральная публика, которая придет на эти спектакли с исключительно образовательной целью, будет сильно разочарована. Разумеется, в трилогии не опущены события и герои малых революций, случившихся в промежутке между революциями грандиозными – во Франции и России, а также пикантные анекдоты о сексуальной жизни и «пьяных» привычках дворян-интеллектуалов, которые умерли более столетия назад.
Вы не дождетесь в «Утопии» значительных философских или исторических проникновений. Третья часть «Спасение» кончается через три десятилетия (более восьми часов сценического времени) после начала «Пути», первой пьесы трилогии. И что же выжившие герои (а также выжившие зрители) узнали за все эти годы?
Только что жизнь увлекательна, скучна, щедра, жестока и в конечном счете неуправляема. Другими словами, жизнь есть хаос, великая путаница – всепоглощающая и прихотливая, как океанские штормы, которые так искусно вызываются на сцене техническими кудесниками этой постановки.
«Спасение» происходит в основном в Англии, где Герцен живет в ссылке. В отличие от предыдущих частей «Спасение» сохраняет созерцательную дистанцию от бунтов, попыток убийств и восстаний, которые продолжают сотрясать Европу. Годы летят, как листы календаря в старомодных фильмах. Герцен и его соратник и друг с детства поэт Николай Огарев устанавливают подрывную типографию, печатают свои знаменитые журналы и книги, принимают у себя революционных изгнанников, с трудом налаживают семейный быт, несмотря на то, что жена Огарева становится любовницей Герцена.
Почти каждая сцена строится на невозможности ввести порядок и строй в вопиющие противоречия человеческого существования. Та же тщета прилагаемых усилий ясно видится в делах семейных (в хаотичном воспитании детей Герцена, несмотря на решительную немецкую гувернантку) и в делах эпохальных (отмена крепостного права в России в 1861 году). Ощущение разбитых надежд пронизывает эту последнюю пьесу и выражается в разных поэтических мелочах. В разбитой люстре, например, или в расстроенном пианино, или в знамени – символе политического триумфа, которым прикрыт спящий ребенок.
«Спасение» позволяет героям, которые только мельком, но соблазнительно скользнули в предыдущих пьесах, выразиться в полном объеме своих парадоксальных личностей. Это будет страстно амбивалентная Наташа, жена Огарева, симпатичный и всегда приветливый алкаш Огарев и замечательно объективный в своих суждениях и приговорах Тургенев. Эта его способность терпеливо выслушивать точку зрения каждого собеседника выводит из себя его друзей.
Эта постановка также позволяет зрителю оценить виртуозность игры тех актеров, которые появляются в разных ролях на протяжении трилогии. Затем всегда остается удовольствие наблюдать, как герои стареют на ваших глазах, а вы это не замечаете. Особенно хорошо – трогательно и тонко – проделывает этот временной переход Брайан О’Бёрн, играющий Герцена. Его Герцен возникает в «Спасении» и больше, чем раньше – душой и центром пьесы, человеком, чья подсознательная физическая неловкость выдает его неспособность когда-либо вписаться в окружающую жизнь.
В заключение трилогии Герцен произносит длинную и прекрасную речь о человеческой доблести и тщетности посреди космического хаоса. Но имеется равно пикантное, хотя и много короче, подведение итогов пьесы парой сцен раньше, когда Мэри, проститутка, снятая Огаревым, задумывается о своей ситуации. «Аристократический русский поэт», - говорит она, глядя на распростертого у ее ног подвыпившего Огарева. «Я бы не посмела даже мечтать об этом... и вот – ведь это жизнь, жизнь».
